Я взойду за него на крест

      В Леорио не было ровным счётом ничего от омеги. Ни мягкости, ни покорности, ни уступчивости; напротив, Леорио был упёрт, как стадо баранов, нахален и самонадеян. Курапика невзлюбил его с первой же секунды знакомства, и нелюбовь была взаимной. Вусмерть переругавшись и проехавшись крепким словцом по недостаткам друг друга, они едва не сцепились между собой в безобразной драке, и единственное, что остановило их от её развития — падение Гона за борт. Только что готовые буквально уничтожить друг друга, Курапика с Леорио всё же вынуждены были объединиться для спасения Гона.       Это стало ключом к примирению. Это стало ключом к началу конца. По крайней мере, так полагал Курапика.       А началось всё вот с чего: Курапика был альфой. Самым настоящим альфой с самыми настоящими периодами гона, от которых порой хотелось лезть на стенку. Или же на ближайшего доступного омегу. Второй вариант Курапика полагал для себя зазорным, зазорным он полагал и всю систему полов как таковую. Пуще всего на свете он хотел бы уродиться бетой, далёкой от всех романтических и сексуальных порывов, но судьба была до ужаса несправедлива к последнему из Курута. В клане, в те далёкие времена, когда они жили под защитой лесов Лаксо, его считали пережитком прошлого — того дремучего прошлого, когда клан Курута прозывали кланом краснооких демонов не просто так. Тогда основную часть клана составляли альфы, гордые и прекрасные, истинные сыны Курута. Мать всегда говорила Курапике, что ему стоило родиться на несколько десятков лет раньше, тогда, когда клан ещё не закрылся от внешнего мира в дебрях лесов, тогда, когда они ещё были жестокими и опасными воинами. Мать Курапики истово ненавидела те времена и была рада, когда клинок сменился сохой да мотыгой, а воин превратился в земледельца. Мама, а ты была этому рада, когда Пауки вырезали глаза у ещё живых детей? Рада, что Курута разучились держать меч в руках и ослабли? Что пляшущее пламя дрогнуло и опало, сменилось едва тлеющими искрами?       Порой Курапике казалось, что весь пламень Курута воплотился в нем самом. Языки огня — ненависть, страх, страсть — день ото дня взметались все выше и выше, и Курапика со страхом ожидал мига, когда не сумеет их удержать. Курапика должен был быть выше этого, выше животных инстинктов. Но они, низменные и порочные, подавляли прежде непреклонную волю. В уши ввинчивался их вкрадчивый бестелесный шепот: «Просто попробуй. Так заведено природой, тебе нечего стыдиться. Ты — альфа, так возьми свое, тем более, он сам льнет к тебе». Леорио и правда лип к Курапике, лип навязчиво и совершенно бесстыдно, не реагируя на возмущенные возгласы последнего. Курапика отчасти даже был рад такому явному, жадному вниманию, проявлять которое сам бы постеснялся. Все это было для него внове: лукавые взгляды Леорио, в которых чудилось двойное дно, якобы случайные касания. Каждый раз, когда они сталкивались пальцами, Курапика заливался стыдливым румянцем и смущенно отворачивался. Смущение было отчасти наигранным: больше всего на свете Курапике хотелось бы схватить ладонь Леорио, накрепко сжать в своей. Может, даже прикоснуться губами к крепкому, широкому запястью. Ладони Леорио были куда больше его, да и сам Леорио не походил на омегу не только внутренне, но и внешне. Крупный, ширококостный, с резкими чертами лица и небрежной короткой стрижкой, Леорио явственно смахивал на альфу. Стоит признать, куда явственней, чем сам Курапика, которого нередко принимали за омегу, в результате чего он научился отстаивать себя. В далеком беззаботном детстве он не гнушался и помахать кулаками, сейчас же оружием Курапики было слово, и оружием этим он владел поистине мастерски. В сочетании с живым, пытливым умом это рождало воистину гремучую смесь.       Курапика представлял собой тот тип людей, по отношению к которым Леорио всегда испытывал двойственные чувства. Они одновременно восхищали и раздражали его, недосягаемые в своей высоте. При первой их встрече Курапика показался Леорио высокомерным зазнайкой, не ценящим других ни на грош, но дальнейшие события расставили все по своим местам. Стоило отметить, что во всех этих событиях Курапика сыграл немалую роль, особенно Леорио запомнилось его хладнокровие и выдержка во время второй части третьего экзамена Ему самому стоило большого труда не удариться в панику, глядя на темный зев водоворота и надвигающуюся чудовищную волну. Ветер пригибал мачты, сбивал с голов уборы и грозился в очередном нешуточном порыве вот-вот выкинуть кого-то за борт, но Леорио твердо стоял на ногах. Его отчего-то заполоняла всеобъемлющая уверенность в том, что Курапика разрешит ситуацию. Он оказался прав: корабль успел избежать безумства стихии и вся первобытная, колоссальная мощь волны обрушилась на уже и так изувеченный выстрелами из пушек утес. После того безумного дня Леорио неверяще вглядывался в чистое, ясное небо, не затянутое мглою грозовых туч, и думал, что Курапика фактически подарил ему жизнь. Только вот Леорио с детства был жаден и никогда, никогда не удовлетворялся малым. Собственная жизнь, разумеется, никогда не казалась мелочью, однако же Леорио хотел от Курапики не только спасения. Леорио хотел самого Курапику, целиком, со всеми потрохами. Он был готов разделить с ним непосильное бремя мести и ненависти, но Курапика не оценил его порывов.       В Курапике было что-то от святого: не то чтобы Леорио в них верил, но ничем другим объяснить желание Курапики фактически пожертвовать своей жизнью ради мертвых Леорио не мог. Леорио не верил, но после успешного окончания экзамена на охотника сходил в местную церковь. Вначале это виделось глупой блажью, но завидев позолоченную фигуру распятого Христа, Леорио разом переменил свое мнение. Несмотря на безвкусное золочение, распятый Христос не мог не притягивать взгляд. Возможно, дело было в мастерстве неведомого резчика, а возможно, у лица сына божьего были до боли знакомые черты. Оскверненный и растерзанный, Курапика светло и печально глядел на Леорио с креста. Потеки воска у подножья креста сливались в ручейки, но в неверном пламени свечей Леорио они виделись реками крови. Он же и впрямь Христос, озарило вдруг Леорио, — Христос, распятый незримыми цепями, Христос, коронованный не терновым венцом, но местью и ненавистью. Озарение сменилось твердой уверенностью, что он, Леорио, не даст Курапике пожертвовать собой в угоду мертвому клану. На совести Леорио и так тяжким гнетом лежала смерть друга, поэтому он сам, сам измарает руки в крови, и если потребуется, принесет Курапике головы Пауков на серебряных блюдах Курапика должен оставаться незапятнанным       Жалобно задрожали огоньки свечей, порождаемые ими отсветы заставили нимбы святых вспыхнуть особенно остро. Над головой Леорио тревожно и глухо загудел церковный колокол, знаменовавший начало вечерней службы. Словно из ниоткуда полились чистые, строгие голоса, славившие Бога за прошедший день. Леорио скривился в неприязненной усмешке. Бог? Где был ваш хваленый Бог, когда…       Леорио хотелось высказать Богу очень и очень многое, но дивное пение смягчало, усмиряло злобу. Звонкие хрустальные голоса все звучали и звучали, возносясь на новые, казалось, недоступные человеческому голосу вершины. Слова мелодии не принадлежали ни одному из известных Леорио языков, но отчего-то он с кристальной ясностью осознавал каждое из них. Голоса взмывали и опадали, пламена свечей трепетали им в такт, и Леорио на мгновение показалось, будто огонь оживил золочёного Христа, вздохнул в него божественную искру. Наваждение пропало: в распятой фигуре не было ничего ни от Курапики, ни от бога.       А где он, Бог? Не тот, которого всюду упоминают всуе, не тот, которого прославляют лживые священники, где тот, настоящий?       Глаза застилала злоба, жгучая, едкая, в принципе Леорио не свойственная. Из храма он не вышел — выбежал, неосторожно задев рукавом пиджака горящую свечу. Сбив пламя с ткани, Леорио растворился в стремительно сгущающихся сумерках. ***       Город горел. Воцарившиеся в нем сумерки отступали под натиском света и жара, и словно подражая им, человеческое море отступало от центра, стремясь к задворкам Йоркшина. Там было тихо и темно, там не рушились здания и не гибли люди.       В центре же разворачивалась бойня.       А еще где-то там сражался Курапика, внезапно ставший настолько сильным, что смог бросить вызов одному из Пауков. Леорио одновременно и радовался, что другу удалось на шаг приблизиться к цели, и жалел, что Курапике пришлось измараться в паучьей крови. Сейчас кровь была всюду: она текла из изувеченных тел мафиози, кропила собой мостовые и разливалась в тоненькие ручейки, которые затем превращались в кровавые реки.       Город захлебывался огнем и болью. Городу оставалось жить считанные часы.       Если я умру здесь, невесело думал Леорио, то, пожалуй, единственным, о чем я искренне буду сожалеть, так это о том, что промолчал. Побоялся сказать о собственных чувствах, мол, Курапике не до этого, у него по плану месть в этом месяце. Дурак. Глупая, глупая омега.       Очередная вспышка озарила потускневшее, выцветшее небо, на что оно ответило взвесью мелких холодных капель. Дождь только дополнил неприглядную картину: сквозь повлажневшие стекла очков мир вокруг виделся Леорио отнюдь не Эдемом. Скорее, напротив, местным филиалом ада. Леорио полагал ироничным то, что верующие свято уповали в существование Бога. Но Бога не было. А Куроро Люцифер — был.       И именно его голову Леорио хотел бы преподнести Курапике. ***       Паук был мертв — весь, до последнего члена.       Эту новость Леорио воспринял с нездоровым, даже фанатичным энтузиазмом. Раз Паук мертв, Курапика свернет с тернистого пути ненависти и мести, прекратит истязать себя до последнего, лишь бы стать сильнее. Курапика и так был сильным, особенно духом, и Леорио почти что преклонялся перед этой силой. Сам он не обладал подобной, да и не стремился: куда больше его привлекала медицина. Однако же иногда, снедаемый тоской по погибшему другу, Леорио как никто иной понимал Курапику.       Порой он хотел схватить того за шиворот, встряхнуть и вскричать в лицо: — Ты не виновен!       Или прошептать эти слова, ведь порой шёпот куда оглушительней и весомей крика. Только вот Курапика не стерпел бы подобного: всякий раз, когда Леорио желал поговорить по душам, Курапика мастерски менял тему или и вовсе избегал разговора. Время не залечивало его раны, а лишь притупляло боль.       И гнев.       Пуще всего на свете Курапика боялся, что с годами его гнев утихнет.       Что ж, улыбнулся про себя Леорио, теперь ничто и никто не станет питать твой гнев. Ты свободен       Болезненную мысль о том, что Курапику все равно будет глодать вина за то, что выжил лишь он один, Леорио предпочитал от себя гнать. Хватит с Курапики крестов, и цепей с него тоже хватит.       Леорио с удовольствием поможет Курапике разорвать их всех до единой. ***       Курапика шел ему навстречу, измотанный, исхудалый, но с по-прежнему светлым выражением лица. На душе стало легко и радостно. Леорио широко — будто намереваясь объять весь мир — раскинул руки для объятий и сделал шаг к Курапике. На мгновение тот застыл, но сразу же отмер и первым стиснул Леорио в объятиях. Леорио явственно ощутил, как у него затрещали кости — Курапика действительно стал намного сильнее с момента их последней встречи. Этой силе хотелось подчиняться. Запах Курапики тоже изменился, чему Леорио был и рад, и огорчён: прежний аромат с терпкими древесными нотками нравился ему не меньше, чем новый, свежий и озоновый.       Леорио уткнулся носом куда-то в ключицу Курапики и тоже сжал его в объятиях, но не так крепко — осторожничал. Из боя с Пауком Курапика явно не вышел целым и невредимым, так что Леорио обнимал его удивительно бережно, так, как если бы он был сделан из хрусталя.       А ещё на них пялились Гон и Киллуа. Не рассматривали украдкой, не бросали взгляды, а именно что пялились. Выражение лица Киллуа было бесценно. Оно словно говорило:       — Я знал!       Или:       Наконец-то!       На нем было написано и лёгкое отвращение, и смущение, и даже, казалось, некая смутная зависть. Леорио поведение поганца ничуть не огорчило: какой, к чёртовой матери, Киллуа, когда под носом целый Курапика?       Эй, я, кажется, тебя люблю ***       В номере отеля было темно и зябко. Ветер, притаившийся в муаровых занавесях, принёс снаружи, из города, что-то недоброе. Что-то должно было случиться.       Пока же распластавшийся по всей кровати Курапика спал чистым, безмятежным сном ребёнка. Слабый лунный свет смягчал заострившиеся черты его лица, разом сбавляя Курапике несколько лет. Такого мягкого, кажущегося беззащитным Курапику хотелось холить и лелеять. Леорио знал, что всё это быстротечно, что завтра Курапика проснётся и вновь ощетинится иглами, закроется бронёй, ну а пока же…       Внезапно телефон Курапики еле слышно завибрировал. Леорио с трудом поборол искушение заглянуть в него. Однако телефон завибрировал вновь, ещё и ещё. Любопытство всё же одержало верх, и Леорио, поминутно косясь на спящего Курапику, протянул руки к телефону. Экран ожил, обдал Леорио мертвенным зеленоватым свечением.       В сообщении от Хисоки было всего три слова: "Тела были подделкой"       Не раздумывая ни секунды, Леорио удалил сообщение, и, поплотнее закутав Курапику в одеяло, заснул вместе с ним.       Ничто и никто не должен был потревожить их сон.       Спи спокойно, Йоркшин. Спи спокойно, Курапика.