в комнате, в которой ты спишь

Удивительно, как смерть, пусть и не долгая, никак не тронула самого Билли – кроме шрамов на его теле, она не принесла ему с собой других отметин, – но повлияла на Максин, оставила ей в невидимых глазу местах сочащиеся сукровицей и кровью раны, как самый дорогой свой подарок. Как послевкусие удушающе сладкого поцелуя на губах перед долгим сном. Только вместо умиротворения принесла ей – кошмары. Максин резко изменилась после кратковременной смерти Билли. Она прекратила вести себя с ним как сука, хотя прежде это было ее любимым занятием – изводить его, пока у него в висках не зашумит от сдерживаемой ярости, а кровь в венах не вскипит лавой. Пока он не бросится на нее, как дикое животное, приперев к стенке, и тогда она могла отплатить ему тем же: оставлять царапины на его предплечьях, на шее, иногда на щеках, кричать на него, пока им обоим не заложило уши, а ей еще и горло. Она изводила его, а потом выпускала пар, спускала всю свою накопившуюся злость прицельно в него, используя его как грушу для своего гнева. И раз за разом бездумно выплевывала едкое «чтоб ты сдох!». Теперь – теперь же, когда он на самом деле чуть не умер, каждую ночь, с наступлением сумерек, как только на Хоукинс постепенно, слой за слоем, опускается темнота, Максин приходит к нему в постель. Жмется лбом к зарубцевавшимся шрамам через тонкий слой его белой майки, пока он лежит на спине на своей кровати (едва умещающей их обоих – как небольшой плот среди бескрайней темноты океана), цепляется за белую ткань пальцами так крепко, будто боится, что Билли у нее сейчас отберут. Иногда она плачет – с надрывом, как плачут только маленькие дети, до начинающей зудеть в голове мигрени, горько и честно, сотрясаясь от мелкой дрожи – и когда ее горячие слезы пропитывают майку насквозь, Билли кладет свои ладони на ее плечи, сжимая их, чтоб остановить эту дрожь в ее теле и прижать Максин к себе так крепко, как только может себе позволить, чтоб не сломать ее по-птичьи тонкие кости, чтоб не сделать ей ненароком больно, но чтоб она чувствовала, что он здесь, рядом. Тогда она, переломанная и с вывернутым перед ним наружу нежным и трепещущим нутром, подползает к Билли под теплый бок, вжимается мокрым, раскрасневшимся от слез, лицом ему в подмышку, и засыпает, будучи полностью обессилена своей истерикой. Иногда ей даже удается проспать спокойно всю ночь, а Билли, как цербер, сторожит ее сон. Но чаще она просыпается от собственных криков: в ее кошмарах, раз за разом, Билли умирает навсегда, и никакие крики Максин он не слышит, и никакие ее крики на Эл, чтоб она немедленно вернула его к жизни, не помогают. В этих кошмарах Эл оттаскивает ее, перепачканную с ног до головы чужой кровью, от тела Билли – вместо того, чтоб удерживать телекинезом его ускользающее сознание в теле и стараться срастить его кости и плоть, как до этого проделала с собственной ногой. В этих снах она прижимает Максин к себе, пока та тянется окровавленными руками к остывающему на полу Старкорта телу Билли, беспрестанно продолжая звать его по имени – как будто это поможет ему очнуться. В ее снах не помогает. – После того, как Одиннадцать приложила все свои усилия, чтоб вернуть Билли к жизни, он еще около недели лежал в коме, и все это время Максин было не оттащить от его койки – ни у родителей, ни даже у друзей это не вышло. Она сжимала его руку крепко, и каждый день звала его, звала по имени. «Билли» шепотом с ее губ срывалось мантрой, призванной разбудить его ото сна. И возможно, в большей степени, именно это привело его сознание в тело – Одиннадцать говорила, что прийти в себя ему поможет только чудо, что-то сильное, причина, ради которой он готов будет жить. Максин не смела надеяться ею стать, но все равно исправно держала его руку и продолжала звать его. Поэтому первое, что увидел Билли, когда очнулся, была ее маленькая ладонь, испещренная сотнями созвездий веснушек, сжимающая его собственную, и медь ее разметавшихся по выцветшему больничному матрасу волос. Она дремала, хмурившись во сне, а из-под ее сомкнутых век на дневном свету, попадающем в палату из незашторенных окон, блестела на ресницах влага. Билли с трудом зашевелил другой, свободной, рукой, чтоб переложить ее Максин на макушку, и мягко принялся ее гладить. Это было сделано им безотчетно, почти инстинктивно – она очень долго звала его, и он откликнулся, и теперь ему нужно показать ей, что он рядом. Она, будто почувствовав его прикосновение через пелену сна, немного смягчилась в лице, пробормотав тихо «Билли» и крепче сжав его руку. Билли должен был разбудить ее и спросить, какого черта она забыла у его постели и зачем держит его за руку – между ними никогда не было теплых отношений, да боже, они глотки друг-другу были готовы перегрызть, так сильна была их взаимная неприязнь, – но глядя на ее осунувшееся и побледневшее лицо, на то, как она застыла в неудобной позе, скрючившись на жестком стуле в три погибели, такая маленькая и прильнувшая к нему, у Билли просто не хватило на это сил и духа. Так он и пролежал, путаясь пальцами в ее волосах, пока она не проснулась. – Макс жмется лбом к его животу, ощущая весь жар его тела: Билли теплый, такой теплый, почти горячий, живой, живой, живой. И пахнет он привычно – сигареты, одеколон, что-то еще, химическое, но приятное – когда она втягивает носом запах с его кожи, пока его пальцы путаются в ее волосах. Как будто он никогда не умирал у нее на глазах и кровь его не красила рук Максин в красный. Она отстраняется от него немного, приподнимаясь на локтях и заглядывая ему в лицо – мягкие тени от тусклого светильника рассекают его черты: – Не знаю, что делала бы, если б ты действительно умер. Наверное, умерла бы следом. Или впала бы в глубокую кому, чтоб больше никогда не проснуться в мире, где тебя нет. Я не хотела бы ни смерти, ни комы, на самом деле, но и жить без тебя не хотела бы тоже. Билли поджимает губы, хмурится. Ему не нравится то, что он слышит, он не тот персонаж, ради которого героиня могла бы лезть на рожон, в самую гущу опасных событий, и специально подставляться, чтоб если не при жизни, то хотя бы после быть вместе, как гребаные Ромео и Джульетта. Это не про них. Максин говорит глупости, она бы не стала так делать. Не стала бы? Не ради него. Ему нестерпимо хочется закурить, но Билли не делает этого, пока она отдавливает его руку своим костлявым плечом и сверлит его своими бездонными синющими глазами, подернутыми влажной пеленой. На секунду он пытается представить, как действительно умирает и оставляет ее одну в этом дерьмовом мире. Вот она сидит в его комнате на идеально заправленной кровати, на которую он уже никогда не ляжет, вот стоит над его могильной плитой, читая вслух какое-то глупое письмо, написанное ее рукой на промокшей от слез бумаги, вот она, посеревшая, обесцветившаяся, слоняется по школе в одиночестве как неприкаянный призрак, почти ни с кем не контактируя, и волосы ее, этот ее безудержный стихийный огонь, потерявший яркость, выцветший, туго перетянут резинкой. Вот она без него – тень от себя прежней. Билли сбрасывает с себя неприятное наваждение, смаргивает его на кончики длинных ресниц и рассеивает в ночном пространстве спальни, утопая в синеве ее глаз, горящих напротив его лица, ясных и подернутых пеленой. – Засыпай, дурочка. Этого никогда не случится, – он давит ладонью на ее спину, вынуждая Максин улечься обратно. И пока он гладит ее спину поверх ткани футболки, она действительно потихоньку проваливается в крепкий сон. Чуть позже, в его спальню заглядывает Сьюзан, видимо вышедшая ночью выпить воды и привлеченная светом горящего ночника. Дверь почти не скрипит, открываясь бесшумно – в проеме появляется ее силуэт, укутанный в шелковый халат. Сьюзан недовольно поджимает губы глядя на то, как во сне Максин жмется к груди Билли, аккурат там, где под зарубцевавшейся кожей размеренно бьется живое сердце. – Она наконец уснула, – тихо говорит Билли, – и будить ее я не собираюсь. Брось, Сьюзан, я не съем ее. – Я понимаю, что ты спас ей жизнь в том пожаре и теперь она чувствует перед тобой вину. И я благодарна тебе за это, поэтому не расскажу твоему отцу. Но чем бы это ни было, вам стоит прекратить, – так же тихо отвечает ему Сьюзан, – и тебе лучше бы перенести ее в ее постель до того, как проснется Нил. – Знаю. Закрой дверь с той стороны, пожалуйста, и доброй ночи. Только обещать ей Билли ничего не может, потому что ему самому спокойней, когда Максин спит рядом с ним и в любой момент душащих ее кошмаров он может ее разбудить – до того, как она сама проснется от собственного крика. Он знает, как это выглядит со стороны – подросток, сводная сестра, в его постели, – но это сложнее, чем кажется, и не поддается рациональному объяснению, эта зародившаяся связь между ними. Возможно, она всегда была – Билли чувствовал в Максин что-то близкое, что-то, живущее под ее кожей. Возможно, именно это бесило его в ней больше всего. Билли думает об их незримой и крепчающей связи, пока прижимает ее хрупкое тело к себе крепче – я здесь, я с тобой, я живой. Кое что смерть в нем все же изменила.