Fabula

Наша с ним история началась весьма странно. Уверен, что никто из нас двоих, ранее не обремененный переживаниями подобного толка, не мог предсказать, что случится с нашими судьбами в скором будущем. Моя собственная жизнь, ранее мало кем примеченная да и совсем уж никому не нужная, вряд ли способна вызвать даже толику того душевного волненья, какое поднимает в людских сердцах ныне. Признаюсь, мне не с кем обсудить это, так как по своей скверной натуре человек я скромный, если не сказать закрытый ото всех наглухо, словно замурованный в своей комнатушке. Друзей или любовников я не имел, воспитывался беспризорным сиротой. Так что чувство обеспокоенности или волнения, о котором я писал строкой выше — очередной мой вымысел, впрочем, имеющий под собой крепкие основания. За двадцать четыре года я успел точно понять, что по обыкновению интересует публику, поэтому могу говорить без приукрашиваний: последние месяцы моей жизни выдались интересными для всех тех, кто любит драматичные рассказы. Я не отношу себя к убежденным фаталистам да и сильно религиозным или суеверным человеком меня обозвать нельзя. Но мое встревоженное сердце подсказывает мне, что наша с ним встреча была придумана кем-то сильно заранее. Быть может, я и жил столько лет лишь для того, чтобы встретить этого человека. Кто же сейчас может докопаться до правды? Вам может показаться, что всерьез обсуждать вероятность того, что уже свершилось, это занятие мало того, что бессмысленное, так еще и довольно глупое. Однако я чувствую сильное желание разобраться, почему все вышло именно так. Знаю, что не в моих силах толковать законы, по которым устроен этот мир, но хотя бы внутри своей головы я отчаянно пытаюсь вновь пережить каждое незначительное событие своего существования, чтобы выстроить цепь логичных рассуждений и прийти к какому-никакому финалу. Начать стоит, наверное, с моего детства. Родителей своих я не помню. Не уверен, были ли они у меня вообще или же я с самого начала появился на земле, чтобы послушной марионеткой прыгать по строчкам закулисного творца. Та женщина, которая произвела меня на свет — кто она? Я не знал ее вовсе, ибо свое младенчество провел за высоким приютским забором. Могла ли эта бедняжка, оставившая свое дитя, знать, что станет с ним в будущем? Ответы на эти вопросы, как и на многие другие, в детстве давать мне было некому. Я рос свободным, словно полевой ветер. Но если тот дул пронзительно и сильно, качая макушки деревьев и волнуя гладь зеленой травы, то до меня в самом деле никому не было никакого интереса. Воспитательница в сиротском приюте, которая должна была приглядывать за мной, своевольно освободила себя от этих занудных обязательств, поэтому большую часть времени я был предоставлен сам себе. Благо, что из всех непотребств этого страшного мира я выбрал чтение, поэтому с малых лет имел стандартные представления о том, как должна протекать жизнь нормального человека. Сейчас я знаю, что в книгах не пишут про нормальных людей. Нет никакого интереса наблюдать за теми, кого толпами встречаешь на улицах совершенно любого города. По этой причине писатели идут дальше, населяя сухие страницы своих романов существами другого склада ума и совсем уж отличающегося духовного порядка. Они-то и стали моими настоящими воспитателями. Ныне я вижу, что многое перенял от своих кумиров совершенно не специально. Будучи взрослым мужчиной, все еще тяготею к некоторой театральности как в мыслях, так и в действиях, однако не вижу в этом ничего дурного. На жизнь я зарабатываю тем, что даю уроки литературы юнцам разного возраста. Мало какой родитель отведет своего ребенка ко мне: скромному чудаку в протершемся костюме. Но я не могу винить их за это. Наоборот, душа моя радуется, когда я понимаю, что еще одна мамаша предпочла заниматься с сыном на дому, чем отвести его ко мне, хоть сама едва ли прочла больше двух книг за жизнь. Других же навыков, способных прокормить меня, я не имею и не горю желанием приобретать. Для войны я не годен. Слишком уж худ и склонен к простуде. А государство никогда не станет платить жалованье безродному выкормышу без связей, коим я до сих пор себя ощущаю. Так и вышло, что единственной моей отрадой стала поэзия, коей я упивался еще с тех пор, как научился складывать слоги в слова. Искусство завораживает меня, топит в пучине бессовестного обожания, но взамен дает пищу для размышлений, на которые я и трачу добрый кусок своего дня. Стихи у меня получаются интересными. Я знаю, как писали титаны других эпох, как манили простых смертных своим талантом и наполняли их черствые души волшебным светом. Вовсе не зазорно полагаться на наследие предков, но мне принципиально важно создать что-то новое, чтобы не затеряться в круговороте одинаковых рифм да четверостиший. Не думаю, что страдаю манией величия, так как делаю это лишь для своего собственного удовлетворения. Претендовать на большее пока не получается, а я и не уверен, нужно ли мне это. Поэзия особенно важна для меня, так как именно благодаря ней случилась та самая встреча. Меня пригласили читать стихи для одного званого обеда. Не знаю, как именно это произошло, ведь мои произведения не так чтобы ценятся среди широкой публики. Но я принял приглашение, присланное мне на дорогой бумаге с гербовой печатью, и был чрезвычайно им озадачен. Сердце мое замирало от сладости ожиданий, а разум настойчиво твердил, что ничего путного из этого не выйдет. Мне же, наверное, попросту надоело сидеть в своей комнате, поэтому я собрал свои разломанные кусочки в единое целое и отправился покорять сцену. Впрочем, как я и рассчитывал, путного покорения не вышло. Богачи, перед которыми я должен был выступать, мало интересовались моими стихами. Видит бог, им куда больше нравилось возиться в своих тарелках, чем слушать меня. Однако я оставался спокоен. Своих трудов я никогда не стыдился, поэтому и читал так, как полагается настоящему творцу: с удовольствием. Признаюсь, я был бы счастлив, если бы мои сочинения приглянулись хоть одной живой душе в этом зале. И мои безмолвные молитвы не растворились в жизненном течении, а были услышаны тем, кто, я почти уверен, все это и затеял. После того, как я, взволнованный собственными чувствами и раскрасневшийся от их переизбытка, по обыкновению забился в самый темный угол просторной залы, ко мне подошел молодой мужчина. Я никогда не встречал его ранее. Он был одет в дорогое черное пальто с меховым воротником, хотя все правила приличия обязывали его оставить верхнюю одежду в гардеробе. Очевидно, он решил пренебречь даже собственным комфортом и изрядно спарился. Я видел, что в свете ламп над его верхней губой блестели капельки пота, которые мужчина будто бы не примечал. Нельзя не отметить и тот факт, что он был очень хорош собой: высокий, стройный, темноволосый, с правильными чертами лица. Вообще-то, я не очень охотлив до мужской красоты, так как особую прелесть вижу в женщинах, но он мне показался приятным. Было в его внешнем виде что-то, что зацепило меня тогда. Быть может, взгляд? Незнакомец окинул меня оценивающим прищуром. Я привык не стыдиться не только своих стихов, но и своего скромного достатка и всегда подбирал вещи, подходящие мне по карману, поэтому по обыкновению не стушевался под этим напористым взглядом. Ему это понравилось. — Ваши стихи не дурны, мистер, — вежливо сказал он. Потом, словно испугавшись собственной доброжелательности, вдруг нахмурился и куда менее приятным тоном добавил: — А мне есть с чем сравнивать, уж будьте уверены. Я улыбнулся. — Благодарю вас. Поэту всегда приятна похвала любого толка. — Вас не часто удостаивают ей, верно? Бросьте, я вижу это по вашему лицу. Хотя, буду честен, дело не только в нем. Вас наверняка пригласили сюда, чтобы добавить этому обществу хотя бы налет чего-либо приличного. Этим людям нет никакого дела до ваших стихов. Быть может, мне стало немного жаль вас, поэтому я решил выразить свою снисходительность к вашим работам. — Благодарю вас, мистер, — вновь повторил я, — хотя бы за вашу откровенность. Стало быть, вам не угодили кушанья на столах, поэтому вы так внимательно слушали мои стихотворения. Я в самом деле признателен вам за это, ведь оторваться от бокала дорогого бурбона и томленого в медовом соусе ягненка — дело не такое уж и простое. Казалось, что мой ответ его удивил. Сложно сказать, рад он был или разгневан, ведь эмоции на его лице менялись так, будто бы они были картинками в цветном калейдоскопе. — Меня зовут Саске Учиха, — выпятив острый подбородок, сказал он. — Сейчас самое время внимательнее относиться к своим словам, мистер поэт, ибо любая из ваших колкостей может сослужить вам недобрую службу. Конечно же, я сразу тогда понял, кто передо мной. Мне посчастливилось встретиться с сыном важного чиновника, который уже четверть века заправлял доброй частью нашего города. Откровенно говоря, мне тогда было совершенно все равно, кто удостоил меня своим вниманием — Саске, сын богатого человека, или дочь местного сапожника. Я не подал виду, что узнал его, и Саске оказался удивленным. У нас завязалась беседа, каждое слово из которой я помню по сей день. Не знаю, помнит ли Саске. Ведь этот юноша за свою недолгую жизнь имел столько различных удовольствий, сколько звезд зажигается каждый раз на вечернем небе. Едва ли короткий разговор с непризнанным поэтом мог врезаться ему в память. Саске оказался неплохим человеком. Именно так я думал, когда позже несколько кварталов брел до своего дома в привычном для себя одиночестве. Мне редко хочется беседовать с кем-либо, однако он скрасил мой слегка подпорченный чужим невниманием вечер, и я остался в бодром расположении духа. Под конец, разгорячившись от вина, Саске все же снял свое тяжелое пальто и держал его в руках не более получаса, после чего вновь надел его. На мой недоумевающий взгляд он ответил в своей манере — вредно и колко — и тогда я еще раз убедился в том, что этот юноша чего-то да стоит в этом мире. Он показался мне в сущности таким же, как я сам. Мое вечное одиночество корнями произрастало из моей несуществующей родни. И Саске, как я про себя отметил, происходил абсолютно оттуда же. Только, наверное, был еще более одинок и несчастен, чем я сам. Конечно, радость ли, быть пустым местом при живых родителях? Дорогое пальто, которое он любил всем своим сердцем, за которое так отчаянно цеплялся, было ему ближе целого света. Я сразу понял это, поэтому мгновенно заинтересовался: а понимает ли свою природу этот гордый юноша, пытающийся казаться самостоятельной фигурой на доске? Ответы на свои вопросы я получил очень скоро, хотя вовсе не рассчитывал думать об этом. В следующий раз мы встретились совсем скоро, не прошло и недели. Я привычным маршрутом отправился на вечернюю прогулку. Мысли в тот день совершенно не вязались друг с другом, поэтому писать у меня не получалось. На улице дул холодный ветер, едва не сбивший меня в первую секунду моего короткого путешествия, но мне было не привыкать. Думать на свежем воздухе всегда было приятнее, поэтому я отправился ближе к воде, чтобы по пути набраться вдохновения для ночной работы. Архитектура нашего провинциального городка умиляла своей вычурной нелепостью. Даже в ней я привык находить нечто прекрасное, особенно наслаждаясь старой частью города, где было скопление зданий прошлых веков. Не только литература изменила свое веяние в последнее время. Не могу сказать, что именно тогда стало причиной нашего столкновения и в очередной раз спишу все на то, что наши с Саске встречи происходили по чужому, может и внеземному велению. Учиха стоял у смешно изогнутого фонарного столба и смотрел, как мне показалось, в никуда. Он не казался удивленным, когда увидел меня, хотя первую секунду, когда мы встретились взглядами, вроде планировал разыграть какую-то эмоцию. Саске нагловато усмехнулся, вновь окидывая меня оценивающим взглядом. На улице было холодно и ветрено, поэтому его теплое пальто пришлось весьма кстати, чего нельзя было сказать о моем тонком пиджаке. Носить мне больше было нечего, поэтому я привык чувствовать постоянный озноб, который в девяти из десяти случаев выливался для меня в затяжную простуду. Думать о собственном благосостоянии мне было некогда потому, что Саске вновь затянул меня в разговор. — Вот так встреча, — протянул он, и мы обменялись рукопожатиями. Я спросил, как его дела, и Саске, не скупившись на язвительности, в красках рассказывал мне о своем приятеле, полном идиоте, о потерянном фамильном серебре их семьи, о своем проигрыше на конных ставках. Мы гуляли вдоль набережной. Он смеялся и постоянно курил. Табачный запах мне не нравился, и я редко имел дела с людьми курящими. Саске же, заметивший мое безмолвное неодобрение, словно бунтующий отрок, стал курить с наигранным удовольствием. — Вы бываете в добром расположении духа? — наконец, уточнил я, когда мой спутник совсем растерял свой словесный запал. — Бываю, — Саске кивнул, — и довольно часто, надо сказать. А что, не заметно? — Совсем не заметно, Саске. — Черт с вами, поэт, — усмехнулся он, засунув замерзшие руки в карманы. Выглядел он несколько неловко, хотя и пытался пустить мне пыль в глаза. — Совсем ослепли, просиживая со своими глупыми бумажками. Отчего же смеющийся человек находится не в добром расположении духа? — Оттого, что смех его не искренен и фальшив. Люди вроде меня, знаете, обычно имеют тонкую душевную организацию... что же я вам объясняю. — Как такие глупости приходят вам в голову, Итачи? Надо же, смеющийся человек уже и не радостен вовсе. Для чего же мне тогда скалиться, раз по моему состоянию прописано мне обливаться горькими слезами? Для вас я бы стараться не стал, нет уж, увольте. Много на себя берете, поэт. Саске выкурил еще три сигареты, а потом проводил меня до дома. Сын чиновника, купающийся в деньгах, испытывал ничем не прикрытое отвращение, стоя у порога ветхого строения, на чердаке которого я и снимал комнату. Но, прекрасно зная, куда я вел его сквозь не самые благополучные кварталы, он шел за мной, не замолкая ни на минуту. Думаю, ему надо было заполнить неловкость между нами хоть какими-нибудь словами, хотя я, честно говоря, никакой неловкости рядом с ним и не знал. Ладно, краем своего сердца я все же чувствовал, что Саске не знает, что такое неловкость наедине с кем-то, кто настолько ниже его по социальной лестнице. Однако он точно знал, что такое неудобство пред самим собой, наедине со своими мрачными думами, поэтому и болтал о всякой чуши с человеком, который стал для него спокойным слушателем. Мы виделись после этого еще несколько раз. Каждая наша встреча случалась будто бы непроизвольно, будто бы по ошибке, но мы оба знали, что никакого недоразумения не было и быть не могло. Сложно сказать, что двигало мною тогда, чья рука вновь и вновь толкала меня к оборкам этого дорогого черного пальто. Знал я лишь одно: я был до неприличия доволен оказываться рядом с тем, кто чувствовался мне уже ближе целого света. Этот несчастный мальчик, возможно, тоже впервые углядевший кого-то настолько жалкого, как и он сам, тянулся ко мне, хоть и пытался это отрицать. Я не настаивал. Наша с ним дружба оковами сцепила две израненные обществом души, и мы почему-то скоро стали самыми близкими друг для друга людьми. Зная Саске, он бы ударил меня, если бы я сказал такое вслух. Но я даже и не думал признаваться ему в чем-то, настаивать или просить — это было бы излишне. Чувства, ранее виданные мною лишь на страницах столь уважаемых мною книг, вдруг ворвались в мою серую жизнь. Да, я был удивлен, но превыше этого я был полон, я был счастлив и, видит бог, я был талантлив хотя бы в том, чтобы выносить самого невыносимого юношу в этом городе. Наконец, Саске позвал меня в свой дом. Это было очень важно для нас обоих, так как после принятия этого приглашения мы уже не могли делать вид, словно не знаем друг друга. Я понимал, что Саске было волнительно приглашать бедного ничейного поэта в свой дом, даже снаружи пышущий богатством и роскошью. Вряд ли там ранее бывали гости, подобные мне, ведь его отец никогда не устраивал благотворительных приемов. Я и впрямь выглядел в огромном особняке довольно неуместно. Кажется, даже похудел еще на килограмм, чтобы стать еще мельче. Но там, внутри, Саске ждал меня, поэтому я не мог не прийти. Нам подали обед. После того, как служанка оставила нас, Саске заговорил. Тихо, размеренно, будто готовился заранее. Он произнес: — Итачи, вы должны отправить свои стихи в газету. Во все издания нашего города. Если вы пренебрежете моим советом, вы закончите свою жизнь так же бесславно, как и начали ее. — Я пробовал. — И что же? — требовательно спросил Саске. — Результат пред вами, мистер. Мы с вами не живем в эпоху Возрождения, когда превыше всего ставились плоды человеческого таланта. А может, мои стихи вовсе и не созданы для печати. Я пишу их не для этого. — Глупо зарывать свой талант в землю, и я ни за что не поверю, что вы не хотели бы выбраться из той дыры, где прозябаете сейчас. — Как и вы. — Что? — А вы разве не хотите выбраться оттуда, где прозябаете сейчас? Вашу жизнь едва ли кто-то назовет прозябанием, конечно, а ваш фамильный особняк — дырой. Но разве вы не пробовали вытянуть другую карту из колоды, чтобы иначе разыграть партию? Это не в вашем характере, Саске. — Я вас не понимаю. — Вы не понимаете себя. Саске, кажется, начинал злиться, но я знал, что даже его злость сейчас — притворство, поэтому и позволял себе говорить все это. Не в моих правилах навязывать кому-то иной уклад жизни, однако с Саске это было совсем иначе. И я знал, что попал в цель. Сначала это сделал сам Учиха, когда носом ткнул меня в мою же беспомощность. Я же ответил ему той же монетой. Наш разговор сделался напряженным, однако Саске продолжал гнуть свою линию, надеясь, что я забуду вывод, к которому пришел. — Мой отец говорит, что каждый человек для чего-то и годен. Вы годны писать стихи. Не завидую вашей доле, так как рифмоплетство ныне и впрямь не является самым уважаемым делом в этой стране. Однако раз уж произошло такое горе, и вы родились, чтобы стать поэтом, то надо использовать это, а не засовывать руки под ваш отвратительный дешевый пиджак, надеясь, что жизнь пролетит мимо. Вы ужасный человек, Итачи. — Спасибо, Саске, — я искренне ему улыбнулся. — Я рад это слышать от вас. Может, мне стоит попытаться еще раз. Как и вам. Учиха думал, заслуживает ли мой ответ его искренности, и через долю секунды все же решил. Он ухмыльнулся мне в ответ: — Может, и стоит. Нашу трапезу нарушил отец Саске, который, словно герой бульварного романа, по иронии судьбы прибыл домой раньше. Он пришел в ярость, узнав, с кем якшается его сын. Палками, конечно, из дома меня никто не гнал, но разъяренное выражение лица Фугаку Учихи било куда больнее. Саске, тут же растерявший всю свою спесь, явил мне свое настоящее лицо тогда: он и впрямь был маленьким забитым мальчиком, который покорно провожал своего несостоявшегося гостя до двери. Он трясся от злости и отвращения, и я почувствовал себя седым стариком рядом с этим безвольным птенцом, которому раз за разом ломали едва оперившиеся крылья. — Забудьте об этом, — шепнул он мне, прежде чем выдворить вон. Странно, но эта ситуация совсем не опечалила меня. Наверное, именно в тот момент я должен был понять, что мы с Саске принадлежим к разным мирам, которые пересеклись лишь по нелепой случайности, что дальше мы должны шагать совсем разными дорогами. Но я не чувствовал ничего такого. Наоборот, я летел домой, словно на крыльях, распираемый желанием творить, наконец, давший волю тому, что было мертво во мне долгие годы. Я знал, что Саске — мальчик с невероятно грустными глазами — придет ко мне, и это будет самая правильная версия человека, к которому я питал нежные чувства. Сложно сказать, проснулось во мне отцовское начало или нечто иное. В одном я был уверен наверняка: мы с Саске нужны друг другу. Разумеется, я не ошибся, и уже завтра Саске стоял подле моего порога с коробкой конфет. Это было нелепо, и мы оба мрачно похихикали над этим. Саске выкурил одну сигарету, после чего с несколько виноватым видом убрал полупустую пачку в карман. — Как будто провинившийся перед дамой кобель, — пробормотал он, протягивая мне коробку дорогого шоколада. — Это за вчерашнее. Мы не успели отведать десерт. — И правда, — согласно кивнул я, с удовольствием принимая заморские сладости. Не охотлив до еды, но эти конфеты я позже ел с превеликим удовольствием. Я пригласил его зайти. Саске удивился, оглядев обстановку моей тесной комнаты. Внутри было прохладно, очень дуло с окна, поэтому уместно было бы остаться в верхней одежде. Но Саске снял подбитое мехом пальто и оказался в тонкой шелковой рубашке и прямых темных брюках. — Тут тесно, как в гробу, — негромко сказал он, осторожно присаживаясь на край кровати, застеленной старым пледом. — Никакого пространства для творчества. Немудрено, что в таких условиях муза будет захаживать к вам нечасто. Ей просто некуда присесть. — Но вы же пришли. Саске не нашелся, что на это ответить, а, вероятнее всего, просто не был в настроении ерничать. Молчание между нами сегодня было иным. Я чувствовал, что наша история близится к кульминации, и скоро должно произойти нечто такое, ради чего все это и затеивалось. Саске тоже это чувствовал. Он был куда более покладист, чем обычно, и даже попросил меня почитать ему те стихи, которые я декларировал во время нашей первой встречи. Если эта просьба и удивила меня, то виду я не показал и, как послушный раб, внял его просьбе. Я читал медленно, со вкусом выговаривая каждое слово потому, что то было для меня интимно. Саске слушал, кажется, не дыша. Я знал, на самом деле, что он лгал, когда с бахвальством говорил мне, что разбирается в литературе: он не понимал ни черта, но ему было важно представить себя именно в таком свете. Даже чрез ложь из его уст это было уместно. Сейчас же он выглядел так, будто тоже понял, в один короткий миг, зачем же затевалось столь дрянное представление между нами. В следующую секунду он уже целовал меня, держа мое лицо в своих ладонях. На этом моменте мысли мои путаются, и я уже не могу с достоверностью сказать, что случилось между нами дальше. Никогда ранее не испытывая сладость близости с кем-либо, я и подумать не мог, что после того, как все случится, я не смогу выдавить из себя ни слова. Стало быть, сознание мое тогда покинуло меня: от стыда ли, от счастья — не знаю. Помню только, как целовал его фарфоровую кожу, в то время как его горячие руки, как змеи, обвивали мою спину. И это было так тепло, как будто я вновь оказался беспомощным младенцем, спящем во чреве своей прародительницы, окруженный ее теплыми водами. То, что случилось с нами тогда, являлось процессом жизнетворящим, хотя никто из нас и не мог иметь с этого союза ребенка. После того, как все кончилось, Саске встал с моей тесной койки, где минутой ранее мы спокойно умещались вдвоем, и отправился курить. Не знаю, о чем он думал в те минуты, пока я наслаждался видом его бледных покатых плеч. Однако то, что он украдкой, из-за плеча, посматривал на меня, вселяло в мое сердце надежду. Потом Саске стоял на коленях и целовал мои ладони. Мне было неловко, и я пытался остановить его, но Саске вновь и вновь приникал к моим сухим пальцам так трепетно и жадно, будто к священному источнику. Тогда я не понял, что именно могло это значить, и мне невероятно горестно осознавать этот акт нежного прощания лишь спустя долгое время в собственном безумстве. Мы не виделись потом, кажется, около месяца. Я не считал дни разлуки, более того, наша с ним дистанция едва ли могла такой называться. Но Саске перестал приходить, а я... я не мог винить его за это. Каюсь, я все-таки не самый надежный рассказчик, а момент, когда я мог подробно расспросить Саске, уже давно упущен, поэтому в этом моменте истории числится жирный пробел. Да оно и неважно. Дни мои тогда слились в одно мутное пятно, обитая в котором я едва ли узнавал себя самого. Всю свою жизнь проведя в потоке мучительного самокопания, в момент, когда понимание стало особенно важным, я вдруг утерял его. Мне было одновременно и дурно, и сладостно, и я метался меж двумя мирами, окончательно потеряв нить, что вела меня раньше. Не сказать, чтобы я наверняка ранее знал, куда мне нужно идти. Однако я шел или полз, или бежал, но никак не сидел на одном месте, отчаянно себя терзая. Тогда же движение мое прекратилось окончательно, и я замер, более не зная, как теперь мне нужно себя вести. В приступе лихорадки даже изорвал свой пиджак — не помню, как именно. Денег на новый у меня не было, а заштопать его я был не в силах, так как знал, что не смогу побороть себя, устоять от искушения кольнуть себя иглой да побольнее. А завтрашним днем я столкнулся с ним. Видимо, очередная случайность. Сначала даже не поверил своим глазам. Но это был он — мой Саске, кутающийся в свое злосчастное пальто, зачем-то повязавший на шею отвратительный пятнистый шарф, который ни капли его не красил. — Я уезжаю в столицу, — будто бы и не ко мне обращаясь, сказал он, — к тетке. Отец... вернее мы с отцом считаем, что пора начинать жить нормальной жизнью и строить карьеру. Хватит уже маяться всякой дурью. Пришлю вам оттуда пару писем, наверное. Если станете известной персоной. — Тогда мне придется ждать от вас письма целую жизнь, — не своим голосом ответил я. Саске посмотрел на меня очень и очень внимательно. Его темные глаза казались совсем черными из-за чувств, названия которых я боюсь даже оставлять на бумаге. — Тогда ждите, Итачи. У вас нет ничего, кроме ваших стихов. Так отдайте же все свое внимание им. И купите себе, наконец, пальто. Мне многое хотелось ему сказать. Даже прокричать. Подлететь к нему, словно разъяренное животное, схватить его за этот отвратительный модный шарф и изо всех сил дернуть, приклонив то ли к сырой земле, то ли к своему страдающему телу. Разумеется, я не стал этого делать, хотя Саске, кажется, ждал от меня большей эмоциональности. Пытаясь скрыть от меня свое горькое разочарование, он протянул мне руку. Я пожал ее, и мы разошлись в разные стороны, вновь став друг для друга совершенно чужими людьми. Не знаю, стоит ли мне описывать свою жизнь без него. Да, я знаю, что звучу, будто глупая кисейная барышня, чьи мысли крутятся лишь вокруг ее несостоявшегося избранника, но ничего не могу с собой поделать. Я просыпался с утра, пил чай или кофе — это все, что я помню. Дальнейший мой распорядок терялся где-то на задворках памяти, словно я и не жил больше ни днем, ни вечером. Ночью иногда удавалось поработать. Стихи выходили нескладными и глупыми, и мне вскоре совсем опротивело это занятие. Я стал маленьким и беспомощным, как котенок, мыкающийся в углах грязной шумной улицы. Но весной Саске и впрямь прислал мне письмо. К тому времени я уже достаточно утопил себя в саморазрушении и пороке. Стыдно признаться, но пришлось тратить те немногие сбережения, что у меня были, чтобы не умереть от голода. Попрошайничать на улице было выше моих сил. Да и кто бы дал хотя бы грош такому человеку, как я? Калеке не по своему телу, а по складу своего сознания. Я потратил час на безрассудные метания по комнате, прежде чем прочесть то, что он писал мне. Когда же я, наконец, решился это сделать, мне стало ясно все то, что терзало меня уже многие месяцы. Тот дал мне объяснения, в которых я, быть может, и не нуждался вовсе. Однако из-за вымученных его совестью строк ко мне пришло понимание тех странностей, которые я по наивности списывал на глубокую пропасть меж нашими происхождениями.

Приветствую, поэт, в столице постоянно идет дождь, погода мрачная, поэтому набираться сил для новых свершений мне неоткуда. Несмотря на это, не унываю и уже вовсю занимаюсь семейными делами. В ближайший месяц думаю арендовать помещение склада и заняться транспортировкой табака. Здесь все курят, поэтому дело будет прибыльным. Перед моим отъездом отец сказал мне кое-что, и это во многом повлияло на мое решение. Будучи избалованным ловеласом, он с радостью гулял с разными дамами, мало тогда думая о последствиях. Веселая у него была молодость. За пять лет до того, как он взял в жены мою мать, он умудрился обрюхатить женщину, с которой вскоре расстался. Она родила мальчика. Помнит, что она тогда работала в книжной лавке на окраине. Думаю, тебе стоит ее посетить. С наилучшими пожеланиями, Саске Учиха"

Я перечитал его письмо еще раз. А потом еще и еще, пока скупые строки не врезались мне в память. После привел себя в порядок и собрал все многочисленные черновики, что последние месяцы без дела пылились на моем столе. Взял даже самые посредственные и глупые, надеясь, сам не знаю, на что. До вечера я сумел обойти все известные мне газетные редакции, в каждой из которых я оставил пару-тройку своих сочинений. Может, однажды, они принесут кому-то больше счастья, чем мне. Пошел дождь, и я вымок до последней нитки. Все же Саске был прав тогда: хорошее пальто мне бы не помешало. По пути зашел в ремонтную лавку, где тучная женщина словно нехотя продала мне толстый моток бечевки. Домой я вернулся, когда было уже темно. Не было никакого смысла дожидаться рассвета.