///
16 октября 2022 г. в 20:01
как любой порядочный человек после исчезновения люмин чайлд не идет в ближайшую кишащую монстрами дыру и не устраивает там резню, чтобы хоть на час освободить голову и перестать думать, ни в коем случае. он же совершенно нормальный. без единой беды с башкой.
как не любой, но тем не менее порядочный человек после исчезновения люмин чайлд идет ловить рыбу — небо над его головой отражается в озере, и рябая картинка приобретает странный голубой оттенок, отдающий мертвичиной. на бесконечном просторе сверху ни единого облачка, и приходится щуриться как только поднимаешь глаза просто чтобы не ослепнуть от полуденного солнца. погода — отвратительно хорошая, птички поют, где-то в камышовых зарослях квакают лягушки и… ну, и так далее, и тому подобное. картинка — хоть печатай на открытке, подписывай «от аякса с любовью» и отсылай в снежную.
это, конечно, не подледная рыбалка, но что есть, то есть.
рыба, конечно же, не клюет. чайлду, конечно же, не хочется сломать удочку пополам, кинуть ее в озеро и пойти скинуть кого-нибудь с ближайшей скалы. ни в коем случае.
у него же ни единой беды с башкой, а еще он живет в полнейшей гармонии со своими чувствами и эмоциями.
вода вокруг поплавка почти неестественно неподвижна. чайлд смотрит в голубое отражение, на белое перо в поплавке, на свободно тянущуюся леску своей удочки и не думает ни о чем. мысли складываются и распадаются обратно на несвязные обрывки, и возможно чтобы ни о чем не думать не обязательно кого-то убивать — это первая мысль, которая все же оформляется в его голове за целый день.
леска дергается как-то неуверенно, и поплавок пускает вокруг себя стайку кругов. больше связных мыслей у чайлда не появляется.
просыпается на следующий день он с чугунной головой — как будто вместо рыбалки его несколько часов били чем-то очень тяжелым.
никто, конечно же, не говорил ему, что так, как было, будет всегда. справедливости ради с ним вообще очень мало говорят несмотря на то, какой он болтун (хотя, возможно, не «несмотря на», а «потому что», но это уже совсем другая тема для размышлений, да и даже если — он уже почти не обижается на то, что его недооценивают и задвигают на второй план. почти).
вместо того чтобы встать с кровати и пойти жить жизнь чайлд только переворачивается на другой бок — как любой порядочный человек, который просто не выспался и у которого болит голова. солнечные лучи пробиваются через плотно задернутые шторы и пляшут горячим золотом на стенах, и он смотрит на эти лучи, с трудом продирая глаза.
яркие полосы напоминают ему о чем-то странном, далеком и безвозвратно упущенном — чайлд заталкивает эти ассоциации очень глубоко обратно, так, что приходится едва не давиться.
как любой порядочный человек он избегает проблем — даже когда они в его голове. это не очень вяжется с убеждением, что абсолютно никаких бед с башкой у чайлда нет, но сейчас он не в настроении докапываться до логических несостыковок, особенно когда он сам лично их несостыкует.
гудящая голова не дает расслабиться, поэтому он накрывается подушкой в надежде то ли сделать гул в ушах потише, то ли перекрыть доступ кислорода, чайлд пока еще сам не понял.
сон нехотя сваливается на него спустя неопределенное время, как мешок картошки, развалившийся на полпути — бесцеремонно прибивает его сначала целой картофельной глыбой, а потом добавляет точечные удары по вискам каждой отдельной картофелиной — но сон есть сон. жаловаться чайлд тоже не в настроении.
за ужином чайлд неприлично громко отпивает чай из неприлично сильно золоченой чашки — и вкус у этого чая, несмотря на все золото снаружи, неприлично горький. никто на него не оборачивается и не делает замечания — что ожидаемо, потому что каждый вокруг поглощен своими делами (или, если конкретнее, своим ужином). в том, что никто не обращает на него особого внимания, нет совершенно ничего необычного, но почему-то это кажется неправильным, непривычным, неестественным и еще много всяких других «не».
становится неприлично тоскливо.
чайлд ставит чашку на стол аккуратно, а дальше как будто не знает, что и делать. по светлой чайной поверхности плавают чаинки, и он тщательно их считает, стараясь не сбиться от того, что они плывут по кругу — получается не сразу, но он все же насчитывает одиннадцать чаинок. кажется, будто это число что-то должно для него значить.
он пересчитывает чаинки снова, и их по-прежнему одиннадцать. число по-прежнему не несет для него в себе ничего особенного.
впервые за неделю он задумывается о том, что в его жизни вообще что-то происходило до прошлого четверга — ощущения странные, будто прошедшие семь дней он жил в святой уверенности, что где-то семь дней назад и родился. сразу таким. что бы это ни значило, конечно.
никто особо не спрашивал его мнения, а самому, как ни странно, времени задумываться не было, и, кажется, шестерни в его мозгах ржавеют от неиспользования, так что поддаются с неохотой, отчего мысли становятся тяжелыми и неповоротливыми, как грозовые тучи. чайлд упирается локтем в стол и подпирает голову ладонью — вопреки всем правилам этикета. не то чтобы он ярый поборник приличия, нравственных идеалов и всего такого прочего, но почему бы не сделать то, что не составляет особого труда и не приносит явного дискомфорта?
через грузные, тучные мысли неловко пробивается солнечный луч — яркий и почти осязаемый. луч напоминает ему о чем-то странном, далеком и безвозвратно упущенном.
ах да.
вопреки собственным ожиданиям и как любой абсолютно приличный человек чайлд не хватается за голову от ужаса — если откровенно, ему этого и не особо хочется. он осторожно облекает золотистый луч в своих мыслях в слова — с опаской, будто они могут сложиться в ругательство или оскорбление (не то чтобы таковые его обижали, но все равно не очень приятно).
луч складывается в «люмин исчезла». ржавчина с шестерней в его мозгах никуда не девается, и поэтому он вертит слова в голове и так, и эдак, но они все равно остаются инородным телом.
тучи его мыслей опускаются ниже и ниже до тех пор, пока чаинки в чае не ложатся на дно чашки, и чайлд сам не замечает, как вместо грозовых облаков в его голове остается только непроглядный туман.
главная особенность тумана в том, что в нем все вокруг воспринимается удивительно пустым, и в мыслях чайлда происходит то же самое — голова кажется пустой и легкой. слова из золотистого солнечного луча растворяются в этом тумане, как ложка меда в горячем чае — будто их никогда не было.
чаинки на дне чашки превращаются в сплошную темную кучку, и сложно сказать, по прежнему ли их одиннадцать. чайлд пожимает плечами — теперь это число для него особо ничего не значит — и допивает остывший чай парой крупных глотков, а потом берется за палочки в надежде, что на этот раз искусство употребления пищи с помощью палок, а не нормальных столовых приборов, ему наконец поддастся.
чайлд смотрит на зеленый склон, оплетаемые солнечными лучами облака на ярко-голубом небе, чувствует кожей легкий ветерок. маленькое облачко на самом краю неба напоминает ему спящего кота, и он сам щурится и закрывает глаза, точно самый закормленный и залюбленный кот на свете.
шуршание травы смешивается с чужими приближающимися шагами, и он неосознанно напрягается, готовясь драться. шаги к нему явно не торопятся — один медленный «шурх» отделяет от следующего с десяток секунд.
шаги останавливаются совсем рядом, и чайлд чувствует чужое присутствие прямо над головой, но все равно почему-то упорно не хочет открывать глаза. слышится шорох плотной ткани, и некто ощущается еще ближе — в пользу этого говорит еще и то, что трава рядом с его головой явно приминается, пробивающиеся сквозь его веки теплый солнечный свет темнеет, а чужое дыхание обжигает ему нос.
вопреки каждому из своих инстинктов и в особенности вопреки инстинкту самосохранения чайлд продолжает просто лежать в траве, ничего не предпринимая.
эй, говорит очень знакомый голос будто сквозь толщу воды, эй, чайлд.
к горлу подкатывает паника, а все тело каменеет, и прохладный легкий ветерок начинает казаться пронизывающими все тело ледяными стрелами.
трава рядом с головой шуршит так, будто человек над ним сжимает ее в кулаках со всей злобой, что в нем есть, и у чайлда невольно сводит ладони от одного этого звука — это, должно быть, немного больно, и вся кожа потом останется в мелких, противно ноющих царапинах.
чайлд, проснись.
просыпается он в ли юэ, в кровати, в холодном поту, в ужасе — в общем, в куче разных мест одновременно.
как любой приличный человек он тяжело дышит и смотрит в потолок ближайшие минут двадцать, пытаясь прийти в себя.
через какое-то время он скидывает с себя одеяло и садится в кровати — пол под ногами кажется очень жестким и холодным, совсем не таким, как мягкая трава из сна. еще некоторое время чайлд смотрит в стену — сегодня на ней не пляшут солнечные лучи, потому что небо за окном заволокло грузными пушистыми облаками.
неожиданно резко для себя он встает, будто ноги сами несут его одеваться, приводить себя в порядок, делать что-то там еще. в голове у чайлда пусто — только пустота эта не туманная, а абсолютная, будто на огромные расстояния вокруг ничего нет, точно его выбросило в самое сердце океана. хвататься не за что, суши даже не видно, над головой только небо, под ногами только черная вода, и одним богам известно, что живет в этой глубине и живет ли вообще.
ноги сами доносят его до ближайшего лагеря похитителей сокровищ, и здесь аргумент про приличие и нормальность перестает работать в тот самый момент, когда чайлд нацеливает стрелу в чужую голову и натягивает тетиву.
когда он приходит в себя, солнечный зайчик блестит на носке его заляпанного кровью ботинка. чайлд следит за лучом и находит отражение солнца в бляшке чьей-то шляпы, лежащей в окрашенной красным придорожной пыли. он возвращается взглядом обратно — смотрит на свои грязные ботинки, на полосы крови на брюках, оставленных будто дрожащей рукой начинающего каллиграфа, на свои мелко трясущиеся руки в затертых перчатках. в тот же момент он снова чувствует, как часто колотится его сердце, отдаваясь где-то в горле.
что-то течет у него по лбу, и течет слишком сильно для того, чтобы быть просто потом. он проводит там ладонью и задумчиво смотрит на свои окровавленные пальцы.
чувство боли возвращается к нему постепенно, будто нехотя. первым начинает колоть и неприятно холодить левое плечо — ему не нужно проверять, чтобы знать, каких размеров там рана.
откровенно говоря, ему и не хочется. аккуратный, мягкий зайчик света на его ботинке медленно растворяется вместе с солнцем, что прячется на небе за огромным облаком, и от него остаются только бурые влажные пятна.
в голове тысяча ассоциаций, каждая из которых ведет к одной-единственной мысли. думать эту мысль совсем не хочется.
кровь путается в его ресницах, и чайлд склоняет голову вниз — смотрит, как крупные капли срываются в пыль, разбиваясь влажными кляксами.
в голове по-прежнему восхитительно пусто, но теперь эта пустота похожа на чувство, будто чайлд стоит на самой вершине драконьего хребта. он невольно улыбается — ему всегда нравился драконий хребет. холодный, молчаливый, далекий от всего вокруг и полный загадок — кажется, почти полная противоположность тому, что его притягивает.
чайлд смотрит на носок ботинка почти с надеждой, но солнечный зайчик так и не появляется. только липкие, грязные пятна. кровь, пыль, отчаяние и огромное количество злобы, которую некуда выплеснуть.
во фразе «почти полная противоположность» это «почти» неспроста — любое «почти» всегда неспроста. да и, быть может, ему действительно просто кажется.
воспоминания о кошмаре просачиваются в затуманенное сознание, как вода сквозь ветхую дамбу, и пустота в голове начинает приобретать странные, непонятные очертания мыслей, собранных будто из грязи и готовых развалиться от любого неосторожного прикосновения. возможно, этот кошмар был за всю его жизнь самым нестрашным — ни гниющих трупов, ни мертвых близких, ни пустоты на сотни миль вверх, вниз и по всем сторонам. вопреки этому от чужого невидимого присутствия кровь поистине стыла в жилах — тоже, кажется, впервые в жизни, чайлд никогда не отличался боязнью кошмаров и прочих эфемерных вещей. не эфемерных тоже.
призраки, злой рок и смерть никогда его не пугали, и если насчет призраков он не уверен, то последние два точно были его верными спутниками. грех не подружиться.
узкая тропинка совсем не похожа на зеленый склон из сна, но думать получается только о нем. отгоняемые днями и неделями размышления пользуются его минутной слабостью и впиваются в него стаей злобных голодных собак, увидевших шмат мяса.
«люмин исчезла» зияет внутри свежей, глубокой раной — и его постепенно восстанавливающееся чувство боли хватается за эту рану, раздирая ее только сильнее.
чайлда как будто протыкают копьем насквозь — крайне неожиданно и очень неприятно. такой подставы от своей башки (абсолютно без бед, между прочим) он совершенно не ожидал.
хочется то ли убить кого-нибудь еще, то ли прыгнуть со скалы, то ли на рыбалку. в своих желаниях чайлд прост как никогда.
он не может сказать, что люмин нравилась ему всегда — чайлд оформляет эту мысль в своей голове почти силой, шестерни разума до сих пор не поддаются ему без скрипа. он не может сказать, что люмин нравилась ему всегда, но — и после этого «но» туман в голове застилает все вокруг, а оставшиеся мысли рассыпаются в пыль.
чайлд встает на негнущихся ногах и вполне осознанно тащит себя до ближайшей аптеки в порту — и все вопросы лекаря остаются где-то в мешочке с морой, которым он многозначительно звенит, когда видит чужое ошарашенное выражение лица.
рана внутри ноет и кровоточит, но чайлд прекрасно понимает, что ее залатать не удастся ни за какие деньги.
зеленая трава на холме. облака на ярком голубом небе. прохладный ветерок.
чайлд не успевает расслабиться до того, как осознает, что он здесь уже был, но на этот раз глаза не получается открыть не потому, что он не хочет, а потому, что веки становятся будто каменными, и он старательно напрягает слух в ожидании чужих шагов.
проходит, быть может, пара минут, а может пара часов, прежде чем чужая невидимая фигура приближается к нему вновь. все повторяется — тяжесть чужого тела рядом, шорок сжимаемой в кулаках травы, горячее дыхание на лице.
ему не нужно слышать голос, чтобы знать, кто пришел.
она делает глубокий вдох, будто сказать хоть слово для нее — значит совершить нечеловеческое усилие.
чайлд, говорит люмин, и повисает молчание. он ждет — просто потому, что больше поделать ничего не может.
что-то горячее капает ему на лицо — может быть, кровь, может быть, пот. может быть, слезы, но эта мысль растворяется так же быстро, как появляется — он никогда не видел, чтобы люмин плакала. тем более из-за него.
в конце концов, с чего бы?
хочется так и спросить — с чего бы? — но горло будто сдавило тисками.
что я должна была сказать? — чужой голос звучит ровно и четко, но почему-то в нем как будто умещается вся печаль с каждого уголка целого мира.
чайлд снова просыпается в холодном поту и тяжело дыша, будто его только что чуть не задушили или воздух резко может закончиться раз и навсегда. по комнате разлит слабый голубоватый свет — он видит в окно серп луны и россыпь звезд на черном небе.
чужие слова горят в голове свежим клеймом.
действительно, что она должна была сказать?
он садится на кровати, и в этот раз ноги никуда его не несут — их будто прибивает к полу. чайлд трет лицо, окончательно отгоняя сон, и, несмотря на мутность сознания и отчаянно бьющееся сердце, одна-единственная мысль горит огнем.
что она должна была сказать?
чайлд просто такой человек — он много о чем не задумывается, пока не спросят. не то чтобы у него нет времени на самокопания — просто он старается этого не делать, мало ли что найдет. или точнее — он вполне осознанно выбирает бегать от самокопания, до добра обычно не доводит.
убить. скинуться со скалы. порыбачить. список желаний все еще удивительно прост, и все это гораздо легче, чем сесть и задуматься.
сложно сказать, что чайлд хотел бы услышать от люмин. начать надо с того, что он вообще не хотел, чтобы она уходила.
последняя часть этой мысли цепляется в нем за что-то, как крючок, и это что-то тут же клюет и начинает брыкаться из стороны в сторону, как огромная рыбина. чайлд в принципе не любит отступать — что уж говорить о рыбалке, так что тянет из себя то самое непонятное «что-то», не думая о том, что оно может ему ой как не понравиться.
он затягивает мысленную леску — «что я хотел бы услышать» и «что она должна была сказать» — это совершенно разные вещи. результата нет, и он пробует иначе — не знаю, она должна была сказать хоть что-нибудь. внутри болезненно колет, только не в том направлении, и чайлд безжалостно сам себя поправляет — не должна была, конечно. чуть милосерднее добавляет — но было бы здорово.
танцы с бубном в собственной голове затягиваются, пока он методом проб и ошибок не доходит до того, с чего начал — я не хотел, чтобы она уходила. что-то в нем многозначительно дергается снова, и чайлд продолжает — но она ушла.
что-то, что он вытаскивает, ему действительно очень не нравится, потому что та самая гигантская рыбина, на которую он потратил кучу сил и времени, бесцеремонно и крайне болезненно хлещет его хвостом по самолюбию, и… и все. и на этом уплывает туда, откуда взялась.
все-таки «люмин ушла» звучит гораздо обиднее, чем «люмин исчезла». к исчезновению она не имела никакого отношения, а вот уйти — это уже совсем другое. это уже выбор.
как любому правильному человеку (пусть после резни в лагере похитителей сокровищ это описание к нему уже мало применимо, но допустим) чайлду становится очень горько.
я думал, что и мне казалось, будто вымывают из него все силы безжалостным штормом. у всех его «я» и «мне» есть начало и нет ни одного продолжения — и это о многом говорит. как бы он ни закончил мысль, будет смешно и очень нелепо.
мало ли, что он думал. никто ведь не говорил, что будет какое-то продолжение или, страшно даже мечтать — итог.
никто ведь не обещал ему лучшей жизни.
люмин никогда не говорила ему, что он какой-то особенный. обратного она тоже никогда не заявляла, но будь иначе — чайлд бы сейчас обо всем этом не думал.
убить. скинуться со скалы. порыбачить.
быть каким-то особенным тоже было бы здорово.
из своего весьма примитивного списка желаний чайлд не выбирает ничего, а просто ложится спать дальше.
чжун ли выглядит потрясающе бодро для древнего архонта на пенсии и весьма любезно предлагает чайлду выпить вместе чаю и пообедать, когда какие-то дела заносят его в ритуальное бюро.
хочется крайне несмешно пошутить про похороны, но шутка упорно не вклинивается в разговор, так что он просто слушает — очень внимательно, хотя дозы сосредоточенности в его организме явно мало для того, чтобы хватило на вникание в чужую речь и использование палочек одновременно.
обильно позолоченная чашка очень гармонирует с сосредоточенным лицом чжун ли, и рядом с ним вся эта почти чрезмерная роскошь не кажется нелепой, а совсем наоборот. чайлд криво усмехается сам себе — еще бы ему не к лицу была роскошь. если уж первым, что ассоциируется с чжун ли, будут скалы и камни, то мора — точно вторым.
собеседник ставит чашку на стол с тихим стуком и замолкает. вокруг не становится тихо — ресторан полон разными голосами, но чужое молчание ощущается неприятной тяжестью, и становится очень не по себе.
все это время хотел пошутить про бюро и твои похороны — чайлд забивает молчание первым, что приходит ему на ум, и становится еще более неловко, чем было до этого. как самый вежливый собеседник на свете чжун ли тактично усмехается — как будто шутка была смешная или вообще хотя бы была. чайлд не обманывается на этот счет, но все равно становится на самую малость легче.
знаешь — начинает чжун ли, и в его голосе не звучит даже намека на угрозу, что совершенно не подготавливает чайлда к тому, что скажут дальше — когда я последний раз видел люмин, она спросила меня кое о чем.
чужое имя режет слух, как удар плетью, и ему как будто в лицо плескают ведро кипятка, но он, конечно же, сохраняет невозмутимый вид. это у него очень хорошо получается.
о чем? интересуется чайлд на автомате.
как жить, зная, что тебя считают предателем — чжун ли словно обращается к чашке чая или столешнице, и говорит так невозмутимо, будто они и дальше обсуждают, как обстоят дела у похоронного бюро.
и правда. как жить, зная, что тебя считают предателем? в отличие от люмин, чайлд никогда не задавался такими глубокими моральными вопросами (по крайней мере пока не спросят). если бы люмин спросила его, то он бы ответил что-то в духе «как жила, так и живи». пожал бы плечами. добавил бы что-то ироничное, из разряда «а что, ты кого-то собралась предать?».
но в том-то и дело, что люмин его не спросила. не то чтобы она была должна, но все равно неприятно — что-то очень похожее на зависть и сожаление одновременно ворошится в его глубокой ране то ли грязными руками, то ли ржавыми инструментами.
и что ты ей сказал? интересуется чайлд вопреки тому, как бьется в нем еще сотня вопросов, будто артерию его мыслей перерезали у самого горла, не давая нужным словам сорваться с языка.
чжун ли аккуратно откашливается, прежде чем ответить, что это зависит от того, действительно ли она предала — он выдерживает паузу и отправляет в рот кусок мяса. чайлд его не торопит, если ее совесть чиста, то пусть живет так же, как жила. если нет — пусть никогда не забывает.
чужие слова опускаются на дно его мыслей, как тяжелый камень в реку, и не проходит и нескольких мгновений, как начинает казаться, что чжун ли и вовсе ему ничего не говорил. он продолжает рассуждать уже на совершенно другую тему, как ни в чем не бывало, и это чайлду сосредоточиться на брошенном в него камне не помогает.
остаток обеда он проводит, слушая чужие истории и продолжая аккуратно распределять фокус своего внимания между чжун ли и палочками.
чайлд смотрит на свое перевернутое отражение в озере — белое перо поплавка стоит над водой ровно, и рыба упорно не клюет.
облака на небе дробят ровный солнечный свет на лучи — они падают и теряются в высокой траве рядом. чайлд ерзает на месте максимально аккуратно, хотя, откровенно говоря, никакого значения это не имеет — все равно на клев нет даже намека.
прошедшие несколько дней осушают в нем реку, на дне которой лежат слова чжун ли о люмин — и вопросов гораздо больше чем ответов.
самый первый — это зачем чжун ли вообще мне это сказал, но тут думать много не надо, все равно он никогда не узнает и не догадается, то ли по доброте душевной это было сказано, то ли из каких-то собственных интересов. почему она сказала это именно чжун ли — вопрос из той же категории. остается только принять как факт и думать, что с этой информацией теперь делать.
уязвленная гордость шепчет, что люмин его действительно предала, но ее голос недостаточно громкий для того, чтобы иметь вес, и поэтому чайлд не обращает внимания. еще думает о том, что если его гордость будет говорить в нем достаточно продолжительно и настойчиво, то в какой-то момент он все же к ней прислушается.
люмин очень не хочется считать предательницей.
чайлд пытается влезть ей в голову — это дается ему непросто, очень сложно лезть в голову тому, кого воспринимаешь как звезду на небе. особенно теперь, после всего, что случилось.
после всего, что она сделала, поправляет гордость неожиданно окрепшим голосом, но чайлд отмахивается.
что бы он сказал себе на месте люмин?
ответа не находится — вовсе не потому, что все мысли о люмин в его голове светятся так же ярко, как полуденное солнце, и долго смотреть на них без боли в глазах и перспективы ослепнуть не получается. просто никакие «мне жаль», «не скучай» и «ты же сам все понимаешь» не подошли бы, они все звучали бы для него как пустой звук — несмотря на все то, что он чувствует к люмин (список чувств широк — от трепетной нежности до слепого восхищения, ткнуть в любое в этом промежутке — и оно обязательно подойдет).
белое перо дергается, и по воде идут круги, но чайлд не обращает на это никакого внимания.
ответа не находится, потому что он прекрасно понимает, что не дал бы ей уйти, если бы знал, что она собралась уходить. чайлд прокручивает в голове этот сценарий, но итог как в сказках не рисуется — никакого «и жили они долго и счастливо».
она бы ни за что не осталась, а он бы ни за что ее не отпустил, и они оба это прекрасно понимают. люмин просто поняла раньше — ну, или всегда знала.
конец их истории в его глазах заливается кровью — не люмин, конечно. сколько бы он ни пытался, он никогда не смог бы довести начатое до конца. чайлд никогда в жизни ей не поддавался, но даже если бы он мог ее убить, то… не смог бы.
ни одно из чувств среди всего того огромного диапазона не позволяет ему таких вольностей.
люмин смогла бы уйти только через его труп — и она бы ушла. просто потому, что он не оставляет ей другого выбора.
чайлд невесело усмехается от осознания — да, она бы действительно его убила. последние страницы их несмешной и недоброй сказки утопают в крови.
уязвленная гордость шепчет интересно, каково ей было бы с этим жить? пища для размышлений — совершенно невкусная и даже ни капли не питательная, потому что чайлд — он без понятия, как она бы с этим жила. кто знает, может, нормально, а может не очень — есть же, наверное, какие-то причины, по которым она не перерезала ему глотку. хотя кому уж, как не ей раз и навсегда положить ему конец.
белое перо на водной глади перестает дергаться. рыба срывается с крючка, но чайлду удивительно все равно.
он думает о том, как люмин бы его убила, и четкой картинки не рисуется. убила бы и убила. и черт бы с ним, с чайлдом.
в общем-то, все, что он хотел бы услышать от люмин, не имеет никакого значения.
может, ей просто было его жалко. может, она не хотела марать об него свои руки. может, он все же имел для нее какое-то особое значение.
все может быть. чайлд тяжело вздыхает.
убить или спрыгнуть со скалы? рыбачить как-то перехотелось.
речи о его правильности или нормальности уже даже не ведутся, и поэтому совершенно осознанно чайлд выбирает дорогу до ближайшего подземелья.
ночью, где-то между беспокойным сном и реальностью, чайлду видится море, полная луна и тихий шорох волн. присутствие рядом очень осязаемо, и ему вновь не нужно оборачиваться, чтобы знать, кто рядом.
он все равно оборачивается. вопреки ожиданиям тело прекрасно ему поддается — ни каменных век, ни пригвоздившей его к земле тяжести. вопреки ожиданиям люмин рядом — не только голос и тяжесть присутствия, а просто люмин.
даже холодный лунный свет не убивает теплый огонек в чужих янтарных глазах — вся она выглядит холодной, почти неживой, но только не взгляд. кажется, будто луна ловит не свет солнца, а отражает свет глаз люмин, яркий и теплый. морские волны льнут к ее голым ногам, и в глубине души чайлд признается, что очень хотел бы быть этими волнами.
слова вырываются сами собой.
ты очень красивая, чайлд говорит, и люмин оборачивается к нему немного растерянно. он видит на ее лице нескрываемое замешательство, хотя ему все равно очень приятно от того, как внимательно она его рассматривает — будто пытается в его лице найти какое-то пояснение, и выглядит очень забавно.
именно поэтому он старательно сохраняет невозмутимое лицо. ну, наверное именно поэтому. он не уверен. все в нем застыло в ожидании — сам не знает чего.
люмин неуловимо меняется в лице и поднимает ладонь к его лицу — слишком медленно для того, чтобы это было ударом, хотя, если честно, удар бы он тоже принял, ему не впервой быть поколоченным, тем более не впервой быть поколоченным люмин.
разве что в этот раз было бы по-настоящему обидно.
она проводит по его волосам очень аккуратно, так, как никогда к нему не прикасалась — точно может сломать. чайлд вообще не уверен, что к нему хоть кто-то так прикасался, и что-то в нем разбивается на тысячи осколков, собирается снова, разбивается, и так по кругу, пока все осколки в нем не превращаются в воющее от переизбытка чувств нечто.
люмин заправляет прядку ему за ухо — пальцы у нее мягкие и холодные — чайлд едва перебарывает в себе желание взять ее ладони в свои и согреть дыханием.
спасибо, люмин говорит, и в чайлде все затихает и успокаивается. становится почти неестественно тепло и легко на душе.
он аккуратно накрывает ее ладонь своей, и люмин смотрит на него спокойно и ровно, так, что хочется сощуриться, будто солнце светит ему прямо в глаза. чайлд целует костяшки ее пальцев — раз, второй, третий, пока люмин не смеется. он чувствует смех в кончиках ее пальцев, и чайлду кажется, будто он самый счастливый человек на свете.
уязвленная гордость молчит.
очень хочется верить, что это что-то, да значило.
слайм под его кинжалами взрывается кипящей лавой и разлетается во все стороны — чайлд прикрывает лицо локтем, чтобы случайно не лишиться глаза, ему все же кажется, что пиратство — как-то не для него.
ошметки монстра прожигают траву и опускаются на землю с тихим шипением. он смотрит на эти ошметки, и становится почти завидно.
хочется быть морскими волнами у ног люмин. хочется впитаться в землю брызгами пиро слайма и никогда больше не существовать. хочется домой, в снежную.
хочется благородной смерти от ее руки. удивительно, насколько сложными вдруг стали желания чайлда всего-то за несколько дней.
внутри него уязвленная гордость до сих пор не может определиться, чувствует ли она себя преданной потому что люмин ушла, ничего не сказав, или особенной потому что люмин ушла, ничего не сказав.
чайлд поднимает глаза к небу — тонкие облака напоминают пуховые платки и немного — самый первый снег в году.
может быть, ей просто стало его жалко. может быть, она и в самом деле не хотела марать руки. может быть, он действительно что-то для нее значил — судить сложно учитывая, что никакой из возможных вариантов не был официально подтвержден.
мысли, что люмин даже не думала о том, что ей придется его убить чтобы уйти, даже не возникает — кому как не люмин это знать.
как любому приличному человеку (да, чайлд все еще не применяет это описание по отношению к себе, но все же) ему хочется верить в наилучший для себя расклад, пусть он и не меняет объективного исхода.
очень хочется самую малость побыть особенным в очень ограниченном пространстве. совсем чуть-чуть. не такое уж и нескромное желание, по меркам чайлда.
он садится на ближайший согретый солнцем камень и от души потягивается — напряженные мышцы отзываются приятным покалыванием. на голубом небе нет ни единого облачка, похожего на спящего кота.
очень хочется домой и чтобы люмин вернулась — чайлд пытается посмаковать последнюю фантазию, но не может, просто потому что прекрасно осознает, что этого никогда не будет.
по лбу сбегает горячая капля пота, и чайлд утирает ее тыльной стороной ладони.
холодная вода неприятно колет разгоряченное лицо, но ему нужно успокоиться, чтобы ради разнообразия всю ночь видеть не кошмары, а вообще ничего — лечь спать и забыться, просто провалившись в следующий день.
в глубине души он уже даже не надеется на пощаду.
к зеленой траве на холме, облачному небу и прохладному ветерку чайлд уже успевает привыкнуть. вместо страха его сковывает предвкушение — чужие шаги не заставляют себя ждать.
знакомое присутствие рядом, знакомый шорох платья, знакомое дыхание на коже.
чайлд, говорит люмин, и кажется, будто весь мир вокруг замирает, сужаясь до одной секунды, до них двоих, словно на свете нет больше вообще ничего.
на его лицо снова падают горячие, крупные капли — кровь, пот или слезы. чайлд пытается угадать, что она скажет дальше, но ни один вариант не лезет в голову. раскрыть глаза не получается, что-то произнести — тоже, но вопреки ожиданиям получается донести ладонь до собственного лица и утереть мокрую каплю со щеки. маленькое в целом достижение, которое в масштабах преследующего его с завидной настойчивостью кошмара кажется огромным.
чайлд хорошо знает, как кровь ощущается на руках, но пальцы немеют, как будто он размазывает по лицу какой-то очень быстродейственный яд — и надо сказать, что такого варианта он не рассматривал.
ты поступил бы так же, люмин говорит.
просыпаться в холодном поту чайлд тоже уже привык — несмотря на то, что в этот раз кошмара он почти ждал. такая у него была стратегия — если он как будто будет его не ждать, но все равно все-таки ждать в глубине души, то он обязательно придет и чайлд будет готов.
он не был готов. очень самонадеянная схема, которая, если присмотреться, изначально была обречена на провал.
чайлд как по отработанной привычке садится на кровати — пол холодный и твердый. потирает лицо — сухое, никаких капель или разводов. на стене пляшет целая толпа солнечных зайчиков, и ассоциация с ними у него только одна.
я поступил бы так же? — говорит чайлд сам себе, и вопрос отдается в его ушах эхом. никто не отвечает.
он не любит задаваться расплывчатыми моральными вопросами и не боится ничего эфемерного (и не эфемерного тоже, но сейчас не об этом). он хмурится и смотрит на полированный кувшин с водой на прикроватном столике, с трудом узнавая свое кривое отражение в металлическом блеске. он думает о том, как бы поступил на месте люмин — и честно не знает.
до самого вечера чайлд смотрит на солнечных зайчиков на стене, пока они постепенно не растворяются один за одним, точно солнце уносит их вместе с собой за горизонт. в голове потрясающе пусто — на этот раз так, будто его закопали в бездонный сугроб, и в какую сторону ни копай — вокруг будет только снег.
завтракать ему приходится сильно затемно, но почему-то это не имеет для него никакого значения.
закидывает удочку в озеро чайлд скорее по привычке, чем от особого желания, просто хождения в прямо противоположном от созидательного пути направлении начинают очень плохо сказываться на его теле и кошельке.
рана под ребрами согласно отзывается тянущей болью, и чайлд прикладывает к ней ладонь — кажется, под толстым слоем бинтов что-то горит огнем. белое перо на поплавке медленно покачивается из стороны в сторону, пока не доплывает до самого дальнего расстояния, что позволяет ему леска, и останавливается. он смотрит на него несколько очень долгих мгновений, а потом отворачивается.
раз уж все вокруг напоминает ему о люмин, то, значит, наверное, так и надо. почему-то хочется верить в то, что вообще все на свете делается не просто так — он не уверен, откуда в нем проснулась эта тяга к сакральному, но копаться в причинах не хочет.
вопросы в голове накапливаются, как стопки важных бумаг — пожалуйста, господин тарталья, ознакомьтесь и подпишите. не хотите? ну ладно. может, потом. он перелистывает список вопросов — когда ему понравилась люмин? пожимает плечами.
как бы она жила с его кровью на своих руках? пожимает плечами.
поступил ли бы он так же? выдерживает паузу. пожимает плечами, но уже не так уверенно.
отражение в озерной глади почти похоже на зеркальное — он смотрит сам на себя сверху вниз, но чайлд на водной поверхности, кажется, совсем не тронут этим фактом. смотреть на себя со стороны очень непривычно — несмотря на все тщеславие и гордыню он не может сказать, что имеет привычку к самолюбованию в прямом смысле этого слова. во всех косвенных — да, конечно, разумеется, но не в прямом.
из камыша выпрыгивает лягушка и ныряет прямо в центр его лица — оно разбивается десятком кругов и качается, как замысловатая издевка, и приходится терпеливо ждать, пока его отражение примет привычные очертания.
чайлд прекрасно понимает, сколько существ люмин убила в этом мире. чайлд смутно догадывается, сколько ей еще придется убить. чайлд не имеет ни малейшего понятия, почему она побрезговала убить его.
мысли цепляются друг за дружку, выкладываясь в неровную, но все-таки цепочку. он возводит глаза к небу — ярко-голубое. прохладный ветерок. зеленая трава. рядом — никакого постороннего присутствия.
может, это плохо его характеризует. может, это ненормально. может, это неправильно с общечеловеческой точки зрения, но тут чайлд очень даже поспорил бы.
просто иногда самое жестокое, что можно сделать с человеком — это проявить к нему милосердие.
нет, чайлд не поступил бы так же.
он приходит на побережье за день до отъезда в снежную — письма родных сквозят такой тоской, что сердце очень опасно и болезненно сжимается. чайлд смотрит на усыпанное звездами небо, сплавляющееся с огнями гавани в единое целое, и думает о том, что будет скучать. спокойные волны щекочут ему пятки, когда чайлд снимает сапоги и позволяет ступням проваливаться во влажный холодный песок.
полная луна кажется какой-то ненастоящей, и чайлд задумывается, как странно для него течет время — кажется, будто совсем недавно он видел на небе тонкий серп. тем не менее, он отмахивается — скорее всего он просто не слишком часто смотрел на небо по ночам. в ночном небе ему искать особо нечего, после заката все солнечные зайчики умирают.
усталость наваливается на него неожиданно, и ни сил, ни желания сопротивляться у него нет, так что он ложится на песок, раскидываясь, как морская звезда. он проводит руками и ногами из стороны в сторону, рисуя вокруг себя своеобразного снежного ангела, только на песке, и невольно улыбается, вспоминая дом. море и дальше щекочет ему голые ступни, и чайлд закрывает глаза в слабой надежде в этих волнах раствориться.
тихое шуршание чужих шагов настораживает, но он не может заставить ни единую мышцу в своем теле двинуться. если сейчас его убьют, снимут с трупа все побрякушки вместе с морой и отправят тело вплавь до инадзумы, то не то чтобы он сильно расстроится. так, слегка — просто потому, что так и не вернулся в снежную.
слышится знакомый шорох платья совсем рядом, и песок над его головой немного проседает. чужие ладони упираются в землю по бокам от его головы, и песчинки неприятно, влажно скрипят в сжатых кулаках.
он это помнит. это уже было.
ему не нужно открывать глаза, чтобы-
эй, говорит люмин, эй, чайлд.
в нем ворошится куча мыслей, как огромная горсть червей, выкопанных для рыбалки и готовящихся встретить свой весьма прозаичный конец — ну что, стоило оно того? крепко ли тебе спится по ночам? за что?
мысли копошатся без шанса вырваться наружу.
чайлд открывает рот — кажется, будто морская вода не дает ему ничего сказать, но он все равно пытается — лучше бы ты меня убила. он не уверен, получается ли.
крупные горячие капли привычно падают на его лицо, и без особой надежды чайлд пытается открыть глаза. у него как всегда не получается, и поэтому он тянется ладонью вверх — чужая кожа под его пальцами холодная и чуть влажная, будто люмин только вышла из морской пены.
она накрывает его ладонь своей — такой же холодной и влажной, как она вся. по ее щеке бегут горячие полосы — очень быстро, как кровь из артерии. люмин склоняется ниже и касается его лба ледяными губами — мягко, почти ласково и невыносимо нежно. все лицо обдает морозом.
чайлд снова думает о том, что она должна была сказать. о том, что хотел бы услышать. о том, как вообще так получилось. вместе со всеми этими размышлениями не приходит ни обида, ни горечь, разве что легкая, тягучая и почти сладая тоска.
он думает о морских волнах, целующих люмин ноги. о солнечных зайчиках на стенах своей спальни и на носке окровавленного ботинка. о белом пере на неподвижной озерной глади. о том, что иногда милосердие того не стоит. о том, что иногда лучшее, что ты можешь дать человеку — это смерть.
думает о люмин.
лучше бы она и правда его убила.
знаю, люмин говорит. никакого продолжения, никакого итога, никакого «долго и счастливо». чайлд невесело усмехается сам себе.
рана внутри кровоточит и горит огнем, но никто не говорил ему, что будет легко.
когда чайлд открывает глаза, люмин рядом предсказуемо не оказывается.