Неудачник

В самой-самой глубине сердца Ди есть место, в которое тот не смотрит без крайней на то необходимости. Там, огороженный от всех колючей проволокой под напряжением, разбит небольшой цветник. Яркие фонарики физалиса в любое время светятся огненно-рыжим, тис застыл в пору, когда ягоды уже поспевают, дурман пахнет головокружительной слабостью, тигровые лилии полыхают погребальным костром, тут и там вспыхивают огоньки цветов белого рододендрона... и, будто в насмешку, по земле стелется сладкий белый клевер. Это сад имени Графа Ди старшего. Уничтожить это место кажется невозможным и недостойным, да и слова о том, что Ди-номер-два ненавидит его, правдивы лишь отчасти: любые привязанности слишком разносторонни и противоречивы, чтобы пытаться уместить их в какое-то одно чувство, их сопровождающее. Просто этот сад принёс ему столько боли, что приходить туда часто невыносимо. Только вот в самый горький и одинокий час второй Граф Ди всё равно каждый раз оказывается там, куда бы он ни шёл и к чему бы ни стремился. "В конце концов, в этом нет ничего недостойного, да? Все дети проходили через этот период... Я просто всё ещё эмоционально недостаточно зрелый, вот и всё, — каждый раз напоминает себе он. — Когда-нибудь я разберусь со своей больной головой, и это пройдёт". Где-то в глубине души он, правда, отлично знает, что вырос уже давно, а это всё просто самообман и попытки впихнуть себя в рамки, в которых всё это время жили люди вокруг него, но принять это невыносимо сложно: слишком долго их слушал. Но, даже через сотни лет и больше десятка смертей, Ди всё равно возвращается в этот сад, и нежно гладит цветы, напоминающие ему того, кому он никогда о них не расскажет. *** Быть подобным человеку противно, но быть подобным отцу страшнее. Юный Ди смотрит на тех, кого зовёт братом и сестрой, и улыбается им, но они всё ещё не те, кто может быть рядом с ним всегда. "Мне тяжело всё время оставаться с тобой, тут слишком низкое давление", — грустно говорит Кракен перед тем, как распрощаться с ним: иногда он исчезает на долгие месяцы, потому что там, где он обычно живёт, невозможно следить за течением времени. Нуэ сжимает ладонь Графа, напоминая, что она всё ещё рядом, но она всё ещё остаётся "младшей сестрой", беззаботной и оберегаемой. "Вы не можете и не должны спасать меня от одиночества, — думает в себя Ди. — Это я тут тот, кто должен доносить ваши чувства и мысли до мира вокруг". И, даже если он знает, что эти двое никогда не оставят его одного, а он ничего им не обязан, Граф всё равно видит их своей ответственностью, как и весь мир вокруг себя. Возможно, это излишне, но по-другому пока не выходит — люди говорят, что это ужасно вредно, но это ведь люди... и, всё же, их мнение волнует Ди так же, как мнение его отца, хоть и к тому доверие испытывать трудно. Подстраиваться под всё сразу невыносимо и невозможно, но внутри Графа нет чего-то важного, чтобы держаться за это, так что он пытается найти опору в чужих представлениях и ненавидит, в итоге, всех, и любит их точно так же. С тех пор, как он хлопнул дверью отцовского магазина и уехал учиться в Олбани, это важное что-то постепенно начало оформляться, но каждый раз, когда приходили письма из дома, Ди чувствовал, как всё, во что он верит, растворялось и меркло перед авторитетом того, кто видит вокруг себя одни только зеркала. "Я не вернусь домой, пока не пойму, кто я и зачем живу", — обещал себе он, и даже неприятное происшествие в конце первого курса, заставившее его открыть своё лицо, не изменило его мнения. В конце концов, что такое боль и страх в сравнении с личностной смертью? Даже смерть физическая не пугала так сильно. На втором курсе Граф Ди второй убедился, что решение было верным, и что-то внутри него с каждым днём становилось всё твёрже, обретая форму и обрастая принципами. *** — Всё ведь будет хорошо, да? — Обязательно! Но если не получится, съешь меня — хоть сытый будешь... — Ага, а потом с крыши шагну, пока ты не переварился. Тогда мы всегда будем вместе! — Ди тихо, стараясь не привлекать внимания остальных студентов в столовой, смеётся и рисует анатомичное сердечко где-то в уголке личного учебника Вески, который тот притащил с собой, чтобы успеть дочитать последние страницы вдвоём. Там же выводит "Я люблю тебя, сладкий" твёрдым каллиграфическим почерком, а потом отводит глаза и закрывает лицо волосами, затравлено пряча обжигающе-порозовевшие щёки. В тот же миг страх обдаёт холодом, и смех становится сдавленным всхлипом. — Ты чего? — Веска оборачивается к нему. Его брови слегка сведены к переносице, между ними небольшая морщинка. Губы плотно сжаты, глаза смотрят прямо... Кажется, Хоуэлл обеспокоен. "Я боюсь верить в счастье, которое может оборваться в любой момент. Я даже думать о нём боюсь, лишь бы не сглазить... Скажи, что это не закончится трагедией, что ты меня любишь, что ты не уйдёшь, не осудишь, не посмеёшься..." — в голове слишком много всего, чтобы хоть чуть-чуть рассказать. От страха перехватывает дыхание, горло сжимает и выходит только тихий сдавленный писк. — Тебе плохо? Граф качает головой, усилием воли заставляя себя говорить. — Просто отчего-то боюсь, что рассорюсь с тобой и никогда не помирюсь. У меня часто не ладятся отношения с людьми. Я неудачник. — Ну, у меня с удачей всегда неплохо было... может, минус и плюс схлопнутся, и всё получится гладко? — Пусть. Я хочу тебе верить, — Ди не врёт, это правда его самое заветное желание. Веска снова шутит, Граф порывисто утыкается ему куда-то в шею, пряча лицо и обнимая так крепко, как только возможно, будто пытаясь стать с ним одним целым в надежде, что хотя бы так они друг друга не потеряют. Лето перед третьим курсом пройдёт для них раздельно, и Хоуэлл отлично поддерживает его перед временным расставанием. Ди почти верит ему, а в его голове формируются цели и мечты, планы на жизнь и истории. Будущее видится светлым: Веска похож на него, и их фетиши, кинки и взгляды на жизнь совпадают, они ладят в быту и могут друг на друга положиться, а ещё оба хотят завести ребёнка когда-нибудь и быть ему хорошими родителями... "Но отчего мне так страшно, что я всё испорчу, скажи?". *** Кровь запачкала рукава. Во рту неприятный привкус железа. Одежда грязная, дыхание сбивается, сердце стучит так быстро, что, наверное, был бы Ди человеком, оно бы уже не вывезло, где-то глубоко, за путаницей из злости, обиды и боли, что-то маленькое и наивное отчаянно не может поверить в реальность происходящего и рыдает от ужаса, а знание, как он хочет жить, со звоном разбилось и исчезло, оставив от себя ноющую дыру внутри, но бежать дальше всё равно нужно. Замерев где-то посреди ночного города, Граф упирается руками в колени и, тяжело дыша, шепчет: — Братец, сестрица! Где бы вы ни были, прошу, соберите мои вещи... Кракен с Нуэ услышат и найдут его где угодно, даже если заняты совсем не этим, и придут на зов. Этого достаточно, чтобы чуть-чуть придя в себя рвануть дальше, вперёд, туда, где больше не будет страшно... "Люди неизменны" эхом отдаётся в голове. Слова резонируют с чувствами, делая ненависть ярче и вызывая в памяти смутные обрывки прошлых жизней. Костёр, бамбук, гильотина, виселица... подозрительно знакомые силуэты двоих, что стоят в стороне и не вмешиваются. Ди устал, но на чистой злости продолжает нестись вперёд, как будто это поможет ему убежать от памяти и прошлого, от которого хочется отказаться. Каждый раз пытаться стать человеком, чтобы снова и снова умирать от их рук, так и не получив сочувствия от тех, кто дороже всего на свете? Только не снова, только не сейчас! Только не когда у него под сердцем спрятан ребёнок, которого Граф больше всего на свете хочет сберечь. "Я-таки снова всё испортил, смотри-ка, Веска!", — отстранённо мелькает в голове. От этого хочется истерично смеяться и плакать, но на это нет ни времени, ни места. *** — Ответь мне хоть что-нибудь! — даже если магазин отца последнее место, в котором Ди хотелось бы оказаться, у него нет другого дома. — А что тебе нужно услышать?.. — тихо уточняет Граф. Голос звучит непривычно низко и глухо, и от этого почти страшно даже ему самому. — Ты был прав, люди меня не приняли. Мне снова нет места нигде. — Это всё ещё и твой дом тоже, — мужчина улыбается мягко, почти ласково. "А потом тебе станет больно и ты мне врежешь, да, пап? Плавали, знаем. Я всё понимаю, но сейчас не до того совсем. Как же не вовремя, Звёзды...". — Ты всегда можешь вернуться сюда. Ди знает, что верить этим словам бессмысленно, что в зоомагазине ему очень скоро захочется сбежать, что отец и сам не знает, что происходит в его голове, а милого смешного Саши, которого тот выбросил из-за какой-то дурацкой Изабель, чтобы обнять своего обожаемого Хозяина и успокоить, больше нет рядом... "Я всегда любил тебя достаточно, чтобы быть рядом сейчас, пап. Даже если мы оба знаем, что это сломает мне жизнь, а тебе надолго не поможет...". — Спасибо. Я знаю и неизменно за это благодарен. Отец обнимает его. Граф вдыхает запах отцовского чеонгсама — цветы, благовония, шёлк... и никаких сигарет и кофе со сливками и шестью ложками сахара. Хочется взвыть, но можно только закусывать щёку и молиться о том, чтобы не заплакать. "Всё будет хорошо?.. ну, может быть. Но не со мной". Сад в его сердце снова принимает Ди в свои объятия. *** Отец не жесток, но Граф физически чувствует, что ещё немного, и они поцапаются. Ребёнок, рождённый под Новый год и названный третьим Ди, не должен жить в доме, где так много страха и злости... — Я ухожу, — глядя прямо первому Ди в глаза, заявляет второй. — Нет, — твёрдо отвечает первый. — Или ты хочешь оставить своего сына мне? В твоём состоянии никого не вырастить счастливым. Это звучит так правдиво и больно, что младший Ди захлёбывается всем, что было у него в голове, проглатывая слова, которые хотел сказать и ошарашенно глядя на отца. — Но... это мой ребёнок... — вот только он и сам лучше всех знает, что неуверенность в голосе будет стоить ему всего, включая свободу воли. Если старший Ди услышит сомнения, он не отпустит его, пока не утвердит свою победу полностью. — А ты — мой. Я же имею право на заботу о тебе, разве нет? Ты сейчас совсем не в себе, куда тебе идти?.. —голос отца звучит нежно и обеспокоенно. — Останься. Я позабочусь о вас обоих, пока ты не встанешь на ноги... "Я же не твоя собственность... почему ты считаешь, что имеешь на это право? — этих слов младший Ди не скажет: старший ужасно обидится, и тогда они вряд ли разойдутся мирно, не покалечив друг друга. — С другой стороны, чем я лучше, если хочу утащить с собой в никуда ребёнка, пока чувствую себя так?". Отец ещё много чего говорит, и его сын внимательно слушает. — ...так что лучше останься, так и ты, и твой сын будете в безопасности, я за этим лично прослежу. "Лжец! Я никогда не был в безопасности с тобой рядом!". — Я ни за что не останусь в твоём доме, отец. Лучше сдохнуть где-нибудь никому не нужным, чем жить с тем, кто считает, что может забрать у своего ребёнка его ребёнка. Золотые глаза старшего Графа Ди темнеют, лицо серьёзнеет, и в комнате будто становится градусов на десять холоднее. — Тогда докажи мне, что ты можешь защитить его, раз так недоволен моими методами. Недвусмысленная напряжённая поза и выражение лица достаточно говорящие, чтобы младшему Ди было понятно, чего хочет его отец. "Только вот единственный способ тебя победить — это тебя прикончить, не так ли?..". В голове мелькают разные способы, но что-то внутри Графа всё ещё наивно верит, что можно решить конфликты, никем не жертвуя... "Столько раз убеждался, что это не работает, а всё туда же, да? Ну, что ж, давай, делай себе больно, идиот, ты ведь мало обжигался об это", — сам себе говорит Ди, но всё же пробует снова. Отец уворачивается от попытки обнять его, хватает за ворот одежды и лёгким движением выставляет из комнаты, захлопывая дверь. Младший Граф, униженный и в который раз отвергнутый, обессиленно падает на пол и давится слезами обиды. "Вот и всё... совсем, как в детстве". Поднявшись на одной только необходимости встать, Ди сжимает ладони в кулаки. Боль от воткнувшихся в кожу ногтей немного отрезвляет и даёт сил идти дальше, так что Граф снова уходит из дома. *** — Может, всё-таки вернёшься домой? — даже если в голосе первого Графа Ди нет злости, второй Граф Ди напряжённо замирает. — Я постараюсь убедить моего внука в том, что ты не так страшен, как ему кажется... — Нет, — отрезает жрец. — И если ты не прекратишь разговоры об этом, я повешу трубку прямо сейчас. — Я и сам могу её повесить, — резче, чем до того, отвечает его собеседник, — и тогда неприятно будет только тебе. Тебя же интересуют дела твоего сына, не так ли? — Шантажировать своего ребёнка его ребёнком довольно низко, не находишь? — Я, в конце концов, тоже отец. Меня состояние моего сына волнует не меньше, чем тебя твоего. Ди всё же обрывает связь. "Мы с ним до отвратительного похожи, — нервно крутя в руках подвернувшуюся кисть, думает жрец. — Нужно что-то с этим делать, я не хочу быть, как он...". Руки слегка подрагивают, во рту пересыхает, а сердце бьётся чуть быстрее обычного. Граф замирает, делая глубокий вдох и считая до пяти, а потом выдыхает. Четырёх циклов хватает, чтобы стало легче. Мельтешащие мысли и эмоции, похожие на разнородный вихрь, медленно успокаиваются. Ди откладывает кисть в сторону и закусывает нижнюю губу, пытаясь понять, какая она на вкус. Кожа чуть солоноватая, как лёгкая тревога, и напоминающая о том, что нужно быть нежнее к себе: опять ранка осталась. "Всё равно сейчас заживёт, какая разница?". Ранка и правда заживает, но странный комок в груди не даёт окончательно успокоиться. Страх, что отцу больно от того, что он ушёл из дома, неприятно ссаднит в лёгких. Вина перед сыном за то, что так и не смог заставить себя отстоять его и эгоистично поддался эмоциям, отзывается приятной болью в прикушенной щеке. Мысль о том, что где-то там его отец и тихий восьмилетний мальчик с разноцветными глазами, наверное, уже ложатся спать, тонкой длинной иглой протыкает солнечное сплетение и неприятно ноет чем-то, похожим на ревность. Граф не уверен, что знает, кому из них завидует больше, но не сомневается, что не хочет это чувствовать. С упрямством бывалого садомазохиста напоминая себе, что сам всё это выбрал "во имя целости рассудка" и ненавидя себя до тошноты, Ди делает вдох, считая до десяти. Из коридора доносятся звонкий смех и визги: кажется, дочь и Нуэ играют во что-то. "Они замечательно ладят", думает Граф, неуверенно улыбаясь и чувствуя, как что-то холодное и блестящее, как зеркало, выпускает его из своих цепких объятий. Разговаривать с отцом никогда не было просто, и с годами это не изменилось. Он так давно почти не замечает цветов в своём сердце, что всё надеется, что их там и вовсе давно нет, но каждый такой диалог оставляет осадок из мучительных амбивалентных чувств и напоминает, что они никогда не исчезнут до конца. *** Руки трясутся, но он всё равно попадает по кнопкам: железные от проведённых за рисованием часов мышцы кисти руки работают безотказно. "Переехали? Нет?". За столько лет Ди отлично научился находить новый код региона номера семейного магазина, но каждый раз, когда из телефона доносились гудки, сердце, и без того не всегда попадавшее в нормальный ритм, стучало так быстро, что начинало подташнивать. "Возьмут ли трубку? А кто из них?..". — Зоомагазин "Граф Ди". Вам что-то нужно? — вежливый голос сына вызывает сложную смесь нежности, страха, облегчения и разочарования. — Здравствуй, Ди. Я хотел узнать, как у вас с отцом дела... — голос подводил его чаще руки, так что вышло, как и всегда, неуверенно. — Дедушка уехал. У меня всё в порядке. Пожалуйста, не звони, — сын вешает трубку, а у жреца внутри что-то с треском рушится. Чувствуя, как спираль истерики в груди разворачивается, мешая дышать, Ди зажмуривается, упрямо делая глубокий вдох. Тело ощущается невесомым и чужим, а голова кружится, но боль от пощёчины себе самому помогает сделать выдох и подняться с места. "Перепады сахара в крови вызывают прилив эндорфинов", — отстранённо вспоминает жрец и идёт на кухню. Только когда половина чашки со сладким, как сироп, чаем, пустеет, Ди понимает, что в принципе сделал себе чаю. "Интересно, как быстро я подсяду на это?..". Отец не оставил ни одной весточки, не сказал, что уезжает, не уведомил никак о том, как с ним связаться, если что... "Ну, я же сам хотел сепарации, так? Вот мне и возможность...", — отстранённо отмечает Граф, а потом всё же проваливается в истерику. Ощущение, что старший Граф Ди на него обиделся, жжётся, как длинный тонкий металлический прут, раскалённый докрасна, и вызывает ужас и глубокое, как трещины в морском дне, в которых живёт его лучший друг, отчаяние. Злость, радость, надежда, обида... Слишком много всего, чтобы уместить это внутри и не кричать в попытках не задохнуться от запаха оранжево-белых цветов. *** Дочь не возвращается домой вечером, и Ди не знает, куда девать себя от беспокойства. "Девочка ведь ещё слишком маленькая, чтобы гулять одной по такому огромному городу... всё ли будет в порядке?". Она появилась случайно, но это не было поводом любить её меньше.... — Твоя дочь мертва, — вернувшись к двум тридцати ночи сообщает Нуэ, кажется, готовая в любой момент вцепиться в Графа и крепко-крепко его держать. — Судя по всему, это из-за твоего сына. Мир вокруг плывёт и кажется таким невозможным, картонным, неправильным... голова кружится, а внутри пустеет. Слёз нет, боли нет, злости нет. Ничего. Пустота, как будто и не было в жизни Ди маленькой тёплой девочки с разными глазами. Равнодушно-горькое "отец был прав, я никогда не имел права воспитывать детей", отзывается внутри ледяным спокойствием. *** Сын был неприветлив в их последний разговор, и это естественно — Ди тоже не говорил бы с собой на его месте. Отец не выходит на связь. Дочери больше нет. Нарисовать по памяти лицо Вески не получается, да и изменился тот, наверное, за двадцать лет-то... Парень напротив ни в чём не виноват, но жрец боится людей слишком сильно, чтобы спускать с рук слова, которые оскорбляют его семью, завидует тому, что тот не одинок, слишком сильно, чтобы беспокоиться о трактовке интонаций, с которыми тот говорит, и чувствует слишком много гнева и отчаяния, чтобы не попытаться уничтожить того, кто по умолчанию вытянул более счастливый билет в заветное невозможное завтра. Даже если Ди и сам себя потом не простит, будущего, настоящего и смысла переживать о чём-то больше нет, есть только отвратительное, невыносимое и болезненное противоречие между множеством чувств, слов, мыслей, идей и принципов, которое когда-то носило гордый титул Граф... "Если он выживет, значит, так было нужно", — успокаивает себя жрец, уходя. *** Рогатый кролик у сына на плече кажется Графу Ди-номер-два очень знакомым. — Здравствуй, отец! — здоровается он одновременно с тем, как Ди-младший приветствует его. Веска рядом с их сыном вызвает ужас, невыносимое, невыразимое, тяжёлое, как свинец, чувство, превращающее речь в молчание и высасывающее все силы, и надежду, которую уничтожает своим появлением парень, который всё-таки выжил. Отец смотрит на Ди-номер-два маленькими звериными глазами, но не спешит вмешаться. Даже когда жрец рассказывает всем о том, что это — первый Граф Ди, даже когда кричит, что уничтожит человечество и несёт какой-то странный бред, даже когда пули обжигают правое — рабочее! — плечо, и Веска не делает ни шага в его сторону... Даже когда пуля попадает ему прямо в лоб, а сын, запыхавшийся и напуганный, выслушивает его предсмертный бред. "Ну, да. Я сам во всём виноват... — думает жрец, с улыбкой закрывая глаза перед смертью, — как будто бывает так, чтобы после такого скандала всё заканчивалось хорошо". *** Там, откуда возвращаются очень редко, огороженный от всех колючей проволокой под напряжением, разбит небольшой цветник. Яркие фонарики физалиса в любое время светятся огненно-рыжим, тис застыл в пору, когда ягоды уже поспевают, дурман пахнет головокружительной слабостью, тигровые лилии полыхают погребальным костром, тут и там вспыхивают огоньки цветов белого рододендрона и, будто в насмешку, по земле стелется сладкий белый клевер. Лесные колокольчики и ландыши бледными лампочками мерцают в тени кустов остролиста, дикая роза расползалась по ограде, метёлки амброзии колышутся на ветру и рассыпались повсюду голубые фиалки — немного новых цветов, посвящённых Веске Хоуэллу, жрец посадил здесь совсем недавно, но они уже разрослись так пышно, что вывести не выйдет ничем. Ди-номер-два сидит там и смотрит на дверь, которую запер сам. Он знает: однажды её снова откроют снаружи, и за ним обязательно придёт один из тех, кого он любил даже когда потерял свой разум и себя самого. Так бывало уже не раз. "Кто из вас, интересно? Отец или Веска? — иногда размышляет он. — Впрочем, о чём это я?.. вам обоим, на самом деле, всегда было всё равно на меня, ведь так?". Но этот жестокий вопрос с подвохом — всего лишь ещё одна сторона противоречивых чувств, сплетающихся в венок под названием "любовь".