"Слёзы лились у него по щекам; в эту минуту не проклятие было страшно ему, даже страх перед болью отступил куда-то. Осталось только чувство безмерной тоски, ибо он предстанет перед Богом с пустыми руками, так ничего и не свершив. В эту минуту ему казалось, что стать святым было легче лёгкого. Для этого требовалось только немного воли и мужества. Он словно упустил своё счастье, опоздав на секунду к условленному месту встречи. Теперь он знал, что в конечном счёте важно только одно — быть святым."
Г. Грин. "Сила и слава"
Унылый парижский день постепенно таял в покрове набирающей черноту ночи. Воздух, разбавленный прохладой ветерка, стал чище нежели утром, когда лицемеры и лжецы вдыхали его, и он становился отвратным, погрязшим от неосознаваемых грехов людских. Полная белоснежная луна, девственным ликом сменив полыхающее дневными страстями солнце, тайно пробиралась в скудное окошко священника собора Парижской Богоматери. Её свет озарял маленькую келью, где тихонько потрескивал огонь в камине, согревая небольшую комнату уютом и спокойствием. Пламенные языки отражались неровными приветливыми бликами на лице мужчины и, прыгая весёлыми искорками в глазах, добавляли вечеру сердечной искренности и необыкновенного умиротворения. Клод Фролло сидел за столом в своём излюбленном старом кресле, склонив голову над пергаментом. Мужчина с невероятным воодушевлением поглощал каждую строчку писания, цепляясь за фрагменты сложной задачи выуживал смысл, погружаясь и вникая в очередной трактат которого по счёту выдающегося деятеля. С самого детства его научили читать на латыни и воспитали в нём привычку опускать глаза вниз, быть учтивым, говорить кротким голосом. Он был печальным ребёнком, проявляющим внимательность и усердие, прилежно учился и быстро усваивал преподносимые знания. Наука влекла его больше всего на свете, и славную юную жизнь Клод посвятил познанию множества книг самых разных областей человеческой деятельности, изучению языков, но более всего посвятил себя глубоко почитаемой вере в Господа Иисуса Христа. Будучи шестнадцатилетним парнем Клод совсем не трепетал перед девушками, не задумывался о красоте женского тела и об ощущениях, которые просыпались в мужчинах, возжелавших особ прелестного пола. Чума во Франции в то время уже начала сильно выкашивать население страны, находя свои жертвы среди простонародья, и, преисполненный тревогой юный школяр поспешил в родительский дом: переступив его порог, Клод застал и мать, и отца, обоих мёртвыми. Они скончались накануне, не дождавшись приезда старшего сына. Его брат, младенец, был ещё жив. Брошенный на произвол судьбы, ничего ещё не знающий о горестях большого мира, он плакал в своей колыбели. Этот крохотный свёрток, заливающийся слезами и раздирающий горло криками — Жеан — это было всё, что осталось от его семьи. Юноша взял младенца на руки и в задумчивости вышел из дома. До сих пор он витал в мире науки, далёкий от земли, как Икар в безоблачной небесной вышине — теперь смерть родителей, как солнце сжёгшее его крылья, вернуло его вниз; он столкнулся с мрачной действительностью реальной жизни. Эта катастрофа перевернула само его существование, свалила на будущего архидьякона заботу о младшем брате; маленьком ангелочке с большими щёчками и прекрасными глазами. Проникнутый состраданием, Клод полюбил ребёнка страстной, глубокой, всецело преданной любовью. Это человеческое чувство стало необычной отрадой для того, кто до сих пор умел ценить только книги. Новая его привязанность оказалась очень сильной; для нетронутой души это было нечто вроде первой любви. Разлучённый в раннем детстве с родителями, которых он почти не знал, бедный школяр, зарывшись в книги и как бы замуровавшись в них, томимый жаждой учения и познания, не имел времени прислушаться к голосу сердца. Младший брат, лишённый отца и матери, переживший единую с его трагедию, так внезапно, словно с неба, свалившийся ему в руки, преобразил Клода. Он привязался к Жеану той особой воодушевлённой и серьёзной тягой, какую не испытывал ни к кому и ни к чему в своей одинокой бренной жизни. Это милое слабое существо, прелестное, белокурое, румяное, кудрявое, это осиротевшее дитя, не имевшее никого, кроме другого сироты, волновало его до глубины души, и, привыкший всё осмысливать, Клод с бесконечной нежностью стал размышлять о судьбе Жеана. Клод видел своё личное счастье в благополучии брата. Он ещё сильнее укрепился в мысли о своём духовном призвании; о наставлении и учении. Вспоминая о младшем брате, мужчина улыбнулся скорее печально, чем весело: кто же знал, что из-за того, что маленького Жеана Фролло баловали и прощали все повинности, из него получится совсем не такой стремящийся к образованию юноша, каким в свои шестнадцать лет был сам Клод? Школяр плохо вёл себя в коллеже, много пил и придавался распутству с блудницами. Жеан развился вовсе не в том направлении, какое планировал для него Клод. Старший брат рассчитывал, что Жеан будет набожным, покорным, любящим науку, достойным уважения учеником, и когда этого не случилось — полностью разочаровался в распутном взбалмошном брате. Любя школяра всей пылкой душой, он с каждым днём убеждался, что юнец, приходящий два раза в неделю, всего-навсего клянчил деньги, которых не хватало даже на семь славных деньков, что Жеан совсем не уважает его: напускная деликатность не оправдывает его поступков, которые противоречили его юному возврату. Он растрачивал юность на развлечения, а потом на коленях вымаливал средства на выживание у старшего брата. Клод же не мог отказать, ведь до сих пор видел маленького ангелочка, однако теперь уже с погрязшей в грязи гниющей душой. Сердце его в таких моментах обливалось жгучей кровью, голос в голове корил священника, а рука сама тянулась за новой горстью тяжёлых монет, покоящихся в заранее приготовленном мешочке. Жеан не думал о сегодняшнем дне, а днём будущим — подавно пренебрегал. Ведя разгульный образ жизни, школяр рисковал здоровьем: ссадины на прелестнейшем личике юнца выжигались рубцами в душе архидьякона, лихорадка, томящая школяра после веселых вечерков, отзывалась головной болью у Клода. Он отдавался целиком младшему брату, лишил всего себя ради крошечного комочка счастья, а что Жеан? Что Клод получал взамен кроме беспокойства и головной боли? Однажды священник нашёл опьянённого брата в убогом трактире, лежавшим на полу в собственной луже крови. Разбитая губа, синяк под глазом и перелом руки совсем не останавливали младшего Фролло испытанным горьким опытом, не послужившим шалопаю даже толикой жизненного урока. Клод невольно, отгоняя страшные помыслы, задумывался, что продолжая жить в том же духе братец схоронит себя раньше чем архидьякон, проживший значительно больше. Кончит жизнь совсем жалко и невзрачно от перепалки в драке с каким-то пьянчугой. Отчего священник молился неустанно днем и ночью — сохранить жизнь единственного брата, единственной души, связанной с Клодом кровью. Опечаленный, разочарованный в человеческих привязанностях, с ещё большим увлечением он отдался науке, которая по крайней мере не издевалась над ним и за внимание к ней вознаграждала его, правда, пусть и не всегда. Постепенно, что-то в сознании Клода заметалось между отчаянием и надеждой. Надежда — отыскать философский камень, оправдать свои ожидания и сознаться что жизнь его не лишена смысла; что есть ещё что-то достойное в мире земном — что-то, подвластное его уму, рассудку учёного мужа. Отчаяние же рвало душу на мелкие лоскуты, сводило с ума волной судорожного крика безнадёжности. В какой-то момента всё к чему стремился грозный и жестокий Клод Фролло в итоге воспылало спастическим упадком духа: брат-повеса — сущий чертёнок, — до ужаса непослушный, что заставлял грозно хмурить брови и терять последнюю надежду на его вразумление, наука, не желавшая покориться и открыть знания о философском камне, и повседневная рутина духовного лица, тащили мужчину на глубины отрешённой жизни, будней безучастного и серого человека. И если с течением времени в познаниях Клода Фролло разверзалось дно, то такое же дно вырыли годы в его сердце. По крайней мере, этого нельзя было не подумать, всматриваясь в его лицо, на котором всё чаще мерцала тусклая бесчувственность, словно проступая сквозь тёмное облако. От чего полысел его широкий лоб? От чего голова всегда была опущена, а грудь вздымалась от непрерывных вздохов? Какая тайная мысль кривила горькой усмешкой его рот, в то время как глаза, сверкавшие из-под нависших бровей, смотрели упорно и мрачно, и в них светились острая проницательность, страсть и исключительный ум? Никто не знал и не мог знать, что за огонёк пылал в груди архидьякона Жозасского, какая боль струилась по венам и как сильно ударяла, когда слышен был далёкий звук бубна, как мурашки опаляли его тело, услышав девичий тоненький голосок. Воздух в миг пропадал, и сердце священника замирало с трепетом, сравнимым только с трепетом юнца, увидевшего нагую женщину впервые, однако Клод видел женщин (пусть и не нагих) часто и напротив, хотел не видеть их вовсе: некое презрение осело где-то в сознании, когда некоторые особы стремились привлечь внимания отца Клода Фролло двусмысленными фразочками и намекающими на нечто греховное взглядами. Однако, одним жарким летним вечером, пребывая в своем постоянном сумрачном настроении, архидьякон Клод Фролло, натянув посильнее капюшон на голову, в своём чёрном одеянии, подобно Смерти, впрочем, без косы, стремительной, но при этом важной походкой, шёл по Гревской площади к паперти собора. Священник обратил внимание на бестолковый шум: стоял невообразимый гул голосов, шёл оживлённый разговор, но не общий, а в отдельных группах, и сразу ничего нельзя было понять. Клод двинулся в гущу неразберихи; некая сила, овив шею мужчины тонкой нитью, ввела его в центр толпы. Люди, уже зная чей мрачный широкоплечий силуэт движется меж ними, в испуге крестясь, отступали назад, позволяя архидьякону ступить в первые ряды; горел костёр, а на ковре плясала молодая девушка, рядом вертелась коза — ничего загадочного, обычное зрелище. Народ веселился и звонко присвистывал. Клод перестал слышать шум, крики и улюлюканья. Слух его пронзил неприятный, пронзающий до костей звук: архидьякон пошатнулся и испуганно раскрыл глаза, однако он и ахнуть не успел, как звук прекратился — пропали, кажется, вообще все звуки. Не слышен был даже треск огня, — лишь ритмичные удары бубна и высокий девичий голос, звучащий одновременно и напряжённо, и ласково: Клоду почудилось, что пела его мать, которая обделила его таким счастьем в далёком прошлом. И очарованный этим дивным гласом, впиваясь ногтями в ладони, он закрыл глаза. Лик Богоматери возник из темноты сознания, и мужчина поспешил взглянуть на чаровницу. Её пестрая юбка взметалась каждый раз, когда налетал порыв лёгкого ветерка, когда девушка, быстро перебирая своими крошечными ножками, делала обороты вокруг себя; словно пушинка в небе, она парила над землей. Взгляд мужчины метнулся от ступни незнакомки выше: с середины бедра шёл разрез, который обнажал тонкие точёные смуглые и стройные ножки. Они так пленили и разум и взгляд, что Клод сморщил свою любимую гримасу, но отвращение пропало, осталось только недовольство и безвозбранность. Отойдя в сторону, он смущённо отвёл глаза, хотя, надо признать, это было сложно сделать, так как обнажённые худенькие ножки так и притягивали к себе взгляд. Молодая, вполне развившаяся грудь вздымалась порывисто от бега и смеха, яркий рот приоткрылся, а глаза сияли в радостном нетерпении. Одна только мысль, посетившая священника, что он мог быть тем, чьи поцелуи заставили бы её прелестный ротик, её алые, словно сочная вишня, губы, приоткрываться с каждым вздохом, вызвала у него пагубную страсть. Каждое движение её руки было рассчитано, было царственным и гордым, и в блеске глаз ярко сквозило удовольствие от танца, испытываемое молодой красивой девушкой: действительно, её карие глаза, обрамлённые пушистыми ресницами, были переполнены теплотой и по-детски нежной наивностью. Чёрные, густые, блестящие брови, подвижные в подсказывании эмоций — каждая из которых открыта и прозрачна — они просто завораживали Клода, словно он был в тумане и не ведал что творит. Эти плавные изгибы тела, округлость грудей, изящные руки… о, архидьякон Жозасский никогда не думал, что тело женщины может быть таким прекрасным! Будто бы сама Афродита предстала перед мужчиной... Но красоты Афродиты недостаточно, чтобы оценить благолепие смуглянки, её гибкость и великолепие! Теперь это глубоко осело в сознании; прозрение настигло его. Нет, никто не сравним с красотой этой маленькой дикой чаровницы! "Никто" — как в лихорадке повторял Клод, точно молитву, которую он превосходно знал. Затем он обратил внимание на слишком длинные чёрные косы, спадающие по открытым округлым плечикам. Фролло плавно скользнул взором на выступающие острые ключицы, кожа на которых была натянута так гладко, что так и хотелось протянуть ладонь и попробовать — настолько ли она шелковистая, как обещает ему взор? А в ложбинку меж грудями медленно стекала капля её юношеского пота... Клод выдохнул сквозь зубы: кажется, кровь в нём кипела, как лава в преисподней. По телу разливалась неведомая волна томления — мужчина заметил, как сильно дрожали его руки наравне со всем телом. Он забыл обо всём. О Боге, о своих клятвах и обетах, данных ему. О науке, о философском камне, о книге, которую сегодня вечером он планировал прочесть. О Жеане и его проблемах в коллеже. Забыл и о вверенных ему владениях, о призвании своём и молитвах. В тот чарующий момент, ослеплённый молодым и свободным юношеским желанием жить и радоваться, Клод Фролло забыл обо всех... Красавица же, соблазнительно потрясывая плечами, медленно опускалась вниз на ковёр. Изворотливо и грациозно, словно змея, она пленяла своим хрупким, тонким, подвижным станом. Танцовщица хитро улыбалась ему, затем неожиданно запрокинула голову назад: пульс на её длинной изящной шее лихорадочно забился проступившей под кожей жилкой, также, как и сердце священника забилось, готовое вот-вот выпрыгнуть сквозь ребра. Импровизированная мелодия стихла. Толпа присвистывала и громко хлопала, выкрикивая: — Эсмеральда, ещё! Ошеломлённый архидьякон, услышав имя красавицы-чаровницы, попятился назад, словно проснувшись ото сна, будто только что прозрел и тут же желал покинуть это странное место. Но Эсмеральда, перевернув тамбурин, двинулась вперёд собирать монеты с зевак. Стремительно и неумолимо она в пару мгновений оказалась рядом с мужчиной: в нос Клоду ударил совершенно особенный аромат — чарующая смесь —запах полыни, пыли и зноя. Девушка протянула импровизаторский кошель. Их глаза встретились, и его охватило ощущение безграничного счастья, радости, равно как и растерянности, смятения и замешательства. Эсмеральда улыбнулась Клоду. Добрая, ласковая, приветливая улыбка, так же, как и весёлый, жизнерадостный смех, что-то оборвали в Фролло, — за что-то задели, зацепили безвозвратно. Мужчина протянул ей монету, невзначай коснувшись её горячей ладони. Слишком горячая... особенно для такой холодной руки, как у архидьякона. Её улыбка пробудила в нём его давно забытую юношескую пылкость сердца, как бы доказывая, что душа его ещё не окаменевшая, а просто забытая, но преисполненная детской обидой. Улыбка, которую Клод получил от Эсмеральды... такая необычная и непривычная. Никто ещё не улыбался мужчине так искренне, так тепло! Ни погибший отец, ни родная также умершая мать, ни последняя живая часть его семьи — его младший брат, — никто из тех, кто был близок ему поголовно никто на этом свете. И он бросился бежать прочь, не разбирая дороги, не видя лиц людских... Что же случилось с Клодом? Это ли первая любовь, поражающая, как молния, любого из смертных, независимо от воли его и желаний? Или, быть может, то была пагубная страсть, ниспосланная на него Сатаной или Богом? Испытание или Искушение? Трудно себе представить, чтобы этот человек мог когда-нибудь предаваться греховной жажде, которая так не вязалась с его теперешним поприщем и поведением. И сейчас, сидя за столом и читая трактат, Клод снова вспомнил о чаровнице, которая так безжалостно пленила его, так цинично отплясывая на струнах его едва ли благоразумной души. Она перевернула его мир с ног на голову: её взгляд, её легкий стан, аромат её тела — они пустили трещину по его стальной оболочке жизни, которая тесно обвила его безразличием и презрением, возникшим благодаря суровым обетам. С одной стороны, он впервые ощутил эту влюблённость, и неважно, что ему нельзя думать о Эсмеральде больше, чем о женщине. Это больно... быть священником и не сметь предаваться грёзам о ней, боготворить и желать! Однако, ему просто хотелось понять, что значит наука любви, где её смысл... в чём? Что это вообще такое, и почему раньше мужчина никогда не мог почувствовать её? С другой стороны Фролло было безумно страшно, что эти чувства добьют его настолько сильно, что он не сможет совладать с самим собой: его невозмутимость и бесстрастность в миг исчезнут, ясность разума уступит зову сердца, выбрав желанную и запретную любовь. Архидьякон возненавидел себя в тот тёплый вечер, и то, что в его голове вообще появились эти странные мысли. Словно жизнь готовила его к страшным необратимо наступающим переменам, к которым он не был готов. И перемены, как заметил Фролло, уже появлялись и степенно подчинялись велению неумолимого рока, от которого никому никогда не удавалось уйти. Что за странная власть судьбы, которая так распоряжается его жизнью? Отчего подняла его на верх неизъяснимого удовольствия, и зачем же? Клод так долго подавлял свои эмоции, что порой чувствовал, словно потерял ключ от двери, связывавшей его с остальным миром. Он боялся, что найдётся человек который откроет его с другой стороны, но мужчина не умел что-то чувствовать, кроме пылкой страсти, которая со временем сгорала, сжигая его, и оставляла после себя лишь ощущение пустоты и разочарования... Неизвестно откуда появившаяся ярость, исказила лицо архидьякона гримасой ненависти. Красные глаза сияли лихорадочным блеском, и, порывисто схватив писание со стола, мужчина стал неистово рвать пергамент в клочья: ни в чём не повинные чернила полетели вниз, разбрызгавшись в разные стороны, следом за ними на пол кельи отправились письменные принадлежности, печати и жёсткие перья. Клод измученно выдохнул, откидываясь в кресле: он устало прикрыл глаза, ворот сутаны нещадно душил. Стук в дверь немного привел мужчину в чувства, и, подумав, что ему наверняка послышалось, насторожил слух: в вечерней тишине раздался ещё один более нетерпеливый стук, а за ним, по ту сторону коридора, раздался возбуждённый голос. Священник сразу его узнал, и волна раздражения накатила с новой силой. — Дорогой бра-атец, это я Жеан... ик!... Открывай двери, любезный бра-ааатик... ой! — кричал нелепым пьяным голосом Фролло-младший. Клод не хотел впускать повесу: голова его и так прилично болела, а от новостей, которые, возможно, притащил Жеан, она совсем расколется надвое. Маленький бесёнок, к тому же, застал брата в не лучшем состоянии. Однако преодолев в себе нежелание открывать дверь и разбираться с очередными трудностями, Клод предпочёл родительский долг беготне от ответственности: тяжело поднявшись, священник всё же направился к двери и, сняв засов, со скрипом отворил её. Перед Клодом предстала следующая картина: Жеан, в поисках опоры едва стоял на ногах, грязная котта и местами потертые шоссы заставили мужчину раздражительно закатить глаза и поджать тонкие губы. Он молча впустил брата внутрь и кивнул головой в сторону скамьи. Юнец, подхватив бутыль с вином, несуразно двинулся вперёд. Архидьякон сел на своё место, прочистил горло и заговорил: — Чем обязан в такой поздний час, Жоанесс? — его ледяной тон и недовольный, при этом ещё и пустой взгляд, заставили школяра ощутить смущение и смятение, отчего Жеан растерянно заёрзал на скамейке, опуская глаза вниз; радость и беспечность куда-то пропали, а голова немножко протрезвела. — Клод... — боязливо прошептал школяр. Несколько минут стояла удручающая тишина, нарушаемая лишь оглушительным биением сердца школяра. Жеан в нерешительности приоткрывал губы, дабы сказать что-то, но язык его, предатель, ничего внятного выдавить не мог. Он перевёл на взгляд на старшего брата: присмотревшись, юноша увидел, что грудь старшего брата вздымается в такт спокойному размеренному дыханию. И это внешнее затишье в облике Клода немного ободрило его. Сдержанность мужчина соблюдал превосходно, а если бы школяр видел, что творится внутри архидьякона, он, возможно бы, тут не сидел... а в испуге умчался бы, сверкая пятками и не разбирая дороги. Тонкие, беспокойные пальцы священника расстегнули ворот подрясника, и тотчас тёплую грудь застудил медный нательный крест на скрученной суровой нитке: это позволило немного угомонить раздражение внутри и разрозненные не желавшие собираться во что-то толковое мысли — Клод был в замешательстве от незнакомого чувства и навалившихся трудностей с младшим братом, Жеан был в замешательстве от ледяного тона старшего брата, совестливого голоска и тонкого чувства собственной провинности. Поэтому они оба просто молча сидели друг перед другом и наблюдали, ожидая, кто первый из них решится на разговор. Вероятно, впервые в жизни Жеан Фролло не мог прямо смотреть в глаза своему брату, боясь утонуть в их жёлто-чёрной глубине, ведь сейчас юноша не находил во взгляде Клода те нежность и любовь, которые всегда горели в его зрачках. В этот миг школяр желал одного — уметь читать мысли, понять причину бесстрастного отношения архидьякона. А когда губы священника зашевелились, он, моля всех святых о снисхождении, всё же решился заговорить, и хоть его разум был готов говорить, тело и рот не подчинялись, оповещая о его хмельном состоянии: — Клоо-од... — запинаясь начал было он. — Знаешь, я подумал... ик... над твоими нрав-нравоучениями... — школяр умолк, зажимая рот ладонью, дабы сдержать рвотные позывы, и с трудом подавив их он вспомнил, что уже несколько дней толком не ел. — И что же дальше? — мужчина недовольно покачал головой, раздражённый выходкой младшего брата. Между тем, пронизывающий тон священника окатил бедного юношу колючими мурашками: ощущение было такое, словно на него вылили ведро холодной воды. На лбу Жеана мелким бисером проступил пот, тонкое и не по-аристократически зелёное лицо страдальчески скривилось. Увидев его перекошенную бледную физиономию с выпученными глазами, Клод сжалился над ним и, схватив кувшин с водой да чашу, поспешно наполнил её, протягивая брату. Школяр трясущимися руками поднёс чашу к губам. Он залпом выпил воду. Потом чуть отдышался и вытер рукавом мокрый от пота лоб. Глубоко вдохнул и принялся говорить: — Мне нун... нужны деньги, ик!.. Слушай, дорогой брат... Э-ээ, я пришёл сознаться тебе... ик!.. в том, что ты всегда был прав: учен-ченье — свет, да ещё какой... Но мне совершенно не на чем писать, и это не главное... ик! Дабы исправиться, я решил сделать добро-о-ое дело. Для начала, я хотел бы купить приданое... ребёнку одной бедной вдовы, но, увы, мой кошель пуст также э-эм... как мой бедный желудок... К тому же, взгляни на меня, брат... братец Клод... ик! Своим видом я похож на бродяг Дворца чудес-с... — выдохнул взволнованный Жеан, но слова эти не произвели желаемого действия на строгого старшего брата: его глаза пуще прежнего блеснули недобрым огоньком. — Я и не сомневался, что ты пришёл за деньгами. Я прекрасно знаю тебя, Жоанес, и твои добрые дела на улице Глатиньи. Скажи мне вот что: неужели у тебя и капли уважения не осталось ко мне? За кого ты меня принимаешь? Ответь. — требовательный тон брата ошпарил затылок несчастного юношу ледяными иглами. — Может... за бестолкового глупца, шута?! — вкрадчивый тон архидьякона сменился за злое почти шипение. — Деньги не сыплются с небес! Пойми: "Qui non laborat non manducet". — взревел мужчина, грозно тыча пальцем в школяра. Голос был резким и властным, и Жеан лишь обречённо поджал губы. Клод недоверчиво сощурил глаза: брови его сошлись на переносице, зубы оказались стиснуты, а ноздри раздувались от злобы. Юноша побледнел как смерть, однако его глубокие голубые глаза вспыхнули огнём. — Но, братец, это чистейшей воды правда! Мне нужны деньги прямо сейчас! — Жеан вскочил со скамьи, расставив руки по краям стола. В нос священника ударил запах вина: он скривился, сморщился, прищурившись и ехидно усмехнувшись. — Жоанесс Фролло де Молендино, вы не получите от меня ни экю. Знайте, — всему есть предел! Завтра я вышлю вам все необходимое для коллежа: одежду и принадлежности в том числе, но не смейте более приходить ко мне пьяным и унижаться ради горсти монет! — юноша замер едва дыша, тщетно пытаясь разглядеть что-нибудь в темноте глаз архидьякона кроме клубившихся там холода и ярости. Видеть брата таким безразличным и нервным Жеану пришлось впервые. И тогда он качнулся, падая на скамью, вино всё же сыграло с ним в злую шутку. В уголках его небесно-голубых глаз собрались скупые капельки запоздалых слёз. — Но, Клод! — воскликнул школяр в крайнем раздражении, глядя на мужчину из-под насупленных бровей. — Уходи Жоанесс... — заявил Клод, прикрывая устало веки. Подавленное состояние младшего брата его сегодня не волновало, и он горько усмехнулся своим мыслям, что сколь неожиданно Жеан может пустить слезу по пустяковому поводу, столь же быстро может утешиться, как ни в чём не бывало, а завтра школяр, скорее всего, даже не вспомнит их напряжённый разговор. — Ты... ни-никогда не пыт-пытался меня п-понять! — теперь Жеан заговорил дрожащим голосом: то ли школяру вправду стало горестно, то ли количество выпитого вновь давало о себе знать. Окончательно осознав сказанные Клодом слова, Жеан резко встал и развернулся, и Клод заметил, какая же беззащитная и худенькая у него спина. Юноша в два шага пересёк келью. Он несколько минут стоял неподвижно, опустив голову вниз. Священник не видел, что творится на лице младшего брата, но точно знал, какое безумие происходит в его собственной душе. Наконец, Жеан вышел за дверь, громко хлопнув ею на прощание. Архидьякон тяжело выдохнул, не в силах справиться с головной болью, враньем брата и с его обвинениями. Неужели Клод в действительности его не понимал? Почему сказанные младшим братом, не несущие смысла для него самого, но напротив сильно кольнувшие Клода, словно копья, слова, сейчас набатом повторялись в ушах? Что он не так делал, когда лелеял его, любил его и воспитывал его в достатке, балуя и прощая любую выходку? Кто, если не священник, понимал и принимал младшего брата с распростёртыми объятиями? Мужчина не понимал, когда трещина поселилась в их душах, разбросав по разные стороны холодного океана вне чувства, однако эта горькая мысль снова доказывала архидьякону, что жизнь идёт по наклонной, что меняться уже поздно. Их братская любовь рушилась у них же на глазах, и ни один из двоих не мог и не хотел что-либо сделать с этим. Он схватился за голову, придя в ужас от совершенных ошибок и промахов. Клод понял одно — что смысл его жизни оказался самым дрянным и напрасным из всех возможных. Да, всё, что он сделал к тридцати пяти годам было напрасным. От напряжения даже застучало в висках, на лбу выступили капли пота — ничего! Пустота! Vastitas! Мужчина взглянул на место, где сидел несколько минут назад школяр, и мирно стояла нетронутая бутылка с вином. Сердце священника облилось кровью от жалости и ужаса: совесть терзала его, и он твёрдо решил положить конец своим нескончаемым мыслям хотя бы на один вечер. Он потянулся за бутылкой, — та оказалась тёплой и гладкой. Мужчина покручивал её, внимательно разглядывая с разных ракурсов: затем ловко открыв её, налил содержимое в чашу. Красный цвет вина принёс новые страдания, и Клод лишь усмехнулся: даже сейчас, когда он пьет вино, он видит чаровницу, помнит её красное, алое-алое, как дурманящий цветущий цветок мака, поднимающееся от лёгкого дуновения ветерка, платье; помнит каждое движение её восхитительного танца. Пылающие свободой карие глаза, стали его отдушиной и наказанием одновременно, а Клод был готов к каре небесной, лишь бы не забыть её лик, её гибкий стан, её аромат... Жидкость оказалась приятной на вкус, а по всему телу разлилось вдруг странное тепло: руки и ноги стали тяжёлыми, священник покачал головой и одним глотком допил вино, пытаясь успокоить расшалившиеся нервы. Выпитое сделало своё дело: горело лицо, тяжёлую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, — когда кажется, будто за каждою мыслью в мозгу движется её дрожащая тень. Архидьякон вздрогнул, и сердце как будто зачастило в ударах в это мгновение: кровь горячим потоком вскипела от какого-то прилива незнакомого ему ощущения. Его охватил неизвестный внутренний трепет, затем вдруг стало теплее и теплее. Клод почувствовал сладкую истому, ведь кровь заиграла в жилах. Наконец, усталость взяла верх над смятением мучительных чувств архидьякона Жозасского, и он забылся тревожным сном.***
Клод, уснувший на столе, рассеянно раскрыл глаза. Несколько минут он не понимал, что происходит: в келье было мрачно и уныло, камин слабо освещал помещение, жадно предлагая лишь немного неровного жёлтого света, огонёк одинокой свечи давно погас. Сон развеялся в одно мгновение: пред ним, сквозь полумрак лунной ночи, на постели проступили очертания хрупкого создания с копной вьющихся волос, заплетённых в косы, и огромными глазами, сияющими, казалось, ярче звёзд. Девица продолжала сидеть на кровати, косясь на архидьякона, а тот сидел неподвижно, подобно статуе, при свете призрачной луны рассматривая её косы, спускавшиеся до середины спины и перевязанные шёлковыми лентами цвета насыщенного рубина. Затем, она тихо встала: на ней было то самое красное алое-алое платье с широким вырезом на груди, позволявшим видеть смуглую тонкую шею и худенькие ключицы, резко проступавшие от дыхания. Она остановилась перед ним, не поднимая глаз, и протянула ему руку. Всё, как и в первый раз, когда Клод её увидел — длинное красное платье в пол с разрезом до бедра и стройные ножки вскружили ему голову и разожгли огонь страсти. Но архидьякон не спешил взять её руку в свою. Он был доволен тем, что может любоваться её красотой — полными губами и сияющими глазами. Девушка с улыбкой сама схватила руку Клода и прижалась к ней щекой. Сердце его дрогнуло, забилось быстрее от ощущения прикосновенья к неведомой удивительной тайне, внезапно просочившейся сквозь ткань привычной реальности священника: дыхание перехватило, и он почувствовал, что щёки его начинают загораться; от смущения ли? от переполнявшей ли страсти? — Эсмеральда... — прошептал мужчина, глядя на неё с восторженным обожанием. Она вдруг улыбнулась краешком губ: лукаво так, — и архидьякон не узнал той улыбки, которой она одарила его на площади. Эсмеральда плеснула в чашу вина, поднесла к его дрожащим губам: очарованный её легкими движениями Клод без раздумий осушил чашу. Тогда юная девица повела его к скромному ложу и присела на его край. Клод остался стоять, чуть дыша, пытаясь не спугнуть свою гостью. Он аккуратно опустился на деревянный пол, обвив руками желанные ноги красавицы, и нежно коснулся губами мягкой, дурманящей кожи, продолжая дорожкой поцелуев подниматься то вверх, то вниз: ладони священника ласково массировали ступни смуглянки и выступающие косточки, пальцы не пропускали ни сантиметра шёлковой тёплой гладкости, безвозмездно ему предлагаемой. Она тихо выдохнула, и тогда Клод взглянул ей в глаза... Те оказалась пленительными зелёными, а не карими, а зрачки в них были по-кошачьи узкими. Огонь страсти охватил его целиком: мужчина, как в приступе лихорадки, поднялся на ватных ногах и с нетерпеньем стал расшнуровывать корсаж. Платье с шелестом упало с плеч девушки, заскользило прочь с её тела: обнажились округлые бедра и стройная спина. Горячим дыханием Клод коснулся её уха, плавно перешёл на шею, маленькие разряды удовольствия напрягли его плоть: пальцы сами потянулись изучать её позвоночник. Он приступил к лопаткам, отмечая их страстными касаниями. Архидьякон прильнул снова и к тонкой шее, оставляя мокрые и алеющие следы. Клод блаженно вдохнул аромат девичьего тела, желая ощутить запомнившийся запах полыни, пыли и зноя, однако душистость неизвестных ему масел и вина так сильно осели на теле чаровницы, что вытеснили её настоящий свободный дух. Он принялся расплетать шёлковые длинные косы, радостно улыбаясь при мысли, что аромат остался ещё в волосах, однако из волос он тоже вытеснился. Мужчина с хрустом сглотнул комок в горле, когда дрогнувшей ладонью провёл по волнам её мягких чёрных прядей и грузным телом неуклюже осел на пол перед своей искусительницей, осыпая её руки поцелуями. Он наслаждался ею сполна, чтобы, наконец, выкинуть из своих мыслей, хоть и понимал, что не сможет уже отказаться от чаровницы, даже под предлогом смерти. Клод не пропускал ни один миллиметр кожи смуглянки: губы обжигали шею, как раскалённые угли, и архидьякон нырнул в ад своей страшной страсти, стаскивая с себя чёрную мешающую рясу. Девушка, о которой он грезил, сейчас была перед ним — покорная и ласковая, она тихо стонала от его неумелых касаний. Да, всё, что происходило со священником, было как во сне, и он, в свою очередь, ни за что в жизни не желал просыпаться, если это действительно было так. Клод был готов всем рискнуть, лишь бы остаться рядом с красавицей. Мужчина нежно взял её за подбородок: пальцы нещадно дрожали, пока он целомудренно запечатлял на её лбу аккуратный поцелуй, затем привлекая к себе робеющую девушку, он коснулся своими холодными губами её горячих. Искусительница вся дрожала, прижавшись к нему плечом. Это был первый мужской поцелуй архидьякона Жозасского, горячим лучом ожививший его завядшее суровое сердце. Она обвила его руками за шею и впилась ещё сильнее в его губы более пылким, непрерывным поцелуем, чтобы в следующий миг утянуть Клода на ложе. Сердце стучало часто-часто, грозясь вырваться из грудной клетки, голова от похоти отказывалась работать напрочь, и священник, движимый развратом, с непоколебимым воодушевлением отдался на растерзание геенне огненной. Он вглядывался ей в лицо, засматривался на нежную кожу с лёгким румянцем, немного пухлые губы, прямой точёный носик, но не нравились ему лишь её лукаво прищуренные, зелёные, смеющиеся глаза. Иссиня-чёрные волосы вились по шёлковой подушке вьющимися прядями, обрамляя овальное лицо девушки. Взгляд непроизвольно скользнул от её пронзительных зрачков вниз: к расправленным плечам, пробежался по обнажённой красивой груди к плоскому животу и ниже... Он закрыл затуманенные глаза и перевел дыхание. В животе все горело, свивалось узлами под натиском незнакомых ощущений. Он робко коснулся её черных волос, мягких и очень густых, погладил изящный изгиб шеи, снова опуская голову и проводя языком по ложбинке между налитыми грудями. Подавшись вперед, он стал с новой энергией целовать и гладить её. Она пробуждала в нём чувства, о существовании которых священник не подозревал, и сейчас мужчина был подобен кипящей воде в раскалённом на огне котле. В голове теснилось множество вопросов, но Клод почему-то понимал, что сейчас для них нет времени. Он целовал её всё яростнее, пытаясь отвлечься от того, что должно было произойти. Они оба задыхались: она — от желания, он — от волнения. От особо словоохотливых и экспансивных прихожан архидьякон невольно кое-то узнал о соитии мужчины с женщиной. Дорога желания вела его дальше — вниз. Он пробежался губами по мягкому животу: чаровница извивалась под ним, содрогаясь при каждом прикосновении, а он старался узнать вкус каждого дюйма её кожи, до которого мог дотянуться. Удручённо вздохнув, он приподнялся и лёг у неё между ног, смуглянка же без стеснения развела колени. Одним осторожным движением он проник чуть глубже, наслаждаясь тем, как плотно охватывает его плоть мягкое женское естество. На лбу Клода выступил пот. Инстинкт толкал его вперёд, требовал вонзиться во всю длину. Он продолжал, чувствуя, как растягивается влажная, неподатливая глубина. По телу разлилась сладкая мука. Он достиг цели, и, значит навсегда отвернулся от Бога, забыл обеты и просто лишился здравого ума. Священник закрыл глаза. Её горячие руки скользнули у него по груди и уцепились за плечи. Снова и снова он погружался в такую манящую, жаркую, бархатную пропасть. Его мышцы окаменели. Всё тело напряглось так, что ему казалось, сейчас он сломается. Их тела слились и медленно плавились в страсти. Вот, что значит пребывать в мире телом и душой и обрести покой с женщиной, в которой нашёл больше, чем веру в Господа. Через минуту-другую странный жар наполнил его тело такой медовой сладостью, что Клод не в силах справиться со своими ощущениями, тихо всхлипнул и рухнул на девушку; открытым ртом большими вдохами он стал втягивать воздух. Перед глазами всё поплыло, и сознание отключилось…***
Клод резко раскрыл глаза. Солнце давно уже светило и радовало теплом горожан. Такая сильная головная боль отдавалась в висках, что мужчина не смог встать из-за рабочего стола, где вчера вечером после визита брата, отведав вина, уснул. В ушах стоял непонятный шум, кажется набатом звенел тысячью колоколов, грозя вот-вот порвать барабанные перепонки, тело болело жутко — каждая мышца, каждая косточка. Клод с трудом поднялся, потёр кулаком сонные глаза, потягиваясь и зевая. Он выглянул в окошка, утренний воздух был ещё чист и прозрачен, несмотря на то, что близился жаркий полдень и замер. Эсмеральда снова пела своим восхитительным голоском и плясала. Архидьякон вспомнил своё ночное виденье и поспешил пасть на колени перед распятьем. Он подчинился с мужеством растоптанного стыда и смирился перед лицом рока, смотревшего на него нежными карими глазами Эсмеральды.