Сны о гетерохромии

      Дверь из кладовой приоткрылась, затем распахнулась, и в нее вплыла сначала спина Кирка, потом коробка. Не то чтобы очень большая и даже непохоже было, что тяжелая. Но то, как Кирк ее нес, внушало некоторые опасения. Словно из нее мог выскочить или щенок трехголового цербера, или какая-нибудь странная высокотехнологичная хрень со слишком уж автономным интеллектом. Мёрдок наблюдал с любопытством, не торопясь прийти на помощь.       Неловко поставив коробку на край стола, Кирк наконец встретился с ним взглядом:       — Я помню, что ты не любишь день рождения. Но это и не совсем подарок на день рождения.       Мёрдок вздохнул и хотел было отмахнуться, мол, не переживай, с тобой я люблю что угодно, даже покушения на королеву, да хранит ее душу дьявол, господь и парламент, чтоб им всем икалось до позеленения. Но Кирк поднял руку, призывая к тишине. Взъерошил волосы, подбирая слова.       — Я всегда хотел тебя спросить… — наконец продолжил он.       — Ну, спроси, раз смелый, — все-таки не удержался от шуточки Мёрдок. Неуловимо нахмурился: таинственность и неожиданная неуверенность Кирка заставляли его нервничать. Он этого не любил.       — Если бы у тебя была возможность. Если бы ты точно знал, что перо летит прямо в тебя и ты можешь увернуться, ты бы изменил свою судьбу?       — Охренеть у тебя, конечно, вопросики с утра пораньше, — протянул Мёрдок. — Мы же только что позавтракали!       — Не только что, а уже пару часов как. Самое время для духовной пищи, — слегка расслабляясь и позволяя увести себя от тревожной темы, подхватил Кирк.       — А что в коробке-то? — Мёрдок поднялся с дивана и направился к столу. Кирк перехватил его мягко, но настойчиво:       — Сначала ответь.       — Пойдем походим, мне надо подумать, — сдался Мёрдок.              ***       Спустя несколько часов бездумного шелестения октябрьской листвой в лесу, совсем близко подступившем к их дому на отшибе, они уже словно забыли о серьезном разговоре, который их туда увел. Они кидались листьями, смеялись, вспоминая детство и юность, делясь тем немногим, что еще каким-то чудом — или скорее по оплошности — не успели узнать друг о друге за все эти годы.       Мёрдок должен был признаться себе, что вот такой день рождения ему нравится. Хотя, конечно, главное — не дата, а правильная компания. С тех пор как он выбрался из банки в лаборатории Хольта — с тех пор как Кирк вытащил его оттуда, — у него всегда была правильная компания. А если случалась неправильная, то это была не его компания. Ему совсем не было стыдно за некоторое количество откушенных голов не самых приятных собеседников.       Они ввалились в прихожую веселые и довольные. Раздеваясь, Кирк бросил взгляд в зеркало. В полумраке его разноцветные глаза казались особенно яркими. Он резко посерьезнел и сказал:       — Мне часто бывало страшно. Там… Ну, Макдона был довольно смелым типом, это же я его придумал, он должен был таким быть. А маленький напуганный Кирк мог иногда позволить себе побояться. Понимаешь?       — Понимаю, — через силу ответил Мёрдок. В его картине мира Кирк был, конечно, маленьким — дружком его брата; смешным и наглым гардой, которого неплохо было бы перекупить; верной правой рукой, которая никогда не предаст. Каким он точно никогда не был, так это напуганным. Видимо, Макдона все-таки смог пустить пыль в глаза даже тому полуразумному созданию, которым был Мёрдок, пока сидел в заточении.       — Я боялся, что ты меня не узнаешь, — негромко, словно пробуя ледяную воду голой ступнёй, говорил Кирк. — Что я выпущу тебя, и на этом всё закончится. Ты откусишь мне голову.       — У тебя очень вкусная голова, — сказал Мёрдок голосом чудовища из сказки, привлекая Кирка к себе, пытаясь заслонить объятием от дурных воспоминаний. Но Кирк был упрямым — потому-то Мёрдок его и выбрал, не так ли? Так что, даже вплавившись в объятие, он продолжил:       — Мне снились кошмары. Мне снилось, что я отказался — гордый такой, знаешь, мечтал стоять на страже закона. Мечтал о стабильной карьере и прочей херне. Это были странные сны, я и сам себя не узнавал.       Мердок перебирал пальцами белые волосы Кирка, и они напомнили ему о снеге. Если ему что-то и снилось в банке, то это был снег, он никогда не прекращался. Банка могла бы быть круглой, в ней могли бы парить снежинки, как в сувенире из далёкой, словно несуществующей России.       — Мне снилось, — закончил Кирк, — что ты стреляешь в меня. В этих снах ты был собой — никогда не промахивался.       Мёрдок тяжело вздохнул, увлек Кирка на кухню — может быть, горячий чай с имбирем и корицей немного разрядит атмосферу. Он отлично понимал, что разрядить ее сейчас не смог бы даже залп из гранатомёта.       Кирк хлебнул горячего, едва не обжигаясь, посмотрел в упор и спросил:       — В какой глаз ты бы выстрелил?       — Я узнал тебя сразу, — сказал Мёрдок. Это было сложнее, чем первый утренний поцелуй в щеку, а не жадный стотысячный в губы; сложнее, чем раздеться не в порыве страсти, разбрасывая вещи, а в мягком вечернем свете, чтобы вместе лечь спать. Сложнее, чем шутить похабные шутки, когда хочешь умереть от нежности, и сложнее, чем сердиться на невольные косые взгляды в сторону очередной сигареты.       Кирк нервно, почти отчаянно улыбнулся. Запертое в банке создание, которое одновременно было и не было Мёрдоком, не проявляло никаких признаков узнавания. Незадолго до эпической коды всего предприятия Макдона решил раскрыть карты: он подошел к банке и снял линзу, скрывающую зеленый глаз. На случай, если оперённый вдруг моргнёт и в глубины его беспамятства проникнет знакомый отблеск.       — Всё то время, что я там плавал, ты был единственным, что я знал, — тяжело роняя слова в бороду и в кружку, сказал Мёрдок. — Я видел, как ты снял линзу, но не понял, что это значит. Я просто знал, что это ты, как только ты появился. Ты был единственным, что я помнил, даже когда не помнил себя.       Кирк уронил лицо в ладонь и рвано выдыхал, пытаясь восстановить самообладание. Затем на мгновение вышел в гостиную и принес коробку. Мёрдок открыл её, и мысль о щенке цербера уже не казалась такой пугающей.       В коробке лежали журавлики. Из белой бумаги, обрывков газет и журналов, распечаток лабораторных исследований, даже из запятнанных салфеток и кусочков картона.       — Сколько же их тут… — прошептал Мёрдок.       — Я не считал, — ответил Кирк, и Мёрдок знал, что это неправда.       Каждый день в шкуре Макдоны, каждый день кружения вокруг банки с возможной смертью. Журавлик за журавликом. День, когда они всё ещё были живы, за днём, когда они по-прежнему не отдали душу королеве.       — Но как? — сам того не желая, проговорил Мёрдок. — Ты бы не смог их забрать, я же помню, какой балаган тогда начался. Они бы сгорели раньше, чем ты протянул бы к ним руку.       — Я упрямый, — фыркнул Кирк.       Упрямый Кирк, которому больше не нужно было прикидываться Макдоной, зачерпнул горсть журавликов — если уж не глаза, то, может, эти безделицы напомнят существу-оперённому о его прошлом — и спрятал их под майку. Они неуютно и шершаво касались кожи, но он не собирался их бросать. Они заставляли его бояться не так сильно. Впитывали страх и испаряли вместо него надежду.       Он сложил их заново — в те ночи, когда Мёрдоку бывало плохо. В те дни, когда он пропадал в лесу в шкуре неведомого зверя — говорили, что всех оперённых излечили. Мёрдок не считал, что его зверь — болезнь.       Он сложил их всех — в те сумеречные часы, когда казалось, что ничего не закончилось, что он и сам сидит в такой же банке, без прошлого и будущего, и только рыжие всполохи на краю сознания напоминают, кто он и где.       Мёрдок погрузил руки в коробку. Журавлики игриво и доверчиво клевали его большие бесстрашные руки, способные на хладнокровное убийство. Способные на ласковое, трепещущее прикосновение.       — Если бы я мог увернуться от пера, я бы всё равно шагнул ему навстречу, — сказал он, выловив самого хилого, самого крошечного из журавликов.       — Почему? — спросил Кирк. Его глаза, синеватый и зеленый, смотрели пронзительно. Под этим взглядом разбивались вдребезги стеклянные стены тюрем, беспамятства и безнадёжности.       Мёрдоку захотелось отвести взгляд. Отшутиться. Выйти на крыльцо, поигрывая пачкой и зажигалкой. Выстрелить в глаз королеве — они у нее оба одинаковые, даже выбирать не нужно.       Вместо этого он бережно положил журавлика в карман, подошел совсем близко и сказал:       — Потому что иначе я бы никогда не узнал, что люблю тебя.