«я потерялся.»
он пару секунд безразлично втыкает в горящий экран.«тут собака. мне страшно.»
он глубоко вдыхает ртом, безнадёжно шмыгнув заложенным носом после.«пожалуйста, забери меня.»
минхо заболел. он был убит обыкновенной простудой так, будто уже саморучно собрал себе гроб из каркаса своей кровати. этот гроб — его крепость, его дом, в котором он будет гнить ещё неделю, а может и две. минхо ненавидел страдать болезнями. зачем же он настолько тщательно кутался в шарф, зачем с такими стараниями натягивал шапку на красные уши? желание жить бурлило в нём до того момента, пока одним февральским утром его не постигла оглушающая головная боль, забитый нос и подкожный холод. поначалу минхо думал, что он действительно умер, но ещё не до конца. как будто он проснулся именно в тот момент, когда его тело навечно коченело. он так и не смог хорошо спать после того, как проснулся в таком состоянии. уж слишком пугает мысль о том, что в один из дней всё-таки не проснёшься в нужный момент. или проснёшься, когда будет слишком поздно спасаться от лап смерти. минхо оставляет сообщения прочитанными, но не отвечает. носки натягивает до лодыжек, хрипло переводя дыхание. нос забит отвратительно. минхо бегло поправляет тяжёлый, колючий свитер на шее, обувает тапки. с очередным вздохом через рот открывает дверь дома, выступая на морозный воздух. прямо так — больной, с ломотой в теле, до ужаса краснючими глазами и лохматыми волосами. горячие щёки целует морозец, а глазницы ноют в приливе боли. холод обвивает ноги, кусается и пробирается ледяной хваткой под кожу, но минхо сильный мальчик — ударяет себя по макушке кулаком, «размораживаясь». в голове взрываются фейерверки. снег хрустит под тапками. дорожка до калитки кажется извилистой и расплывается на отрезки, хотя он точно знает, что она идеально вытоптана по прямой. шатаясь, доходит до двери и открывает, вываливаясь на улицу с громким выдохом. он оглядывается по сторонам, щурясь и сжимая зубами стон боли на кончике языка. светлое небо и сугробы режут глаза, пытая медленно, ни в какую не желая привыкать. если больно — значит, что ещё жив. спустя секунд пятнадцать беспомощных морганий сфокусироваться всё же получается: вот уже вырисовывается грязно-серая дорога, чёрная отцовская машина, кирпичный дом. какой-то дурак, на которого очень громко ругается собака. хан пристально смотрит на овчарку за соседским забором. лицо красное, как у снегиря. длинный пуховик на теле, сверху помотан шарф, широкой вязки шапка на голове. перепрыгнула бы собака забор, на растерзание можно было бы оставить цветастую тряпку с шеи, в крайнем случае — дать ей сожрать рукав пуховика. джисон переминается с ноги на ногу, показательно шмыгая на всю улицу носом. как будто плачет, ей богу. зайку бросила хозяйка. — алё! — хриплый рык разлетается по улице, да такой, что минхо морщит нос. горло заболело. он плохо видел, но точно уверен в том, что хан не просто шёл или бежал к нему — он летел вприпрыжку, сверкая звёздными глазами. — ты практически дошёл. — минхо трёт переносицу и всё-таки болезненно мычит, тут же вдохнув ртом. — ты так и не запомнил номер дома? — не запомнил. джисон сжимает ладошки в рукавичках, тащится хвостом за минхо. совершенно плюшевый и нежнейший, как комочек пряжи с двумя бусинками-глазками: он, совершенно здоровый и немного напуганный, но раскрасневшийся от того, что в пуховике слишком жарко, и минхо, в домашней одежде и едва ковыляющий. последний ничего больше не говорит. он не любит переубеждать джисона в том, что он не виноват, и винить тоже не любит. а джисон не любит извиняться. как-нибудь потом разберутся. до смерти точно успеют. тепло дома бьёт по щекам не хуже мороза. хан показательно фыркает, как вдруг шарф рывком срывают, высвобождая кусочек кожи меж головой и плечами. к шее прижимается холодная щека. кажется, — не кажется, — минхо задерживает дыхание, жмурясь и игнорируя возмущенное шипение. то ли минхо мстит, то ли греется, то ли нежничает — непонятно. понимать и не надо — в такие внезапные моменты нужно лишь наслаждаться близостью, уж больно эти моменты драгоценны. лохматая макушка жмётся к скуле, а лоб, покрытый испариной, прижался к челюсти. минхо отчаянно шмыгает носом, тут же жалобно скульнув. он просто ненавидит насморк. — я принёс тебе подарок. — сейчас мы будем пить чай. раздевайся и иди на кровать. хан начинает чувствовать, как бушует сердце, когда минхо, игнорируя смертельную ломоту и усталость, отрывается от его шеи и уходит на кухню. слышатся знакомые стуки: сначала он наливает чайник и кидает заварку в чашки. потом к привычному шуму добавляется шмыганье и глухой вдох. минхо тает. его тело слабеет и вытекает из рук джисона, густыми каплями болезни шлёпаясь об пол. нет, минхо не тает. минхо умирает. понятно, что простуда не погубит его тело, но его душу она уже подкосила. кто же знал, что котам настолько вредно болеть. — только не засматрив-в-в..... — глубокий вдох ртом. — айся. я не буду стараться выглядеть хорошо для тебя, у меня нет сил. я так и не смог уснуть… — воздух со свистом залетает в лёгкие, а потом минхо сглатывает. — мне очень плохо, хани. лекарства не помогают. джисон молчит, пробираясь на кухню и останавливается, упираясь плечом в дверную раму. — можно поцелую? — совсем сдурел? — это будет лечебный поцелуй! как в книжках! хан сводит брови к переносице. хочется прежнего минхо. такого твёрдого на вид, но мягкого внутри. с минхо что-то происходит — снаружи он тает и слабеет, а сердце его всё больше мёрзнет. джисон просто обязан согреть его и спасти минхо от мучительной смерти. — я болею. — парень возмущённо щурится, а потом отворачивается, наваливаясь на столешницу. колени ноют, стоять невозможно. — если хочешь поесть сопли и задушить меня, то дерзай. кажется, минхо хочет добавить что-то про спящую красавицу и её прекрасного принца, но удерживает колкое сравнение на языке. не стоит произносить вслух то, что минхо всё больше становится неживым. джисон больше ничего не говорит. разворачивается на пятках и беззвучно уходит в другой конец дома, открывая дверь в слишком родную для чужого дома комнату. забирается на кровать, вжимаясь в угол и поджимая ноги под себя. вот бы его минхо вернулся.***
поднос пестрит печеньем, ирисками, двумя засохшими бубликами и зефиром. отдельно джисону вручается самолепленная на гончарном круге (сделанная специально для джисона, но он никогда об этом не узнает) кружка с рисунком кота и сколом на ободке. минхо кряхтит, сопит, мычит и шипит, когда пытается сесть на кровать удобно, сжимая кружку с кипятком в руке. даже разбавлять не стал, просто кинул ромашку в воду. сейчас ему этого достаточно. это так не похоже на кружку джисона, на каёмке которой крутится фантомное «с любовью». для джисона всё самое лучшее — его любимый молочный чай из новогодней коллекции (минхо готов выть от печали, ведь привезённый мамой три года назад набор из германии практически закончился, а он так и не решился сказать хану, что эти вкусы они больше никак не достанут), два кубика сахара, ложечка. нет, это не забота и не симпатия — просто привычка, выработанная до автоматизма. по крайней мере, именно так минхо это и называет. все же так стараются для своих друзей, даже если эти идиоты не могут запомнить номер твоего дома, так? — это всё тебе. — он опережает все вопросы, прижимая кружку к мокрому от пота лбу. бросает то в жар, то в холод, и сейчас его тело кутузит от мороза, хотя они стояли на улице меньше минуты. — даже не предлагай. меня стошнит от сладкого. — я принёс тебе подарок. минхо хрипло вздыхает, пока на пальцах внезапно начинает покалывать волнение. с чего это вдруг? видимо, всё-таки не охладился, а перегрелся. — джисони-и, ешь. я старался ради тебя. — я расплачусь, если ты его не примешь. — хан даже не переводит взгляда поднос и чай со сладостями на нём. чья-то проворная лапа уже успела утащить лакомый кусочек шоколадного печенья. конечно, минхо долго будет дуться из-за того, что джисон кормит его котов всякой гадостью, но сейчас кошки совершенно не волнуют. — я даю слово. — не нюни́ мне тут, своих соплей хватает. джисон смотрит слишком пристально и спокойно. в груди начинает беспрерывно колоть. тоже последствия простуды? вот-вот наступит смерть? случится сердечный приступ? из-за него щёки так сильно порозовели, или это всё из-за чувства, что вьётся змеёй внизу живота, беспощадно кусаясь? — ну, раз ты так хочешь… у джисона срывает крючок. он резко стягивает толстовку, небрежно кинув её на пол. широкая футболка, ранее запрятанная под худаком, пестрит названием какой-то американской группы, но минхо без разницы. глаза его округляются, а с губ срывается непозволительно громкий хрип, когда хан выправляет одежду из брюк. — джисон, я… — минхо сглатывает. горло вновь саднит. змея перебралась из живота в горло, отзываясь глухим першением и мокротой. хан протягивает пластиковый контейнер дрожащими руками. глаза налиты взволнованностью, а губы поджаты в тревоге. и, чёрт возьми, минхо теперь тоже тревожно. — это что? точно мне? — минхо хлопает глазами. он до сих пор не отошёл от шока. — да, точно. только тебе. я специально нёс в одежде, чтобы твоё горло не разболелось от холода. — хан тяжело сглатывает, не двигаясь. воздух спирает. кажется, что в этой истории должен умереть не минхо от простуды, а хан от того, насколько он милый дурак. джисон принёс для него клубнику посреди февраля. минхо осторожничает — опускает кружку на колено (ему жжёт, но больше у него жжёт в груди от чувств), пока свободной рукой тянется вперёд, невесомо коснувшись контейнера. он разглядывает содержимое: налитые красным соком ягоды блестят в прозрачном пластике. самая настоящая клубника. посреди февраля. — точно мне? — точно. как только руки джисона оказываются свободны, они взлетают к вспыхнувшим щекам. безобразие: лицо горит так, будто по ним вновь ударил мороз, по спине пробегает холодок испарины, а горло пересохло. слишком трогательная хрень. кажется, он тоже заболел. заболел любовью. как часто случаются летальные случаи при доброкачественной любовной опухоли? минхо рвано вдыхает, хлопая глазами, как вдруг переводит взгляд на джисона — тот всё ещё смотрит на него, но уже с искринками смущения в глазах. минхо протягивает ему свою кружку, едва успевая добавить тревожное «не обожгись», а потом уже двумя руками обхватывает контейнер, открывая его со скрипом. — я сейчас сгорю, хани. — если говорить честно, то я тоже. пальцы берут одну ягодку, осторожно сжимая. ярко-красная, с белыми семечками и зелёным хвостиком. чуть мягкая на ощупь и в меру тёплая. минхо сначала разглядывает её секунды две, потом подносит к губам, но рта не открывает — расплывается в тёплой улыбке, вновь смотря на джисона: — иди ко мне. будем вместе есть. кажется, что джисон вот-вот заплачет падающими звёздами, настолько сильно его лицо сверкает небесным цветом бескрайнего счастья. кружки ставит на поднос, поднос — на пол (кошачьи глаза радостно блеснули в темноте под кроватью), а сам он ёрзает и пододвигается ближе, выдохнув минхо на запястье. минхо кусает половину, тут же зажмурившись и позволяя кусочку растечься во рту. сначала лёгкая сладость, сразу после нежная кислинка, и напоследок — сахарное удовольствие. и даже не тошнит. оставшуюся половину клубники минхо тянет парню напротив, и хан кусает сладкую ягоду, жмуря только один глаз. клубника. настоящая клубника посреди февраля. джисон принёс домой к минхо самый разгар июня, лишь бы он не умер посреди зимы. губы минхо порозовели от попавшего на них сока. он берёт ещё одну ягоду и раскусывает её пополам, смакуя с полуулыбкой. в глазах вновь горит тепло, а щёки здоро́во розовеют. джисон не может сдержаться — он наклоняется вперёд, ухватившись за чужие бёдра, своей резкостью валит минхо на спину. и звонкие чмоки начинают покрывать раскрасневшееся лицо, пока минхо воет и скулит, зажмурившись и назло втянув губы. джисон никогда не целовался. ни разу. и не собирается — ему больше по душе чмоки, такие воздушные и по-детски нежные, что с каждым чмоком сердце минхо всё больше тает от этой сладкой приторности (потом он обязательно должен добавить, что от такой сладости его и тошнит). джисон не останавливается: он начал с каёмки губ, потом перешёл на щёки, нос, пару раз заехал на веки, оставил след на брови и, пытаясь вернуться обратно к губам, прошёлся по подбородку. руки отпустили бёдра и перешли на щёки, чуть сжав их, чтобы минхо ещё сильнее сморщился, позволяя хану целовать его нос. но вот губы — ни в какую. минхо отчаянно пытается промямлить что-то, но с плотно сжатыми устами сделать это практически невозможно. в горле начинает ещё сильнее першить едкими чувствами уже через секунды две после этой любовной атаки, а воздуха остаётся катастрофически мало. джисон оставляет на каёмке губ долгое, звенящее «чмок!», и минхо хватает свободную секунду, чтобы втянуть хотя бы немного кислорода. джисон не может позволить минхо умереть от лап болезни. если минхо и умрёт, то только задохнувшись в его нежности. — идиот! — всё, что успевает вскрикнуть минхо до того, как хан начинает повторную атаку, чуть сжимая лохматые волосы у висков. минхо не умрёт. нет, когда-нибудь потом, когда все поцелуи будут сняты с его уст, когда на его губах побывает достаточно клубничного сока и когда он проживёт бесконечное количество июней, его тело добровольно и навсегда ляжет в могилу. будет незачем жить. он совершит всё, что захочет за свою жизнь, а потом закончит её, не жалея о том, чего хотел и на что решился. душа сгорит, превратившись в пепел. может, его и вовсе кремируют? минхо не знает. он в целом мало чего знает о будущем. но прямо сейчас под его боком сопит, сжавшись в комок, джисон, мило приоткрыв рот. устал лечить любовью и уснул. клубники не осталось. молочного чая тоже. головная боль и насморк внезапно отошли на задний план, а сердце загорелось с новой силой, нагоняя обороты потерянных ударов. рядом с ханом хочется жить. вместе с ханом хочется снимать поцелуи с губ, хочется есть клубнику и жить душой в июне, пока на дворе расцвёл белоснежный февраль. минхо просто отвратительно болен. минхо пьёт антибиотики, ромашку, брызгает горло и капли в нос. но ничто не может ему настолько же сильно помочь выздороветь, как тёплые руки хани, принёсшие в его замёрзшую душу клубнику в феврале.