Между совестью и честью.

Обдувая берег северным ветром, море боится. Шугается. А может оно устрашает. Море беспощадно. И только истинные справятся с его волнениями и бурями. И только избранные смогут уметь говорить с холодными морями, что омывают берега Британской Империи. Никогда не знаешь, к чему тебя приведут эти моря и куда забросят они тебя. Альберт не любил быть похожим на отца. От слова совсем. Он как мог искал способы спрятать единственную схожесть с ним: глаза. Он особо не любил смотреть ни в глаза отцу, ни самому себе в глаза в зеркале. Ему казалось это все лживым фокусом. Или не фокусом а полностью выдуманной шуткой. Он не понимал, почему не уйдет. Отца он любил. Любил так сильно, что был готов смотреть в глаза этому человеку. Но в то же время он ненавидел его до того, что был готов каждый раз в лицо ему говорить с улыбкой, будто издеваясь именно над ним, только «odio.» Альберт не знал, что хочет. И в то же время он понимал еще в детстве одно: ему нужна власть. В его доме власть только его. Он потакает всеми, и пытается привязать под свои указы даже сестер с братьями. Но, какое несчастье, нет. Это не так. На его уловки не велись. И главное так чисто обходили их, выучив все до доскональности с прошлыми поколениями, что Альберту пришлось пойти на первое искреннее убийство. Искреннее желание убить. Зарывать ноги в песок всегда успокаивает. Тут не бывает теплого песка, и от этого всегда не боишься ощутить то, как прохлада отдает тебе по всем венам. Сжимать пальцы, забирая крупинки, разгребать себя и снова загребать–эти детские забавы приносили слишком много эмоций и счастья. Это счастье было почти неделимо, но это беспристрастие к вещам, которых боятся, было отличием что Альберта, что его отца. Америка смотрел вдаль без чувств. Вечер время, когда наконец можно побыть уставшим. Натянуть самодовольную улыбку и медленно опуститься на берег, вздрагивая каждый раз, когда беспокойные белые барашки дотягиваются до щиколоток и начинают обдавать холодом все твое тело. Недовольно цокнув на то, что он забыл подвернуть брюки и теперь они промокли. Но кто кроме него имеет права на то, чтобы ходить в промокшей одежде? Верно, никто больше не имеет на это права. Задрав голову и опрокинув ту назад, парень выдохнул. Светлые ресницы на глазах дрогнули. –привет, о море беспокойное. Поведую я тебе свои переживания…ведь ты всего лишь вода с характером, которым ты только морозишь меня, а я…а я даже бурю навожу лучше. Голос отдает легкой хрипотой. Усмехаясь так же, Америку вдруг пробивает на неровный смех, что перерастает в более истерический. О да, он идеальней любых красивых явлений в жизни. Какая природа, когда есть он? Какие к черту люди, когда есть он?. –…надо же было так глупо поддаваться человеческим эмоциям. Это так отвратительно. Знало бы ты, как ужасно, когда тебе приходится испытывать что-то человеческое…–склонив голову обратно, Альберт смотрит на безотзывчивые волны, которые перестали щекотать ему ноги тем, как холодили.–…да черт тебя подери, не знаешь ты ничерта… Хмуря светлые брови, американец аж обидчиво отворачивается от воды. Выдыхая, снова расслабляет лицо, понимая, что говорит одно и тут же снова поддается искушению. Хотя нет. Не поддаваться искушению он старается тогда, когда видит его. Своего брата. Раяна. –как отвратительна любовь и влюбленность…ты бы знало, как захлестывает это чувство. Я вижу его. И я понимаю, как неправильно то, насколько его я люблю…как рыжие его волосы мне мягки, как я хочу зарыться в них и дышать только им…как хочу тронуть его мягкие руки…отрезать, лишь бы были моими…а как отвратительно, когда колет сердце под ребрами. Ужасно! Почему я, лучший человек в этом мире, мучаюсь от такого отвратного качества! Почему я?! –выплескивая свою злость в том, как руки вдруг сжали под собой песок, Америка рыкнул, вдруг откинув этот песок в сторону и склоняя голову, обняв себя за колени.–ох, я так ненавижу чувства. Но я единственный, кто может это чувствовать! Понимаешь? Если чувствую я-не могут другие! Пусть только попробует сказать о том, что у него есть кто-то, это не так, это невозможно! Никто не полюбит его как я. Да никто в жизни и не сможет стать лучше меня, выбрать можно только меня… Усмехаясь над тем, как снова и снова это подтверждение его Божественности возникает, Альберт заменяет молнии в глазах тем, что снова довольно улыбается. Но что-то в душе да колет его. Это неправильно. Даже так это неправильно, абсолютно и без остатка. И это чувство гложит его. В Альберте не может быть изъянов, он идеален. Так почему же его так тревожит то, что его тянет, возможно, просто на близкое общение? Может как раз то, что близкого общения быть не может, ведь это всем им нужен Альберт, а не они нужны ему. Так в чем дело? Альберт полностью ложиться спиной на песок, смотря на звезды над собой. Ясное небо редко в этих краях, а все потому, что тут чаще тумана бывают только кислотные дожди. И этот туман часто стоял и в мыслях. Точнее, думать Альберт мог всегда, и не сомневался, что думает правильно, но иногда даже напрягаться так не хотелось, что все заполнялось черт знает чем. И как это иногда и утомляло. Выдыхая, парень лег удобнее, не боясь зарыть в песок свои блондинистые волосы. Рука медленно вытянулась к звездам и луне, будто пытаясь дотянуться. –Oh Luna en el cielo estrellado, dime esos secretos que nunca oiré…–родной испанский успокаивал слух. Он напоминал о матери. О нет, Альберт считал за свою мать старшую сестру больше, чем ту девушку, что, пылко пару лет отплясав с его отцом, в итоге оставила его и уплыла на свои земли. Испанию простить сложно. И Альберт был уверен, что прав в том, что не простит. И понять ее он не мог. на самом деле твой близнец сейчас терзается в каком-то протухшем насквозь подвале, пока ты стараешься строить из себя Бога. О дите неразумности, как ты отвратительно-нежен к себе, пока твой «двойник» мается без сна где-то там, где нет света. Ты страдаешь, что бросили, но за эту цену оставления тебя в покое сейчас расплачивается вторая часть твоей души. А может он и забрал всю твою настоящую сущность человека, оставив лишь животное желание быть вожаком стаи? Или он сейчас уже не жилец, а ты рассуждаешь, как твоего брата можешь любить страстно ночами только ты? Бегущие по направлению к нему шаги, Альберт устало выдыхает, готовясь слушать или лекции, или восклики беспокойствия. Но слыша лишь тишину и затишье, медленно снова садиться, посмотрев в сторону прибывшего. Округлив глаза, Америка чуть ли не поднимается с места тут же. –Раян… Удивленный полу-возглас полу-вопрос выдает в Альберте то, что он ждал кого угодно, но не брата. Но не своего любимого брата, чьи рыжие волосы давали напомнить Канаду лисом, коварным лисом с добычей перед собой. Глаза его наполнены беспокойством, а душа явно трепещет от того, что брата он таки нашел. Не ясно, может у Уэнрайтов уже чуйка друг на друга, и не ясно, почему Раян так резко забеспокоился о Альберте. –…я слышал, как хлопнула дверь. Ты ушел из комнаты. А ты вряд ли идешь поесть ночью… –Раян, черт тебя возьми…! –вот ты как раз взять хочешь… То ли младший брат такой догадливый, то ли нашел что-то не то. Но что он мог найти? Альберт не ведет записи, дневники, а тайну его знают лишь вновь забушевавшие волны и бескраняя вода. Но заявление встревожило старшего и он быстро отвернулся обратно, недовольно положив руки на колени и выпрямляясь. Ему явно не нравилось, что кто-то еще тут. –…уходи, Раян. Тебе спать надо. А я просто мыслю о жизни…–буркнув это, Альберт опустил глаза вниз, думая о том, а не было ли так резко отшивать брата тут и сейчас таким способом? А вдруг это совсем обидно? Но нет, Раян не обиделся, далеко не обиделся. Раян остался какое-то время на месте, после решительно и бойко подходя ближе, стоя совсем рядом. На этот раз глаза блестнули его исключительно серьезно и как-то осуждающе, что настораживало, ведь Раян и злился редко, а уж на любимого брата и подавно. –Альберт Уэнрайт, вы мочите ноги в прохладной воде ночью. Вы заболеете, а еще вы сошли с ума. А ну вылезайте и быстро на сушу. –Раян… –брысь отсюда, давай, для твоего здоровья! Альберт тяжело выдохнул, не желая действовать по чужим указкам. Но пришлось медленно поднятся и отойти назад, на метр-полтора так точно, причем под пристальным взглядом брата, который строго шел рядом, укоризненно щуря глаза. Но как только Альберт сел на новом месте «согреваться», взгляд лиса смягчился и он спокойно присел рядом. –…Берти, но ты же знаешь, что я делаю это ради твоего здоровья и из лучших побуждений…–стараясь теперь искупить неощутимую, неправдивую вину, для Альберта, перед братом, Раян медленно тронул чужую руку своей. Америка от этого встрепенулся, в душе полыхая от ощущений и чувств, ведь это было что-то явно иначе, чем простое принятия прощения. Встряхнув головой и буркнув что-то, Альберт лишь отвернул голову, прикусив губу, слушая то, как Раян аж затих от напряжения и непонимания. Выдыхая, Америке пришлось повернуть голову назад. –прощаю конечно. Я и не обижался, глупый ты человек…–Альберт мог выворачивать свою неприязнь к людям как угодно, но ради любимого брата он всегда прятал это за преуменьшениями. И старший Уэнрайт понимал это.–…как ты вообще меня нашел? –…нашел? Легко. Я знаю, где ты…ну, по чувству, душа уже точно знает…–легко улыбнувшись, Раян уложил голову на чужое плечо без опаски. Берт задумался, а ведь младший брат мог не спать от мысли, куда все же ушел старший, и поэтому отправился еще и за ним. От этой мысли становилось как-то тоскливо и в то же время гордо, что за его здоровье настолько опасаются, что могут не спать ночью, а это, несомнено, подпитывало чье-то эго. –…неужели все спят? Или никто не боится за меня? –Маргарет сказала, что ты уже самостоятельный, и что тревожить тебя не стоит, у тебя возраст.–фыркая, Раян уставился в небо, а вот его брат недовольно скривился, после чего фыркнул. Ну надо же. Возраст у него! Возраст, видите ли! Только он сам что-то этот возраст не видит. Нет никакого возраста, это явно потому, что о нем не боятся. Но Альберту разве нужно чье то внимание? Нет, это им нужно внимание Альберта. Правда неприятный осадок остался, от чего американец медленно опустил голову, чувствуя, как его брат спокойно дышит рядом. –…звезды красивые, а они бывают редко. –угу…и луна красивая…–буркнув, Альберт лишь фыркал на росказни брата, потому что какая красота природы, когда есть он. Есть что-то красивей его волос, его лица, его фигуры? Есть, и ты не поверишь, как на самом деле ты сладко думаешь о своем брате. Но разве ты признаешь в себе хоть один изъян, самовлюбленное создание? Божество с маленькой буквы, что безвинно крушит мелкие жизни, но души же в них может больше, чем в тебе? –…ты же любишь на ночь петь свою песню? –вдруг посмотрев на старшего, Раян улыбнулся. –!..а ты откуда знаешь? –восклицательно вскинув брови, Альберт посмотрел на своего брата, видя заговорчески-довольную улыбку, с которой рыжик и закатил после глаза. –ты поешь громко…не кипятись, я не понимаю ничего. Испанский твой это что-то заковыристое…–усмехаясь, Раян чуть стукает брата в предплечье и после снова отворачивается смотреть на звезды. Бурча, Альберт снова опустил взгляд вниз. Надо же так опозориться. Точнее, какой позор? Каждое движение Альберта лучшее, что видит этот мир, и он лучший в этом всем. А люди понять не способны, каково его могущество. —…так споешь? Удивленно уставившись на брата, Альберт хлопает глазами. –ты правда хочешь? –конечно. На это заявление Америка лишь зависает, думая, как реогировать на это. А он думать не мог, что его попросят не посмотреть в его чудесные глаза, на его руки, тело, лицо, а однажды попросят о том, чтобы он спел. Чушь! Зачем кому-то его голос, если есть внешность? Но Америка ломается. Он не может отказать мирно лежащему с прикрытыми глазами брату, который так смотрит в звезды с надеждой о простой колыбельной от старшего брата. И Раян единственный, кто имеет право на эту надежду. И Альберт медленно сдается с этим. –…Oh Luna, dime la vida, háblame de bosques y mares, pero muéstrame lo que en la vida me ayudará a vencer…–голос шел тихо, неуверенно. А все потому, что Берт не был уверен, а точно ли стоило правда петь. Пение бесполезно, ну разве отразит оно его красоту? Но краем глаз он видит: Раяну правда нравиться. И от этого резко окатывает тепло. Слишком резкое и непривычное тепло совместно с бабочками в животе. И как было до дрожи приятно это чувство. –no huyas de mí más allá del horizonte, no te dejes reemplazar por el sol dorado, sino más bien ábreme las puertas del Paraíso, háblame de la vida, Luna, háblame…–затянувшись в пение, Альберт закрыл глаза, чувствуя чужое сопение. Песни тянуться звучно, а когда уверенно-он не боится верхних нот, да и не боиться того, что кажется вливает душу в это. В не идеальную песню он вдруг вливает свою душу и вливается сам. И вливается настолько, что не замечает, как Раян засыпает, устраиваясь удобнее, но Берт поет дальше, видно для закрепления чужих снов. Не опасен холод на ногах, о нет. Между выбором между совестью и честью Альберт всегда выберет второе. Но открыв глаза и по-новому посмотрев на звезды, хочется вырвать из себя неидеальное что-то. Но эта крупинка неидеального греет лучше одеяла. Потому что крупица не идеальности в том, что Альберт как люди любит. А этот изъян непростителен ему. Но зато как простителен Раяну. А еще подслушивание простительно лишь бущующему морю и яркой красавице-Луне на небе.