Без чувств

— Вот мы и подошли к концу нашего тура. Как только вы почувствуете вибрацию в височной доле, можете снять блокатор. Во избежание тошноты и головокружения, в течение двух-трех минут после снятия устройства я рекомендую вам не выходить за второй рец-квадрант. Лора подает сигнал Кейт и отходит в сторону, наблюдая, как посетитель с видимым облегчением стаскивает погасшее устройство и делает глубокий вдох. — Надеюсь, вам понравилась экскурсия, — добавляет Лора, испытующе глядя, как норвежец трясет головой, приходя в чувство. Он оборачивается и странно смотрит на нее. Лора ободряюще кивает. Она знает этот взгляд. Для нее он такая же неотъемлемая часть экскурсии, как и вызубренный текст. Правила тура запрещают ей входить в первый контакт с посетителями до активации теми блокаторов. Так их знакомство происходит в искусственно смоделированных условиях равенства. В течение часа, который длится тур, посетители знают Лору не больше, чем она их, что дает ей полный контроль над ситуацией. Посетители видят перед собой не дефектного индивидуума — но хозяйку другой вселенной, законы которой им понятны еще меньше, чем ей — законы их мира, ведь у них, в отличие от нее, не было двадцати лет практики. В ее мире, они — слепые щенята, испуганные и доверчивые, которые льнут к ней, пытаясь найти новые ориентиры. В их мире, она — нежеланный гость, полу-человек, объект любопытства и жалости. Если бы все зависело только от ее воли, она исчезала бы с их рецепторного поля до дезактивации ими блокаторов, оставаясь наполовину тайной, как древнеегипетская мумия под слоем бинтов. Но Вайолет, директор музея аметарецептивности, с ней не согласна. По ее мнению, суть экскурсии — это дать возможность узнать Лору сначала изнутри ее системы, а потом вне ее, чтобы сравнить оба впечатления. — Незабываемый опыт, — выдыхает журналист шаблонную фразу. — И-извините, если моя просьба неуместна, но м-могу… Могу ли я подержать вас за руку? И снова он не первый, кто об этом просит. Правда, первый, кто просит об с такой неуверенной трогательностью. Стремление к тактильности свойственно метарецептивным. Разговаривая, они не избегают случая коснуться плеч, щек, ладоней, лиц и затылков друг друга, а влюбленных можно легко выделить из толпы по крепко прижатым лбам. В ИЛОМ, Институте для Людей с Ограниченной Метарецепцией, Лоре объясняли, что прикосновения транслируют одическую силу, то есть они не случайны и являются производными метарецепции, как музыка — производная слуха, а живопись — производная зрения. Ее вопрос о том, можно ли по типу прикосновения догадаться о его значении без метарецепции, не нашел прямого ответа и вызвал лишь туманные объяснения о синхронизации и расширении и сужении полей воздействия, но для себя за годы наблюдений она открыла некоторые эвристики. Например, прикосновение к ладони — жест, как правило, формальный, выражает нечто вроде приглашения к коммуникации (или, как говорят метарецептивные, «к синхронизации»), и сигнализирует добрую волю. Лора вежливо протягивает ему ладонь, и журналист сжимает ее кисть в своей горячей и неприятно-влажной руке, все это время не сводя с нее ясно-голубых глаз. Так проходит несколько секунд. Она терпеливо ждет. Желудок Лоры урчит: после интервью у нее перерыв на обед. Она думает о сэндвиче с кресс-салатом и пастрами, втиснутом в ее сумку между планшетом и книжкой по космологии, и чувствует, как рот наполняется слюной. «Скорее», — мысленно поторапливает она журналиста, и тот, спохватившись, отпускает ее ладонь и спрашивает, где у них пройдет интервью. Лора провожает его в офис Вайолет, который та любезна согласилась одолжить на время собственного обеденного перерыва (в хорошую погоду Вайолет всегда ходит есть на террасу кафе напротив музея, где готовят портобелло-бургеры, и кричащие дети и восторженные собаки играют с танцующими фонтами, гейзерами бьющими из тротуара). В офисе журналист устанавливает камеру на штатив, настраивает объектив и жестом приглашает Лору опуститься в кресло, а сам садится на пластиковый стул напротив. — Готовы? — спрашивает он, когда камера настроена, звук и картинка протестированы, и с приготовлениями покончено. Лора отвечает молчаливым кивком. — Хорошо. Тогда мы пойдем по списку вопросов, так? — неуверенно говорит норвежец. Лора склоняет голову набок. Это что, его первое интервью? Или это ее присутствие так на него воздействует? Он словно в клетке с тигром. С сытым и прирученным тигром, но все же диким, непредсказуемым и опасным. Лора улыбается, глядя как он морщит лоб, тщательно выбирая слова, и неловко вытирает манжетом рубашки стекло стола, где остались следы его пальцев. — Первый вопрос. Для начала, не могли бы вы рассказать о себе, о вашей семье, о том, откуда вы родом. Лора опускает глаза. Ее наручные часы отображают две единицы и две пятерки. Солнце мощным потоком льется сквозь панорамные окна и преломляется в очках горе-журналиста. От Сан-Тайм она ожидала большего, впрочем, что поделать, видео-интервью — умирающий тип инфо-трансляции. — Я родилась и выросла в Дордрехте, — говорит Лора, и ей некомфортно от того, что она должна смотреть в черный холодный глаз видеокамеры вместо безмятежно-голубых глаз своего собеседника. — Вы там были? — Миг, она смотрит на журналиста, тот качает головой. — Это на задворках Роттердама. Довольно унылое место, если только вы не любитель классической голландской архитектуры, грязных каналов, живописных мостов и тюльпановых клумб. Я — младшая из трех детей. Она замолкает, думая, стоит ли ей припудрить правду сахаром. Как знать, увидят ли члены ее семьи когда-нибудь это интервью? Родители вряд ли, с возрастом они совсем отдалились от инфо-трансляторов, отдавая предпочтение только тому, что могут подчерпнуть внутри своего мета-поля, а вот братья вполне могут. Их реакцию предсказать не сложно, скорее всего, они ничего ей не скажут, разве что отпустят многозначительный взгляд при следующей встрече. Бедняжка Лора в своем репертуаре. — Ваши братья и сестры тоже аметарецептивные? — подкидывает вопрос журналист, приняв паузу Лоры за конец ответа. Она поджимает губы. — Никто в семье кроме меня. — Расскажите подробнее о вашем детстве. Почему его слова звучат так механически-плоско, точно заранее записанные на проигрыватель? Лора испытующе смотрит на журналиста, но он по-прежнему избегает встречаться с ней взглядом. Норвежец явно чувствует себя не в своей тарелке, ерзает на стуле, пальцами отодвигает воротник рубашки, хотя день выдался не жаркий. — Мое детством было достаточно… нормальным. С некоторыми поправками, самым обыкновенным. Дети не склонны заниматься рефлексией. Так что я не чувствовала, что чем-то обделена, да и в моей семье на моем состоянии не акцентировали внимания. — То есть к вам не было особого отношения? — Наверное, только, когда, я была младенцем, — задумывается Лора. — Сами знаете, в первый год жизни обычный ребенок существует в полном симбиозе с матерью. В абсолютной синхронизации. Все, что воспринимает младенец, ощущает и мать, и наоборот. В моем случае, поскольку я не анимировалась, матери приходилось действовать по наитию. Интуитивно понимать, голодна я, устала, страдаю от коликов или хочу внимания. Я постоянно плакала, и это сводило ее с ума. Но как только я освоила человеческую речь и научилась использовать слова для выражения своих нужд, стало легче. — Стало быть, в вашей семье взаимодействие было в основном построено на вербальной коммуникации? — О да, абсолютно. Общаясь со мной, свои чувства родителями и братьям волей-неволей приходилось переводить на язык слов. Но только в моем присутствии. Понятно, что между собой, они взаимодействовали, как обычные семьи. Невербально. — Как вы это воспринимали? — Что именно, метарецепцию? Или неспособность взаимодействовать с ними на другом уровне? — И то и другое. Ведь вы понимали, что отличаетесь от членов своей семьи. Его замечание по всем меркам неделикатно, но оно отскакивает от Лоры, как мяч от асфальта. Давно зажившие раны обросли шрамами и больше не ноют. — Мои братья иногда называли мою особенность суперсилой, ведь мне можно было лгать без опаски разоблачения и уходить в себя без того, чтобы меня выдергивали к действительности. Можно было говорить что угодно, и родители все принимали на веру. Чем не идеальная ситуация для безграничных шалостей? В глубине души, братья так не думали, конечно. Они жалели меня. Сестренка-инвалид, совсем плоскодушная. Для них я была лишена чего-то фундаментального. Но как я могла жалеть об отсутствии чего-то, о чем не имела представления? — резко пожимает плечами Лора, и ее голос подскакивает на полтона против ее воли. — Вам было одиноко? — подсказывает журналист, само сострадание. — Ничуть, — отрезает Лора. — Родители стремились, чтобы каждый чувствовал себя включенным в совместную деятельность, так что мы не использовали метаприемник, и солидарности ради никто не посещал Церковь Сознания. — «Солидарности ради»? — с сомнением переспрашивает норвежец. — Вы меня поймали. Родителям в принципе не нравились методы Церкви Сознания. Они считали, что те слишком инвазивны, и самоочищение — индивидуальный процесс. — Звучит как учение Доугера. Они были последователями метанатурализма? Ну вот, она лишь хотела подсластить свою правду, а невольно разболтала чужую, черт бы ее побрал. Не то чтобы это было страшным секретом, все соседи знали, шила в мешке не утаишь, но одно дело пренебрегать Церковью Сознания, а совсем другое обращаться к метанатурализму. Все метанатуралисты кончают уходом в горы или беспробудные чащи, где исчезают бесследно. Звучит как глупый слух, но Лора лично знает пару примеров. Слава богу, ее родители хоть и уважали натуралистические практики, все же обходились без фанатизма. — Я не знаю, — поспешно отводит от себя лезвие Лора. — С ветки, на которой я сижу, не видно разницы. Но они никогда не называли себя метанатуралистами. — Ну ладно, — кивает журналист, мельком заглядывая в планшет, где у него записаны вопросы. — Как вы понимали метарецепцию, когда были ребенком? Хороший вопрос, думает Лора. Как темную комнату в старом доме. Как древнюю тайну, в которую ее не посвятили. Как невидимую грань, отделяющую ее от остального мира. — Думала, что это что-то вроде чтения мыслей на расстоянии. Если настроиться на нужную волну, все знакомые будут перед тобой как на ладони. И еще как способность делиться чувствами. Мне объясняли, что отрицательные переживания, боль или грусть, это как вода: чем с большим количеством людей ты делишься, тем меньше тебе остается. А положительные — как воздух, ими можно делиться безгранично и на всех хватит. — Как складывались ваши отношения с ровесниками? — Как курицы с ласточками. Родители считали, что будет лучше если я познакомлюсь с ровесниками, когда те уже полностью освоили вербальную коммуникацию, поэтому первые несколько лет начальной школы я провела на домашнем обучении, потом еще два года в специализированном институте, который готовил меня к контакту с другими, и только потом присоединилась к обычному учебному процессу. Только, по-моему, родители напрасно волновались. Ровесники отнеслись ко мне поначалу с любопытством, потом с отчужденностью. В целом, не задирали, но и не приглашали примкнуть к ним. Я была для них дикаркой, не сумевшей освоить человеческую речь. Мы существовали на параллельных планах. Впрочем, сейчас я думаю, что возможно, меня и задирали, просто я была не способна это понять. Скорее всего, именно от того, что я была не способна это понять, меня и задирали. — Были ли в школе другие дети с расстройством аметарецептивности? — спрашивает журналист, и его голос звучит с излишней острожностью, как будуто он пытается не растревожить спящий осиный рой, когда тычет прутиком в улей. — Да, было еще пару человек. Почему-то все ожидали, что мы будем держаться вместе, но в действительности, кроме нашего состояния, у нас не было ничего общего. Я всегда была одиночкой и меня это устраивало. — Вам тяжело давалась учеба? — Вовсе нет, наоборот. От классов, требующих метарецептивности, я была освобождена. Большинство остальных материй давались мне на порядок проще чем другим. Из-за моего состояния, я рано научилась говорить, читать и писать, и мои навыки вербальной коммуникации значительно опережали навыки моих ровесников. В моем классе были ребята, которые в восемь лет могли только мычать и таращить глаза. Я знаю, сейчас все больше детей, которых родители и не думают обучать вербальному языку, полагаясь на школы. Боюсь представить, на что похож опыт современных детей с РМР в такой среде. — Да, к сожалению, — соглашается журналист. — Это при том, что согласно последней статистике, двадцать миллионов жителей планеты аметарецептивны. Именно поэтому музей аметарецептивности такая важная инициатива. Он дает людям возможность взглянуть на вещи под другим углом и лучше понять роль и преимущества вербального языка в развитии мировых культур. Я полагаю, именно поэтому вы выбрали эту работу? — Да, именно поэтому, — соглашается Лора, и это больше чем просто «припудрить правду». Музей аметарецептивности — ни что иное как аттрацион, где люди платят деньги, чтобы на час им отключили их седьмое чувство и они могли прочувствовать вся тяготы повседневного существования «плоско-душек», как аметарецептивных называли раньше, пока поборники толерантности не наложили вето на оскорбительное определение. Лора работает здесь, потому что ей предложили хороший оклад и гибкий график, а еще потому что она не может смотреть без приятного злорадства на испуганных посетителей, для которых ее обычная жизнь оказывается «шокирующим опытом». Она презирает их, она им не завидует. Она бы предпочла другую работу, но рынок не особенно щедр для людей с ее расстройством. — А что вы делаете в свободное от работы время? — спрашивает журналист. — Читаю, плаваю, хожу на прогулки, готовлю. Ничего особенного, честно. Журналист поощряет ее кивком головы. Эти развлечения понятны и ему, в этом обычные люди и люди с РМР похожи. Правда, у обычных людей листок хобби, как правило, длинней и включает в себя много совместной деятельности. Лора давно заметила, как метарецептивные тяготятся одиночеством. — И последний вопрос, а потом мы прервемся на ланч, хорошо? — неожиданно спрашивает журналист, и Лора подозревает, до его ушей дошло урчание ее желудка. — Как вы воспринимаете любовь? Любовь? Она невольно приподнимает брови. Неужели, он думает, что и любовь — прерогатива исключительно метарецептивных? — Как невидимые нити, соединяющие все живое, — подумав, отвечает Лора. — Где-то сплошные и крепкие как занавес, где-то тонкие как паутина. Нити, которые всегда пребывают в движении, то сплетаясь в узоры, то расплетаясь в пряжу… А вы? Как вы ее воспринимаете? Ей, правда, любопытно. Она никогда не разговаривала о любви с метарецептивными. — Как элемент предопределенности, вписанный в порядок случайности, стремящейся к абсолютной синхронизации мета-полей, — выдает журналист. — Но ваше определение мне нравится больше, — улыбается он. — Хороший ответ противникам вербализма. — Мне тоже, — кивает Лора, оценивающе глядя в его смеющиеся глаза, и ей вдруг становится легко и весело. — Мне тоже.