***
Наконец-то настал долгожданный день! Сколько было потрачено сил и денег на подготовку к нему! Милица и мать с ног сбились, подбирая ткань для платья, туфли, перчатки, украшения, заколки, духи — всё, что необходимо девушке для выхода в свет. Зато результат стоил трудов! Милица не могла налюбоваться собой в зеркале. Её густые каштановые волосы были завиты и уложены в сложную причёску, украшенную свежими чайными розами; ресницы подкрашены, из-за чего они казались ещё длиннее. Да, таким ресницам позавидовала бы любая девушка! Густые, мохнатые, сейчас они казались совершенно фантастическими. В их обрамлении чёрные глаза блестели, как агаты. Превосходный цвет лица, который Мила не поленилась улучшить косметикой, подчёркивало персиковое лёгкое платье — воздушное, в меру пышное, какое подобает девушке, впервые выходящей в свет. И завершали ансамбль изящнейшие маленькие серёжки и тонкое колье с сапфирами падпараджа — невероятно дорогие, работы известного английского ювелира. Надо сказать спасибо папочке, а особенно мамочке, которая сумела убедить его не экономить на первом бале дочери. Поддержать княжну приехала сестра, Лидия, чему Мила была несказанно рада. С кем ещё можно обсудить потенциальных женихов, как не с ней? Маменька, полностью доверяя здравомыслию старшей дочери, осталась дома, чтобы не мешать молодым развлекаться. Приём устраивался в имении князей Волхонских, и Мила, попав в обширную залу в сверкающих огнях, с нарядными разодетыми девушками, их строгими маменьками и, конечно, блестящими кавалерами, была так потрясена этим великолепием, что едва смогла ответить на приветствие княгини. Юная красавица смутилась, но Лидия ободрила её, сказав, что со стороны она выглядела невероятно изящной и милой. Даже на фоне прочих прекрасных гостий Милица выделялась своей яркой красотой и привлекла множество заинтересованных взглядов. Лидия всех знала наперечёт. Небрежно перечисляя сестре наиболее перспективных женихов, она вдруг остановилась, прикрыла лицо веером и отчаянно зашептала Миле: — Посмотри, посмотри скорее! Не может быть! Глазам не верю! Он всё-таки здесь! Сам Ярослав Вранович! От имени самого родовитого и богатого русского дворянина Мила вздрогнула и метнула взгляд туда, куда незаметно указывала сестра. Да, вот он! Вот! На остальных можно даже не смотреть, они никто по сравнению с ним! Один его костюм стоит несколько сотен тысяч долларов! Мила не смогла сдержаться и ухватила сестру за руку: — Он же свободен? Свободен? О, умоляю, скажи, что свободен! — Конечно, свободен, глупенькая! Не так-то просто такому мужчине найти себе невесту. И Лидия добавила шёпотом, склонившись к сестре: — Он ведь ещё не видел тебя, моя дорогая! …А когда увидел, не смог отвести глаз. Всё складывалось как нельзя более удачно. Милице достаточно было только кокетливо улыбнуться и ласково взглянуть на молодого князя, и он мигом оказался в стальных силках её красоты. Не минуло и двух месяцев, как он пришёл к Ростовскому просить руки его младшей дочери. Это был ошеломительный успех, о котором Милица даже не могла мечтать. Заполучить сразу такого жениха — о, ей благоволит судьба, не иначе! Как же гордились ею родители и сестра!***
Перед знакомством с родителями Ярослава Милица сильно волновалась. Владимир Святославич славился своим суровым непоколебимым характером. Чтобы произвести на него благоприятное впечатление, она выбрала самое скромное платье и ограничилась простенькими золотыми серёжками без камней. Был чудесный день — солнечный, тёплый, яркий, удивительный для середины осени. Среди голых чёрных дубов в редких ржавых листьях, на берегу озерца с тёмной кристально чистой водой стоял приземистый особняк, почерневший от времени. Милица с трепетом входила под его тёмные своды. Комнаты были меблированы в соответствии со вкусом хозяина — строго, но очень дорого. У княжны захватило дух, когда она мысленно подсчитала, сколько могло стоить убранство дома. Князь Владимир сам вышел приветствовать её, что Милице невероятно польстило. Хотя он не улыбнулся ей, в его серых глазах она прочитала одобрение. Неудивительно, как она могла не понравиться! За обедом, кроме князя Владимира и Ярослава, была хозяйка дома — Агния Львовна, сухая и суровая под стать мужу. Однако, несмотря на неприступный вид, с будущей невесткой она повела себя так мило, что Милица немножко успокоилась. На середине рассказа о том, как сложно стало управляться с нынешней прислугой, Агния запнулась и замолчала, и княжна кожей почувствовала повисшее в столовой напряжение. Высокий юноша, небрежно кивнув гостье, развязно сел за стол, и девушке понадобилось собрать всю свою волю, чтобы не смотреть на него во все глаза. Конечно, она знала, что у Ярослава есть младший брат. Это все знали, и слава о нём ходила дурная: говорили, что жизнь он ведёт разгульную. В качестве жениха Ростовские его не рассматривали: не говоря о том, что он был слишком молод, какие любящие родители пожелают для своей ненаглядной дочери такого мужа? Другое дело Ярослав: представительный, солидный, правая рука отца. Разумеется, и Милица Мирославом не интересовалась. Потому что она понятия не имела, как он выглядит. Милица девушка была умная и прекрасно знала, каким должен быть идеальный будущий муж. Во-первых, богатый, чтобы мог достойно обеспечивать своё сокровище, во-вторых, добрый и мягкий, чтобы исполнял все прихоти. Внешность значения не имела, и сейчас, например, Милица не могла сказать, какого цвета глаза у её жениха. Он не был уродом — ну и слава Богу, главное, что он должен унаследовать львиную долю отцовского состояния, а уж свою драгоценную невесту едва ли не на руках носит. Однако рядом с братом он превращался в пустое место. У Мирослава были густые белокурые кудри, а из-под угольно-чёрных бровей сияли, как сапфиры, невероятные синие глаза. Он едва взглянул на Милу, но этого мимолётного взгляда было достаточно, чтобы свести её с ума. Ей казалось, будто прекрасный ангел озарил небесным сиянием угрюмую сумрачную залу. К её великому счастью, появление младшего отпрыска древнейшего рода произвело на остальных настолько скверное впечатление, что на неё никто не смотрел, и она сумела совладать с собой и уставиться в тарелку с розовыми ломтями нежнейшего жаркого. — Ты должен был прийти полчаса назад, — нарушил тишину тяжёлый голос Владимира. — Где тебя носило? — Я был на дальнем выгоне, — ответил Мирослав, пристально посмотрев сначала на отца, затем — на брата. — И эта никчёмная прогулка отняла у тебя столько времени? — Я искал ст… лошадей, которые всегда паслись там. Не нашёл. — Меня не интересует, что ты там делал! Научись, наконец, хотя бы приходить вовремя, или ты даже на это не способен? Вон отсюда, не позорь меня перед гостьей! Мирослав с ненавистью посмотрел на отца, резко поднялся, едва не опрокинув стул, и стремительно вышел.***
Мирослав не горел желанием возвращаться в отчий дом, но на какое-никакое наследство рассчитывал, поэтому на свадьбу брата приехать пришлось. Разумеется, когда он входил в гулкий холл, встретила его лишь мать. В ненавистном доме делать было нечего, Мирослав проходил комнаты, не останавливаясь. Все они были связаны с плохими воспоминаниями. Здесь, например, его поставили в угол коленями на горох, когда он в очередной раз опоздал на обед. Здесь он получил оплеуху за то, что осмелился высказать своё недовольство кашей, которая, по его мнению, лишь для свиней годилась. Здесь его высекли за невыученный урок. Здесь наградили подзатыльником за то, что он попросил — в кои-то веки! — старшего брата объяснить сложную задачу по алгебре и тем самым посмел его отвлечь… О, а это место он ненавидел всей душой! Галерея! Бесконечная череда портретов достославных предков, на которые он должен был взирать, дабы почувствовать, насколько он ниже и с каким омерзением пращуры относились бы к нему, будь они живы! Сколько раз его оставляли здесь, дабы он проникался чувством собственного ничтожества! Как бы там ни было, таким чувством Мирослав не проникся. Зато его бесило малейшее напоминание о том, что он из древнейшего великокняжеского рода. Ей-богу, уж лучше родиться конюхом. Только четыре портрета он не уставал разглядывать, и сейчас, как обычно, задержался возле них. Первый был, по сути, фантазией художника. Портретам Вальравна Дия, написанным с натуры, неоткуда было взяться — девятый век. На холсте был изображён молодой мужчина с тяжёлым взглядом тёмных глаз из-под насупленных бровей. Впрочем, если бы Мирославу так раскурочили саблей лицо, он, наверное, смотрел бы не дружелюбнее. Следующие два — портреты двух братьев, Светозара и Ярополка, написанные специально приглашённым итальянским художником. Светозар — обаятельный красавец с тёмно-русыми кудрями до плеч, искристыми серыми глазами и насмешливой улыбкой. Ярополк (Яр) — застенчивый юноша, курносый, с русыми, в рыжину, волнистыми волосами и серо-зелёными глазами — не был красив, но чем-то цеплял. Как ни странно, именно он продолжил род, и именно он был зверем. История братьев была нерадостная. Светозар был распутник и шалопай — что художник прекрасно передал в его взгляде и тонкой улыбке, — служил в стрелецком войске и обожал ввязываться во всякие сомнительные истории. Естественно, он не мог не участвовать в стрелецком бунте. Ему было всё равно, кто станет царствовать, он не мог упустить такую прекрасную возможность позабавиться и стал одним из главных подстрекателей. На этот раз веселье слишком далеко зашло, он был пойман и казнён, однако даже на плахе не утратил своей язвительности. По семейному преданию, Светозар сказал оказавшемуся рядом Петру: «Отойди-ка, царь, здесь моё место!». Ярополк был тихим книгочеем, знавшим военное дело постольку поскольку. Несмотря на полную противоположность характеров, со старшим братом он был очень близок. Мирослав нередко завидовал этой семье: Святополк Велиславич мягкостью нрава не отличался и был закоренелым консерватором. При этом к выходкам старшего сына он относился с позиции «молодо-зелено, перебесится, а кровь горячую потешить надо», а младшим неприкрыто гордился — «и ведь сколько ж всего этот малец знает! И кровь заговорит, и от живота лекарство выдумает, и кобыле разродиться поможет». Он был в ярости из-за того, что царь, которого он и раньше за непонятные нововведения терпеть не мог («бесов тешит, не иначе»), отнял у него одного из любимых сыновей. Старый князь стянул дружину к Вороновскому и крепко засел в усадьбе. Между ним и царём началось долгое противостояние, из которого победителем вышел Святополк. Ярополк не сидел сложа руки; несмотря на неопытность, он участвовал во всех сражениях и даже пытался вытащить горячо любимого брата из темницы, но не преуспел и видел казнь своими глазами. После того, как удалось отстоять родовое гнездо и избавить семью от опасности, он сколотил собственную дружину и отправился мстить за Светозара. Ярополк много крови попортил царю и его приверженцам, но сгинул безвестно — похоже, настигла его всё-таки царская полиция. Последний портрет — фото, молодой мужчина, печальным взглядом напоминающий Лермонтова, прадед Мирослава. Святослав Светозарич зверем не был, но и ему пришлось несладко. Его отец, Светозар Ярополкович, участвовал в Первой мировой и в Гражданской войне. В итоге он сильно испортил отношения с новой властью, был арестован и расстрелян. Святославу выпала тяжёлая доля пройти Великую Отечественную и если не восстановить нормальные отношения с правящей партией, то хотя бы обеспечить безопасность семье, и не иначе, как чудом ему это удалось. Мирослав в последний раз взглянул на портрет печального молодого человека и покинул галерею. Кроме этих портретов, единственное, что ему было дорого в поместье — лошади. К ним Мирослав прикипел душой и с малолетства пропадал на конюшнях. Его знали все конюхи, и хотя бы там к нему относились хорошо, называли «прирождённым лошадником». Отец, разумеется, и этого его увлечения не разделял, говорил, что нечего ему делать на конюшнях, потому что конный завод никогда в жизни он не получит. Мирослава снова били, но от лошадей он отказаться не мог. Вот и в этот раз он, занеся вещи в свою комнату, отправился сразу на дальний выгон, к «старикам». Там держали лошадей, уже не годившихся ни для работы, ни для разведения: они жили, так сказать, «на пенсии». Здесь были все вместе — и теки, и орловцы, и тяжи. Мирослав в каждый свой приезд навещал прежде всего их. Однако, чем ближе он подходил к выгону, тем сильнее беспокоился. Беспокойство подступило раньше, когда он проходил мимо конюшен и левад. Ветерок каким-то шестым чувством узнавал о его присутствии и всегда прибегал или хотя бы ржал, если был заперт. Но в этот раз ни видно его не было, ни слышно. Мирослав приблизился к конюшне стариков и остолбенел. Весь выгон был перепахан, на реке строился будущий остов мельницы. Конюшню разбирали рабочие. У ограды, опираясь на жерди, стоял конюх Иван и мрачно наблюдал за их вознёй. — А, Мирослав Владимирыч, — приветствовал он юношу. — Что здесь происходит, Иван? Где старики? — Да уж в колбасе, видать. — Что?! Иван сплюнул и повернулся к нему. — Ярослав Владимирыч, солнышко наше ясное, сказал батюшке своему, князю Владимиру, что уж больно неправильно земля в поместье используется. Там, где бродят клячи, которые давным-давно своё отслужили, хорошо будет новую мельницу поставить. Ну а от кляч хоть какую-то пользу получить — под нож отправить. Князюшка наш подумал да и согласился. — Всех? — помертвевшими губами выговорил Мирослав. — Всех, Мирослав Владимирыч, всех. Даже Ромашку не пожалели. Ромашка была орловской кобылой, обладавшая на редкость добрым и покладистым характером. Ни разу никого не лягнула, не сбросила и не укусила и к людям относилась очень благожелательно — всегда подходила поздороваться. Для неё работники постоянно носили в карманах сухари, морковь и яблоки. К Мирославу кобыла была особенно привязана, ходила за ним хвостиком, как собачонка. Мирослав опустил руку в карман и нащупал там бесполезные уже куски колотого сахара. — Иван, — спросил он каким-то чужим голосом, — что с моим Ветерком? — Так продали Ветерка, княжич. Владимир Святославич не собирался ведь на племя его пускать. Конёк ладный, выезжен отлично. Продал богатею какому-то, тот хорошую цену, говорят, дал. — Как… продал? Я же… сам его вырастил… сам выезжал… я же… Мирослав тряхнул головой, сообразив, что разговаривает, как обиженный ребёнок. Он повернулся и пошёл к усадьбе. Иван смотрел ему вслед и думал: хорошо, что не сказал, что Ветерка больше нет. Вскоре после покупки жеребчик сломал ногу, и новый хозяин решил не тратиться на лечение, а пристрелить калеку и купить новую лошадь. …Будь Мирослав типичным подростком, он бы побежал сломя голову к отцу и устроил тому истерику, однако Мирослав прекрасно знал, что, сделай он такую глупость, получит в зубы, и на этом дело закончится. Для отца он был ублюдком, на которого не стоило тратить ни сил, ни времени. Старый князь никогда не слушал, что говорил ему младший сын, и требовал лишь беспрекословного подчинения. Мать, напротив, своего младшенького безумно любила, но от любви её не было проку, она не могла защитить его от отцовского гнева. Поэтому оставалось лишь стиснуть зубы и думать. Мирослав не знал, что он сделает, но точно знал, что смерть лошадей и потерю Ветерка безнаказанными не оставит. Ответ пришёл сам собой, когда он увидел за столом эту глупую курицу, невесту своего брата. Впрочем, довольно смазливую, с ней удастся неплохо позабавиться.***
Подготовка к свадьбе шла полным ходом, и Милица успела даже немного утомиться. Она уговаривала приехать Лидию, но у той заболела старшая девочка, и сестра оказалась прикована к кроватке больного ребёнка. Милице было очень жаль племянницу, но она даже не могла выкроить время, чтобы съездить навестить её, да и Лидия отговаривала, убеждая, что это всего лишь навсего простуда и не стоит дорогой сестрёнке столь сильно беспокоиться. Поэтому получилось так, что родители поехали проведать старшую дочь — ведь маменька никак не могла оставить дорогую внучку без целебного малинового варенья и чудодейственного травяного отвара. Они не собирались задерживаться и рассчитывали вернуться в обед следующего дня. Нельзя сказать, чтобы Милица сильно расстроилась: к ней на целый день приехал Ярослав, помочь заполнить приглашения на свадьбу. Уехал он сразу после ужина, дабы не компрометировать невесту. Милица была счастлива немного отдохнуть от предсвадебных хлопот и, завершив вечерний туалет, надолго увлеклась чтением модного любовного романа. Когда она закончила книгу, было далеко за полночь, и весь дом погрузился в глубокий сон. Девушка положила книгу на тумбочку рядом с кроватью, погасила ночник, легла, с наслаждением вытягиваясь на пуховой перине, и почти сразу задремала. Сквозь сон ей показалось, что скрипнула половица. Должно быть, пришла кошка — Чернушка очень любила спать в постели, и Мила её никогда не прогоняла. Внезапно на девушку навалилось что-то тяжёлое. С Милицы мигом слетел сон, она забилась, пытаясь вырваться, и хотела закричать, но ладонь, пропахшая дорогой кожей и лошадиным потом, зажала ей рот, и раздался грубый шёпот: — Если будешь дёргаться, с*ка, прирежу.***
Семья Милицы держалась передовых взглядов, поэтому княжна прекрасно знала о том, что происходит между мужчиной и женщиной в первую брачную ночь. Когда Лидия вышла замуж, сёстры сплетничали на эту тему, и, по словам сестры, секс ничем таким особенным не являлся, а то, что пишут в любовных романах, — сказки, которым не стоит верить. Как бы ни убеждали книги в обратном, секс нужен лишь для рождения детей, а ради этого можно и потерпеть немного. Милица не собиралась экспериментировать до замужества, глупо был из-за такой нелепицы терять шанс на достойный брак. Ох, какой же она была дурой! Мирослав напугал её до смерти, однако испуг прошёл бесследно, когда он начал ласкать её тело. Его прикосновения приносили такое удовольствие, что скоро ему пришлось зажимать Миле рот, чтобы её пошлые стоны и громкие мольбы взять её ещё раз не перебудили прислугу. Он ушёл затемно, и следующие недели Милица думала только о встречах со своим любовником и о том, чтобы родители и Ярослав ничего не заподозрили. Как объяснять жениху, почему она уже не девственница, её не волновало — Ярослав безумно её любил, и ничего не стоило придумать душещипательную историю, чтобы его разжалобить. …Стоял ненастный ноябрьский день, но сердце Милицы пело: сегодня она увидится со своим любимым! На этот раз Мирослав привёз её в Вороновское: по его словам, дома никого не было. Она не знала, что тот соврал наполовину: мать действительно была в отъезде, а отец и старший брат далеко не уезжали: всего лишь на дальний выгон, посмотреть, как продвигается строительство мельницы. Слуг Мирослав предусмотрительно отослал. Любовники начали целоваться, едва попав в дом. Совершенно потерявшая голову от страсти Милица не понимала, куда Мирослав её несёт. Это не имело значения, лишь бы скорее ощутить его в себе! Она даже не заметила, что под её голой спиной была не перина, а жёсткая гладкая поверхность. Милица потерялась в поцелуях и грубых ласках. Угрюмую тишину кабинета наполняли шлепки, хлюпанье и её громкие стоны: «О дааа… ещё… ещё… пожалуйста, молю тебя…». Она не заметила двух оторопевших мужчин, застывших в дверях. Мирослав их видел прекрасно и послал им жестокую, насмешливую улыбку.***
Потом был ад. Мирослав исчез, прихватив с собой изрядную часть отцовского капитала — очевидно было, что возвращаться он не собирался. Князь Владимир ревел, как бешеный зверь, проклиная младшего сына и отрекаясь от него, и крушил всё вокруг; к нему страшно было подступиться. Ростовские опешили, когда их зарёванную младшую дочь привезли в разорванном платье, почти не скрывающем наготу. Милица так рыдала, что не могла говорить, и долго они не могли её утешить. Только на вторые сутки девушка нашла в себе силы рассказать, давясь слезами, о том, как Мирослав явился к ней в тот страшный день якобы с поручением от брата привезти её в Вороновское, а в усадьбе напал на неё и изнасиловал. Лидия и Софья Игнатьевна рыдали вместе с ней, а князь призывал на голову младшего Врановича все проклятия, которые знал. Естественно, он со скандалом поехал к Владимиру, однако старый князь был в совершенно невменяемом состоянии, и Игорь Иванович благоразумно не решился к нему соваться. Две семьи прекратили всяческое общение между собой, и ситуация ничуть не стала лучше, когда выяснилось, что Мила понесла. О, это уже было настоящей трагедией! Аборт оказался невозможен, потому что грозил бесплодием. Беременность протекала тяжело, Милица страдала от непрекращающейся тошноты и жестоких отёков, и её бесконечные истерики отнюдь не способствовали улучшению здоровья. Она не уставала оплакивать свою горькую участь. Кому она будет нужна мало того, что распечатанная, так ещё и с ребёнком? Спасение пришло с неожиданной стороны. Ярослав, оправившись от шока, заявил отцу, что, как бы там ни было, княжну Милицу он любит всем сердцем и всё равно на ней женится. Ростовские плакали от счастья; князь Владимир окончательно осатанел и прорычал, что не позволит оставшемуся сыну жениться на опозоренной девке, оказавшейся ничуть не лучше подзаборной шлюхи. Ярослав всегда был послушен отцовской воле, но на этот раз упёрся. От их криков, казалось, дрожали стены старого особняка; дело закончилось тем, что Владимир отрёкся и от старшего сына тоже и, разумеется, лишил его наследства. Ярославу ничего не оставалось делать, как перебраться к Ростовским. Свадьбу сыграли быстро и тихо, и Ростовские вздохнули с облегчением: хотя новоиспечённый зять оказался по милости старшего князя Врановича гол как сокол, не приходилось сомневаться, что он будет из кожи вон лезть, чтобы его любимая ни в чём не нуждалась. Так и получилось: после свадьбы Ярослав почти не бывал дома — заканчивал экстерном университет и пропадал на работе. У молодых был свой небольшой домик, но Милица в отсутствие мужа жила с родителями и, откровенно говоря, её это устраивало гораздо больше. Супруг её раздражал. Она не понимала, как можно было настолько легко отказаться от наследства и от титула. Ведь Ярослав был старшим сыном и единственным наследником! Кровь в нём текла княжеская! И, в конце концов, не с конюхом же Милица спала! По крови её ребёнок будет выше многих и многих! Неужели нельзя было вытребовать у отца то, что причитается ему по праву! Милица пыталась убедить Ярослава поговорить с отцом, не раз и не два закатывала скандалы, но муж лишь отвечал, что «батюшка не передумает», да и не стоит оно того — у него всё хорошо с работой, удалось устроиться в крупную зарубежную компанию, и он непременно заработает столько денег, чтобы его возлюбленная не отказывала себе ни в чём. После таких разговоров Милица ударялась в слёзы: а титул он тоже собирается заработать? Ведь он теперь не князь Ярослав Владимирович Вранович, а просто Ярослав Воронов, таких Вороновых по всей России пруд пруди! О будущем ребёнка они никогда не говорили. Для Милицы и без слов всё было ясно. Заставить Владимира Врановича вспомнить о крови, которая течёт в его внуке или внучке, было невозможно, а следовательно, невозможно было рассчитывать, что он станет помогать деньгами. Этот ребёнок даже так себя не оправдывал. После родов Милица рассчитывала спихнуть его на нянек. Идеально было бы убрать его подальше, но родители сомневались: ведь дитя не простое всё же, а если Владимир, остыв, вспомнит о нём? Тогда будет возможность наладить с ним отношения, а там, как знать, вдруг он старшего сына простит. Ведь Ярослав не сделал ничего плохого, наоборот, повёл себя благородно, как истинный аристократ. Милице было неприятно терпеть рядом с собой живое напоминание о Мирославе, но она всё же признавала, что родители правы. Роды были едва ли не ужаснее беременности. Милица не могла разродиться двое суток. Мальчик появился на свет абсолютно здоровым, а мать едва смогли спасти. Ярослав примчался лишь неделю спустя после родов: в Америке бушевал ураган, и он никак не мог вылететь. Дома он увидел жену, похожую на привидение — бледную, измождённую, с запавшими глазами. Она едва могла ходить и говорила тихим замирающим голосом — не говорила, а шелестела. Ярослав смотрел на ту, которая была ему дороже жизни… на ту, которую едва не потерял… развернулся на каблуках и твёрдым шагом пошёл в детскую. Мальчик лежал в кроватке, укрытый голубеньким атласным одеяльцем, и пытался перебирать крохотными пальчиками кружево. При звуке незнакомых шагов он замер, будто прислушиваясь. Ярослав выхватил ребёнка из кроватки — тот пискнул, словно собираясь заплакать, но тут же умолк, — и вынес его из комнаты.***
Охота сегодня была неудачная, пришлось потратить всю ночь и утро, выслеживая добычу. Наконец повезло, хотя старый больной заяц — не ахти какое пиршество. Рысь утолила голод и понесла остатки тушки к логову, где её поджидали рысята. Однако огромная старая ракита, в дупле которой было её убежище, встретила непривычной тишиной и, что ещё хуже, запахом свежей крови. Рысь бросила зайца и осторожно, крадучись, подошла к дереву. Оба её детёныша неподвижно лежали возле корней. Они были ещё тёплыми, и запах лисицы стоял в воздухе — похоже, только что она была тут. Рысь долго мяукала, вылизывала рысят, пытаясь вернуть их к жизни, но ничего не помогало. Она оставила мёртвых детёнышей и пошла по следу лисицы. Вскоре с лисой было покончено. Рысь вернулась к логову — возле старой ракиты по-прежнему лежало два неподвижных тельца. Она провела там день, а вечером пошла куда глаза глядят. Когда острое ощущение опасности ударило в ноздри, стояла уже глухая ночь. Рысь резко остановилась, присела на задние лапы, оглядываясь, принюхиваясь и напряжённо прислушиваясь. Её окружали незнакомые, странные запахи Нижнего Предела. Каждое существо Верхнего Предела знало: если по прихоти Междумирья окажешься здесь, надо как можно быстрее вернуться, иначе погибнешь. Тут обитали жуткие чудовища, уничтожающие всё живое. Рысь хотела развернуться и бежать прочь, но её привлёк новый запах — запах молока и крови. Она осторожно сделала несколько шагов вперёд и оказалась на небольшой полянке, изрытой лошадиными копытами. Под высохшей сгорбленной осиной в мокрой от росы траве лежал детёныш. Странный он был — рысь не встречала таких прежде. Ему было вряд ли больше недели от роду, но он был крупнее её погибших рысят. Всё его тело покрывал короткий чёрный бархатистый мех. Левая щека была распорота от скулы почти до подбородка, кровь только-только начала застывать. Запах той же крови ощущался намного выше на мёртвом стволе осины — похоже, какое-то гигантское чудовище ударило детёныша о ствол, и острый сук повредил ему щёку. Рысь осторожно обнюхала малыша. Он был жив, но дышал еле-еле и не шевелился. Она осторожно взяла его за шкирку и понесла прочь, в неподвижную тьму ночного леса.