***
Нет ничего статичного: всё меняется, если посмотреть с достаточного расстояния. Когда становится совсем невмоготу, есть простое упражнение: проследить, как мы дошли от того, что было, к тому, что имеем сейчас. Дышать ровно, нанизывать воспоминание за воспоминанием на воображаемую нитку. Это не сложно, главное только начать. Вот Серёжа времен детдома, и наши неловкие поцелуи под лестницей, и возня на чердаке. Медленно в голову возвращаются цвета и текстуры, запахи, звуки. У Серёжи времен детдома мягкие волосы по плечи, пушистые из-за дешевого шампуня. Колючий свитер. Достаточно совсем немного напрячь память, чтобы снова почувствовать эту разницу — шерстяную ткань, а под ней нежную горячую кожу. Серёжа времен детдома краснеет всеми щеками, жар спускается к шее и груди; его так легко смутить — можно даже не стараться. Тихая похвала в алеющее ушко, и он — как растаявшее мороженое; сопит, чуть не плача, лезет неловко целоваться, обняв меня за шею холодными руками. Второе воспоминание приходит легче. Это Серёжа времен студенчества, когда он уже начал зарабатывать и собирает свою соцсеть из бесконечных строчек кодов. Мои отпуска почти никогда не попадают на общепринятые праздники, но мы с Серёжей изобретаем собственные. Серёжа времен студенчества одержим своей самостоятельностью — возможно, в отместку за мою армию и контракты. Он набивает себе шишки, но идет вперед. Внешне он еще близок к тому Серёже-подростку, в которого я влюбился. Волосы становятся чуть длиннее и более ухоженными — кроме шампуня на полке в ванной появляются маска и бальзам — но они такие же мягкие, так же пахнут домом и Серёжей. В постели он становится смелее, чувствует себя увереннее, не стыдится своего тела. В один из отпусков я обнаруживаю в шкафу пару секс-игрушек — он оправдывается, что скучает по мне слишком сильно, и ему приходится проявлять изобретательность. Третья бусина-воспоминание блеском затмевает все прочие. Серёжа времен расцвета соцсети живет в офисе на вершине башни «Вместе» — железо, стекло, прекрасный вид, дорогие статуи и дизайнерская мебель. От Серёжиных гладких волос пахнет мандариновым средством для укладки. Приятный, но уж очень синтетический запах. Его белоснежные рубашки плохо скрывают засосы, растут и аппетиты в сексе. Он сорит деньгами, шокирует репортеров. Бесконечные светские приемы сливаются в золотую, огненную пелену. Это воспоминание обрывочно — одна часть накладывается на другую. Из очередного контракта я возвращаюсь в пустой офис — приходится срочно спасать дурную рыжую голову (по возможности и остальное тело) из психушки, а потом, уже в Италии, не обижаться на закидоны любимого. Серёжа времен Венеции — невыносимый засранец. Его хочется приложить обо что-то тяжелое по три раза на день, но нельзя — это же тот самый лисёныш, который жался ко мне на пыльном чердаке детского дома, он просто спит где-то глубоко. Вера, что я смогу его разбудить, обходится дорого — ровно в пять пуль. Еще в резню, в которой погибают мои боевые товарищи. В долгий путь реабилитации после комы, в еще более долгие попытки жить без него. Воспоминания этого периода, если сверху добавить грустный блюз и черно-белый фильтр, можно смотреть как артхаусный фильм про Стокгольмский синдром. Этот фильм заканчивается не победой, но и не поражением — я просто возвращаюсь к тому, без которого не вижу своей жизни. После событий в Сибири Серёжа долго приходит в норму. Таблетки подбираются путем проб, ошибок и обрывочных записей из блокнота Рубинштейна. Первые недели он спит или бредит, ничего не соображает, а узнав меня — плачет и без конца извиняется. Тогда это и происходит впервые. Зайдя в комнату с подносом, я ставлю его на тумбочку, беру стакан с водой и таблетки. Разумовский не спит, но и не извиняется — значит, не узнает меня. В комнате тепло, но очень душно; надо будет проверить системы кондиционирования, когда вернусь к себе. — Серёжа. Время пить таблетки. Приходится самому размотать его из кокона одеял и пододвинуть голову выше на подушки. На нем серая толстовка с капюшоном — без шнурков, чтобы не было соблазна задушить или задушиться. Спортивные штаны он почему-то снял. Мне приходится проморгаться, чтобы понять, что спортивки снял не Серёжа, а я — вот они, отброшены в сторону. Разумовский бормочет что-то бессвязное: если бы он спал, сон был бы из тех, что про пришельцев, сапоги-скороходы и учителя истории, превратившегося в громадного дождевого червя. — Серёж, таблетки, — напоминаю уже громче, но он не спит, а только бредит, может, и правда видит галлюцинации. Задумавшись, что дозу таблеток надо уменьшать, и срочно, я снова выпадаю из реальности. Слышу резкий вдох. Его белье снято и лежит поверх штанов, ноги разведены в стороны. Никто, кроме меня не мог этого сделать, но в первую секунду мне не верится: это ведь Серёжа. Он едва в сознании. А я… А я толкаюсь в него двумя пальцами по слюне и, кажется, умру, если остановлюсь. С другой стороны — да, это Серёжа. Выстреливший в меня пять раз в упор. Серёжа, который ни о чем не узнает, если я не травмирую его. Это не сложно: я отлично помню, что Серёже нравилось в постели раньше, как много он может принять и какой у него болевой порог. Закончив с подготовкой, я осторожно вхожу. Серёжа безумно тесный, бормочет бессмыслицу, дергает ногами, постанывает. Медленно, еще медленнее. Так нежно я не брал его, кажется, даже в самый первый раз. Это и есть в некотором роде первый раз — когда секс становится для Серёжи наказанием. Задрав толстовку, спускаю ему на живот, понимая, что слишком жесткие толчки ему повредят — или заставят его прийти в себя, а это еще хуже. Вытерев сперму, надеваю на него белье и спортивки, закутываю обратно в одеяло. Раскаяние не приходит. Когда дозы таблеток уменьшаются, Серёжа вновь становится собой. Бесконечный поток извинений я прерываю на корню, сказав, что давно его простил. Это не ложь. Это то, во что я хочу верить. Дни проходят в странном подобии домашнего уюта. Иногда место Серёжи занимает другая личность — он зовет ее Тряпкой. Личность эта безобидная и очень плаксивая. Она не мешает, но в ней я вижу черты Серёжи-подростка, давно утерянные в настоящем Серёже. То, как Тряпка закапывается в многочисленные слои одежды, прячет мерзнущие ладошки в рукава. Как убирает волосы таким трогательно-стыдливым жестом, что сердце ёкает. Как просит меня не уходить, посидеть рядом, потому что ему страшно, и как дергается всем телом, стоит погладить его по руке или волосам. Следующие месяцы, пока мы отдыхаем в Мексике, я приглядываюсь. Как часто появляется Тряпка? На сколько по времени? Что он делает, когда получает контроль над Серёжиным телом? На третий вопрос ответить легче всего: он без конца плачет и извиняется. Там же, в Мексике, мы с Серёжей снова сходимся. Всего-то и требовалось — две бутылки молодого красного вина и честный разговор по душам. Мы занимаемся примирительным сексом громко, долго и очень страстно. (Соседка-мексиканка стучит в стену и ругается на шум). Серёжа сидит сверху, встрепанный и разгоряченный, насаживается полностью и даже не старается сдерживать стоны. Это хорошо, безумно хорошо. Я скучал по такому Серёже. Вместе с либидо у Разумовского просыпается тяга к справедливости, и нас затягивает новый проект: Питер, офис, Лера, тренировки и новые бесконечные коды. Тряпка появляется раза два-три в месяц, и удерживает контроль над телом Серёжи всего несколько часов. Но эти часы решают всё.***
Ровно дыши, капитан моей распущенной души В этом городе так странно звучит Безвоздушная тревога [Би-2 — Безвоздушная тревога]
У Леры период сессии, и Серёжа, как понимающий работодатель, переносит ее тренировки и задания. Нам удается выделить побольше времени друг на друга, и это хорошо. Но есть один момент, о котором молчат романтические фильмы. Чем больше времени вы проводите в замкнутом помещении с любимым человеком, тем больше времени у вас на ссоры. Это не конец света, если подумать: просто Серёжа опять забил на конспирацию, потащился гулять по городу в дурацкой шляпе с широкими полями, попал в объектив какой-то туристки. Крупные новостные издания сочли фотографию фейком, и дело быстро замялось, но осадочек остался. Мне не хочется устраивать ссору, не хочется даже поднимать эту тему, но есть фокус. Запомнить эту эмоцию, эту злость на Серёжу и страх за него же, а когда снова появится Тряпка, высказать ему за безответственность, разгильдяйство, эгоизм. Тот извинится и поплачет — он за все подряд извиняется, с него не убудет, а мне приятно. Серёжа этого не вспомнит, будет дальше спорить, иногда обижаться и творить херню, как он умеет, а я не буду с ним ругаться — я запомню и подожду, пока его место снова займет Тряпка. Это обычный вторник: Серёжа кодит в серверной, в духовке румянится рататуй, на плите остывает гуляш. Разумовский рыжим нервным ураганом влетает в кухню, но я сразу вижу, что это уже не Серёжа. Определяю по шагам и звуку дыхания. — Я что-то нажал, и всё исчезло! — ревет Тряпка прямо с порога. — Олег, пожалуйста, пойдем посмотрим, вдруг там что-то непоправимое?! Вздыхаю, вытирая руки полотенцем. В серверной неизменно холодно, пустые кружки из-под чая стоят в ряд пузатыми фарфоровыми солдатиками по краю стола, держат крепкую оборону. — Опять кружки в раковину не относишь, — ворчу, подбирая их одну за другой. Тряпка извиняется и за это, хотя пил из них Серёжа. Трагедия с компьютерами решается простой перезагрузкой, а все коды сохраняются автоматически. — На будущее: когда ты получаешь контроль во время Серёжиной работы — не жми ни на что, Тряпочка. В следующий раз случайно форматнешь ему жесткие диски, и он нас обоих в клумбе прикопает. — Хорошо, — часто кивает плаксивая личность. — Спасибо, Олег, с-спасибо. Я больше не буду. — Ну, пошли, чего тут мерзнуть в серверной, — неопределенно киваю в сторону двери. — Есть и повеселее занятия… Тряпка вздрагивает. Стоит, не поднимая глаз — один гулкий удар сердца, другой, третий — поворачивается к выходу. Прохожу на кухню, зная, что он последует за мной: в пустых комнатах ему страшно. Тряпка забирается на высокий стул у барной стойки, обнимает себя руками. — Хочешь какао с зефирками? Серёже мы не расскажем. Тряпка осторожно кивает. Он, как и Серёжа времен детдома, душу продаст за сладкое, а у взрослого Разумовского от него лезут прыщи. Тряпку вообще легко порадовать. Он словно ребенок строгих родителей, который пришел к другу с ночевкой: плед, фильм и какие-нибудь сладости — и вот он уже сияет и смущенно улыбается. Его список желаний заканчивается на какао, но мне нужно кое-что посущественнее. — Ты знаешь, что вы опять натворили? — спрашиваю между делом, пока подогреваю молоко. — Подвергли нас всех опасности. Ты понимаешь, насколько это по-детски — так себя вести? — Прости, Олег, — Тряпка шмыгает носом. — Пожалуйста, прости, я никогда больше так не сделаю. Я подвел тебя, прости. — А чем помогут извинения, птенчик, если ты скоро опять какую-нибудь глупость откинешь? — продолжаю подчеркнуто ровно, звеня кружками в шкафчике с посудой. Тряпочка закрывает лицо ладонями, трет покрасневшие щеки. Жест такой… Серёжин, что мои руки дрожат, и какао-пудра просыпается из ложки. В паху скручивается узлом пока не возбуждение, но ожидание. — Прости, — быстро выдыхает Тряпка, заметив мою неловкость. — Да, малыш, пять пуль лишнего здоровья не добавляют, а ты что думал? — Мне так жаль, Олег, — у него дрожит подбородок, — но Птицы больше нет, а мы с Серёжей никогда, никогда бы тебе не навредили. Это не я… — Как это — не ты? — повышаю голос, чтобы он не позволял себе никаких оправданий. — Мне плевать, кто стрелял: хоть Птица, хоть Енот, хоть Бегемот. Твои руки держали пистолет. Твои пальцы нажали на курок. — Прости-и! — хнычет Тряпочка, согнувшись над столешницей, спрятав лицо за волосами. Когда напиток готов, ставлю его перед Тряпкой и отхожу к шкафчику с алкоголем. Все эти воспоминания про Венецию нервируют, заставляют заново проживать то, что я предпочел бы забыть. После порции коньяка дышится уже легче. После двух — возвращается спугнутое желание. Тряпочка держит кружку с какао двумя руками, греет вечно мерзнущие ладони. Собранные в неаккуратный пучок волосы то и дело падают на лицо, и он убирает рыжие прядки беззащитным, почти детским жестом. Если до этого у меня не было уверенности, чем закончится этот вечер, то сейчас она появляется. Взгляд случайно падает на стопку клейких листочков, где Сережа выписывал утром домашние дела. Он теперь совсем самостоятельный, ему палец в рот не клади, у него всё схвачено, и смутить его уже не так просто, как раньше. Конечно, я горжусь им, таким успешным и талантливым, но внутри всё равно живет тоска по нашему прошлому — по тому, как наивно и по-детски мы были влюблены, по тому, как еще не успели причинить друг другу боль. — Олег, не уходи! — испуганный голос Тряпки догоняет меня у двери. Чужой страх подогревает кровь почище коньяка. Тряпочка боится, что я уйду и оставлю его одного, а Серёжа справляется со всем сам, словно то время, когда он отчаянно во мне нуждался, ушло безвозвратно. — Допивай какао и приходи в спальню, малыш. Там будет удобнее. Тряпка появляется почти сразу, я успеваю лишь найти в ящичке смазку и презервативы. Он застывает у двери персонажем игры, которому не дали задания. Не упрямится и не проявляет инициативы, но это ничего — зато Серёжа у меня инициативный за двоих. — Умничка. Разденешься сам, или мне помочь? — Олег, я… — Ш-ш, не нервничай, — подхожу к нему и придерживаю за подбородок, чтобы поцеловать. Губы у него горячие и сладкие от какао, а щека мокрая и соленая — он уже успел основательно проплакаться, но это не предел. Ладонями залезаю ему под свитер, под резинку домашних штанов. Алкоголь и шоколад смешиваются на языке. Я чувствую себя ученым, изучающим сложный научный феномен. Вот тело — тонкое, гибкое и сильное, знакомое мне до последней веснушки, до мельчайшей родинки. Это тело сладко поёт, если правильно на нем играть. Обычно. А сейчас это тело неловкого угловатого мальчишки, напряженного и зажатого. Играй — не играй, получишь только слезы. — Ты же будешь хорошо себя вести, малыш? — Олег, — повторяет Тряпочка, задыхаясь. — Олег… Он кладет руки мне на грудь, но оттолкнуть не решается. Не смеет. Смотрит чистыми синими глазами, по щекам — мокрые дорожки, а из-за слипшихся ресниц лицо кажется кукольным. — Я знаю, что ты послушный мальчик. Ты не будешь кричать, а я буду понежнее, договорились? С силой давлю ему на плечи, чтобы поставить на колени. Он опускается, прячется за волосами, руки держит по швам. Глажу его мокрые щеки и провожу большим пальцем по губам. Губы тоже дрожат. — Достань его. Не вынуждай меня всё делать самому, птенчик. — Олег, пожалуйста! — Ну, что за дела? Ты отказываешь мне? Ты хочешь, чтобы я ушел? — Нет, Олег, — тут же испуганно отзывается Тряпка. — Я не хочу, чтобы ты уходил. Я боюсь, что будет больно. — Ну, от минета точно не будет, а там посмотрим на твое поведение. Приступай, малыш, тебе отдельное приглашение надо? Факт о Тряпке, который я узнал в самый первый раз нашего с ним адюльтера: сосать он не умеет совершенно. Если не сжать его волосы в кулак и не толкаться в рот самому, весь процесс затягивается до бесконечности. Его неловкие попытки приятны, но от них не кончишь, а вот немного грубости в корне меняет ситуацию. Слёз становится еще больше. Горло Тряпки издает беспомощные, клокочущие звуки, дышит он глубоко, но редко — когда я позволяю. Губы краснеют, блестящие и раздраженные от трения. — Видишь, я говорил — это не больно. Я знаю, что нужно моему птенчику. Тебе просто надо меня слушаться. С волос падает резинка; рыжие волны растекаются по серой шерсти свитера, я собираю их снова в кулак. Во рту у Тряпочки мягко, горячо и мокро, но лучше всего его взгляд — синий, отчаянный, снизу вверх. Он давится спермой и долго надсадно дышит, когда я отпускаю его. Сидит прямо на полу, прижав ладони к шее, всхлипывает, кажется, целую вечность. — Сними свитер. — Олег, тут холодно… — Неправда. Тут тепло. Снимай и не спорь. Когда свитер оказывается на полу, приходит очередь штанов. Их Тряпка долго не решается снять сам, и мне приходится помочь: успокоить его несильной пощечиной, опрокинуть на спину и содрать спортивки. Поднявшись, оглядываю его, застывшего в той же позе, что я его оставил. Кролик, зачарованный удавом. — Теперь белье. Сделай это сам, а иначе я разозлюсь. И сделаю тебе очень больно. Пока он раздевается, давясь слезами, у меня снова встает. Подвожу его к кровати, крепко держа за плечо, толкаю в спину, а когда Тряпка падает, поднимаю его за бедра вверх, чтобы расположить на коленях и локтях. — Олег, ну пожалуйста! — Не бойся, малыш, я подготовлю. Смазка у нас сегодня вкусная, пахнет манго. Хочешь попробовать? Тряпочка не отвечает, только тонко вскрикивает, когда в него проникают сразу два скользких пальца. Напрягается, замирает, не дышит. Сжимается, стремясь занять как можно меньше пространства. — Олег, больно! Слишком много. — Не прибедняйся, птенчик. Ты отлично играешь роль целочки, но я с этим телом знаком хорошо. Ты подыши глубоко, и пройдет. Когда два пальца входят без проблем, а третий — с хныканьем и слезами, раскатываю по члену презерватив и добавляю еще смазки. Тряпочка не сопротивляется, но совсем не умеет расслабляться. Головка входит медленно и с натугой, смазка капает на простынь. Надо не забыть застирать. Стоны перерастают в скулеж пропорционально тому, как мои толчки становятся глубже и сильнее. Если надавить Тряпочке на низ живота, можно прощупать очертания члена. От этой мысли срывает крышу, я вбиваюсь, уже не сдерживаясь. Снова хныканье. — Тише, тише, птенчик, я же знаю, что тебе нравится. Он не говорит «нет», он говорит — «больно», надеясь, что я остановлюсь, но всё зашло уже слишком далеко. Серёжа не узнает. Чтобы оправдаться перед самим собой, устрою ему романтический вечер и долгую нежную прелюдию, может, и с риммингом. А сейчас я в прошлом — или так это ощущается — с податливым и послушным Серёженькой-Тряпкой. Из этого прошлого, как из колодца, путь — только вверх. Оргазм — как полет.***
«С этим надо что-то решать,» — первым делом думает Серёжа, вернувшись утром в свое тело. Опять — уже в который раз! — чувство, что его эмоционально били полночи; опять вполне физически болит задний проход. Первое: Тряпка не может так мощно экспериментировать с его секс-игрушками, это просто не в его характере. Он — вечный девственник; он — та часть Серёжи, которая боялась своих чувств к Олегу в старших классах. Та часть, которая стыдилась своей ориентации и собиралась всю жизнь отталкивать от себя людей, чтобы те не причинили боль. Тряпку жалко, но Серёжа не собирается жертвовать временем своей жизни, чтобы дать второй личности прожить свою. Второе: Олег никогда не изменил бы ему с Тряпкой — это нонсенс, о котором даже думать противно. В спальне камер нет, а та, что в серверной, показывает вполне мирную картину. На кухне — тоже нет, но есть одна в гостиной; камера расположена так, чтобы снимать окна и выход на балкон — для безопасности. На ней виден кусок кухни, но и там ничего необычного. Даже без звука видно — они просто мирно проводят время. Тогда почему задница-то болит? Серёжа торгуется с собой ровно две минуты: этично — не этично, прилично — не прилично. А потом устанавливает в спальне скрытую камеру.