плохие спят спокойно

ici repose un cœur noble!

⠀⠀⠀первым, что познал ханма про мирское, было: человеческая тоска необъятна — по усопшим, по прошлому, по несбыточному, по тому, что никогда не произойдет или уже произошло. вельтшмерц, черная желчь, mal du siècle — эта ветхая тоска раскинулась по всему свету, перетянула его тугим китовым усом, опоясав мир с его рождения, — стала его лежбищем, его колыбельной, его погибелью; все в этом мире, и человек тоже, были изваяны из тоски. тоска сдавливала сердца, иссушала переполненные медово-терпкой, горчащей любовью камеры, как золотые кубки — тоска...была. она была безликой и многоликой одновременно: у нее было столько же обличий, сколько и у смерти — они шли рука об руку: бледный всадник смерти на белом коне и могильно-черная тень, облако хаоса за его спиной. ...ханма коснулся ладонью могильного камня с высеченными иероглифами, припал к нему, как измождённый путник в знойной пустыне, жаждущий испить воды; прижался щекой и прикрыл глаза — перед глазами закружился рой обрывочных картин; вереница событий, вариации искореженного будущего. мир не сломан, как ошибочно полагают другие, — он неправильно сложен, гротескно-нелепый и искаженный, ослепительно живой, как паноптикум. вдали зашумело потревоженное море, пробудившееся ото сна мертвеца. море, усыпленное тишиной — его величавая грудь тихо вздымается, убаюканная безмятежным сновидением, — ветер игриво щекочет сухими губами ребра волн. море сипло дышит ему в ухо — собирается рокотом под ногтями, под кожей, в кровотоке, под сердцем. ханма поморщился и сполз вниз — лихорадочное сердцебиение ожившего моря на мгновение оглушило его. ⠀⠀⠀— мы много говорили о разном. помню, однажды ты сказал, что древние греки верили, что бабочки — воплощения человеческих душ. ⠀⠀⠀сухо, как мертвый жар, зной в пустыне; грудь — раскалённая земля идумеи, пески иссушенных земель ханаана. ханма засмеялся — его смех резнул по ушам, неестественный и полоумно-неуместный, как резко взмывшие над океанической гладью птицы, разбившие купол мертвенной тишины. сюда он возвращается как на каторгу, как на потерянную родину — одиссей-без-итаки, лжец и хитрец, лукавый паяц, сотня личин и ни одной настоящей. ⠀⠀⠀— душа — олицетворение живого. эфемерная субстанция, как ты сказал. пока жива душа, жив и человек. тогда я договорю за тебя. получается, смерть подобна пауку — она вьет огромную паутину годов, опоясывающую человека. лишь убивая нас, она живёт, — он перекатился, плотнее прижался затылком к камню, задумчиво вперившись в небо. его глаза — ямы, кишащие золотыми змеями. ⠀⠀— эта предрешенность чертовски утомляет, а? — хрипотца в его голосе — шероховатая морена, ханма уверен: вечные лезвия ледников в его голосе царапнули бы каменное сердце кисаки. ⠀⠀⠀— ...тебе бы не понравилось, — он ведёт с ледяной нежностью по мерзлому камню, как по раскрытым, влажным коралловым губам своего незримого, неведомого любовника; с нежностью, с которой бы не дотронулся ни до одного живого существа в этом мире. ⠀⠀⠀его голос устал и истомлён любовью, как ветер, играющий с серебром листвы и вешними лепестками; касания безжизненно-сухих ладоней танатоса ломки, обманчиво хрупки — как сны гипноса, мягко обволокшие сердце и сомкнувшие веки; даровавшие и тут же обрубившие крылья. ханма прикрывает глаза. будь кисаки жив, его сердце в это мгновение бы уже расплавилось — вскипело бы в горле, забурлив и вышипев — но не просочилось наружу кровавой пеной; холод, сгустившийся где-то в черной, завистливой полынье под кадыком, поднялся бы из глубин его голоса вьюгой, — ужалил бы за плечи, окутав снежными мехами метели, сдавив в удушающих объятиях, как зима. но мертвецы спят крепко — надгробный камень жалит пальцы не хуже скорпионьего жала. ...мысли ворочаются в голове как киты, тяжелые и неповоротливые, величаво рассекающие синеву вод; киты вяло бьют серебряными лопастями — распарывают ханме грудь, добираясь до фасции и белеющих под ней первым снегом костей. брызги волн разносят органы, косточки, струны жил, кровь — не остаётся даже обглоданного острыми рыбьими зубами хрупкого скелета. даже праха. все это принадлежит ему, но ничто из этого он. ханма размыкает веки. ...он также помнит: это было не так красиво, как ожидалось — быть может потому (как забавно), что этого никто и не ждал: ни сам ханма, ни кто-либо ещё. красота была в золотых нитях норн, обрывающих человеческие жизни, но не в настоящей смерти — только боль и судороги воспалённого рассудка. ...перед глазами то и дело мелькали охваченные тяжелыми гранатовыми браслетами гематом, неожиданно-хрупкие, фаянсовые запястья — беспомощно взвиваясь вверх, чтобы рассечь влажный, спертый воздух белоснежным крылом стремительно падающей вниз птицы, они вновь сиротливо опускались, не находя себе места и приюта. ⠀⠀⠀из горла кисаки выкатился сухой хрип, потонув в клокоте теплой, теплой крови, льющейся ханме на ладони, стекающей между пальцев, липкой, ртутно-тяжелой — красной, красной, как наполненные кровью русла диюй, несущие багряные волны в царство духов; на кончике языка пылью растаяли последние слова — нашли свой упокой в гробнице рта. губы завяли — осталась лишь обескровленная, безупречная хризантема молчаливого рта. ⠀⠀⠀глаза у него были красивые — полупрозрачные, сияющие, как оторванные крылья стрекоз, трепетавшие между пальцев, — ханма прикрыл стеклянные веки мертвеющими пальцами; занавес опустился — алый, как уста смерти, как гремящий за орхестрой — ее — смех, — но теперь он не разделял ее триумфа. ...море билось под ногами беспокойной зыбью, круглое, как зеркало и серебряный щит; вспарывало острыми мечами-волнами белую грудь отмели — бесстрастные и непоколебимые, они разбивались о прибрежные скалы и берег, умирали и возрождались в морской утробе. над кромкой берега реяли кровавые туманы, кричали птицы — ханма знал: его мятежной душе нет покоя ни в волнах танигавы, ни на вершинах тайшань. ⠀⠀⠀— как несправедливо! ты, кисаки, неоконченный фильм, — тоска в его голосе становится слишком явной; его тоска — не как фарфор, изъеденный сколами и трещинами, его тоска — копошащиеся в мертвом чреве личинки, гноящийся под толщей земли труп, зловоние сырости, пыли, иссохшей крови; имени его тоске нет ни на забытых, стёртых от времени пергаментах, ни в причудливой вязи полумифических преданий, ни в шепоте мёртвых заколдованных языков — объять бы это чувство, заполнить, забить, затолкать в свое нечеловечески пустое сердце-сосуд. ⠀⠀⠀...ведь токио был огромным кинотеатром — и на черном экране его небосвода неизменно крутили ужасы: где-то там, во тьме, остались преть белоснежные лоскуты обнаженных тел, грохочущая музыка, луна-прожектор, ленты крови. где-то там остался и ханма со своими червонно-золотыми, как око койота, глазами — столь же голодный и жаждущий запаха крови больше, чем саму кровь, — праздно крутившийся по змеиным проулкам кабуки-тё; где ручьи золота, крови, семени свивались, сливались, сплетались воедино, рождая пылающее сердце токио, в чьей тесноте был запрятан целый порочный мир, — вселенная вожделения, сладострастия, голода. ⠀⠀⠀здесь, в сюрреалистичном мире — в ужасном, обезображенном токио из картин миикэ, изборожденном старыми шрамами — от войн, землетрясений, цунами; в непокорном, безумном токио, где уживались хрустальный мирок сказочной такарадзуки, под чьим стеклянным колпаком кружились опальные рыцари и пленные принцессы, и чертоги жестокости, где рождались вороны и кровавые орлы расправляли крылья; здесь бы кисаки построил свою паучью империю, возведенную на костях, подобно старинным некрополям — и токио бы заплясал на собственных костях, дрожа под мучительным кадансом смерти. ...но поздно! в токио уже наступила синяя весна — чарующая пора жестокости, выпившая и выбелившая все вокруг; голубая, как чешуя дев калабрийского моря — голубая, как выловленные со дна токийского залива трупы. ⠀⠀⠀под сумеречной дымкой она мреет синими тенями-индиго на щеках ханмы — полых, изъеденных бескровными червями, с расползшейся кожей, с обнажившимися скуловыми костями. под его пальцами сминается токийский небосвод, испещренный жемчужной нитью первых звёзд — ханма мечтательно ведёт по небу необъятной ладонью, которой может сгрести весь мир — поместить его где-то между перепутьем линий жизни и русла вен, между созвездий рдеющих артерий — в теплоте слабо бьющегося пульса. он смотрит на собственные руки, на морозно-бледные пальцы, на ледяные чаши ладоней, где на полотне рук — на холстах полупрозрачной кожи, как ливедо, вздымаются, петляют синеющие жилы. его тело остаётся по-юношески изящным, тонким, неживым; застывшим, запечатанным во времени, и он сам остаётся таким; ханма словно совсем не меняется — как старая монохромная фотография; она никогда не выцветает, лишь покрывается пылью забвения на последней странице цветного альбома — про нее никто не помнит. немеркнущий. ⠀⠀⠀— но я слышал, что однажды чжуану чжоу снилось, что он стал бабочкой и парил между цветов... «ибо сон коварен», — как однажды сказал кисаки, — в полумгле его полусогнутый, сгорбленный силуэт казался медленно дотлевающей свечой — талые капли, грузно собирающиеся внизу, медленно тающая тень. ...сон — предвестник, сон — мучитель, сон — зловещее предзнаменование, остывшая кровь на острие ножа. сон околдовывает и очаровывает, дарит мечтания и загоняет в угол кошмарами, сон — порождение смерти. он дарует убийцам искупление и прощение, скорбящим — утешение, остужая кипящий в их сердцах праведный гнев. были ли эти слова его предзнаменованием? ханма не знал. ⠀⠀⠀ведь в конечном итоге, по правде говоря, ничего так и не изменилось: мир как умирал, так и возрождался; вновь возрождался и умирал — возрождались и пустынный мор и чума, возвращались контагии и старые язвы, а вместе с ними ядовитыми парами миазмов возвращалась и неувядающая, заблудшая тоска. ⠀⠀⠀— повезло же ему, — с тускло замерцавшей улыбкой, на миг сверкнувшей лезвием между зубов и тут же исчезнувшей, — словно туман развеялся. ...потому что я давно разучился видеть сны.