***
Становится лучше. Не сразу, но когда они уходят из ордена, перестают на каждом шагу получать соболезнования и закапываются с головой в дела винокурни, становится немного лучше. По крайней мере, Дилюку так кажется до тех пор, пока он не обнаруживает в погребе пьяного в хлам Кэйю спустя час бесплодных поисков. — Какого хрена? — шепчет он в пустоту, выдыхая облегчение и вдыхая нарастающее раздражение вместе со смрадом затхлости и перегара. «Мы же семья и должны поддерживать друг друга», — думает Дилюк, пока тащит Кэйю на второй этаж. «Сейчас не время для необоснованной злости», — пытается успокоить нарастающее возмущение, пока раздевает брата. «Кэйа очень помог мне, и я тоже должен его понять», — проглатывает обиду и давится чувством вины. Поэтому Дилюк укладывает Кэйю, распахивает окно совсем немного, чтобы избавиться от противной вони, но и не дать простыть, и уходит, слегка приоткрыв дверь. Просто на всякий случай. Он спускается вниз, наливает стакан воды и просит выбегающую Аделину сообщить остальным поднятым на уши слугам об успешном окончании поисков. Дилюк возвращается в комнату брата, ставит стакан на тумбочку. А затем сидит у его постели до рассвета, просто наблюдая, как грудь Кэйи вздымается вверх и опускается вниз. Дилюк ловит себя на мысли, что даже не понимает, зачем это делает, но не находит сил подняться со стула. Знание того, что последний член его и без того ранее небольшой семьи дышит, оказывает на Рагнвиндра успокаивающее воздействие. На утро они не говорят друг другу ни слова.***
Кэйа превращает всё это в шутку. «Потому что он ебать какой шутник», — хочется злобно подметить Дилюку. «Потому что каждый справляется с трудностями по-своему», — упрямо продолжает твердить он сам себе. — Потому что всё нормально, Люк, — отмахивается сам Кэйа. — Ты ищешь проблемы там, где их нет. Лучше займись бумагами, иначе поставщики спустят с нас три шкуры. Кэйа говорит, алкоголь помогает ему лучше спать, помогает не видеть в кошмарах тот день и окровавленного Крепуса на руках брата. Дилюк не понимает. Он ведь был там. Он был тем, кому пришлось избавить отца от мучений. В его сюртук впитывалась пролитая родная кровь, и его руки были осквернены ею. Так почему, стоило Кэйе обнять его тогда, в ту ночь, как ужасы отступили? Да, порой он просыпается в поту и никак не может восстановить сбившееся с ритма дыхание. Но сновидения забываются, стоит только, рванув в комнату брата, увидеть вздымающуюся грудь. Почему Кэйа так не может? Неужели его одного недостаточно? Чувство беспомощности переполняет Дилюка. Что он может сделать? Он не понимает. Кэйа не хочет разговаривать, любым способом переводя тему или обращая серьёзные вопросы в шутки. Альберих просыпается бодрым и отгораживается беспрерывной работой, с трудом запихивая в себя хотя бы сэндвич под настойчивыми взглядами Дилюка и Аделинды. Он худеет на глазах, хотя, казалось бы, куда сильнее, и без постоянных тренировок вновь начинает напоминать того маленького тощего мальчика из детства. Это беспокоит. Дилюк не может не думать о том, к какому будущему они движутся, хоть мысли об этом и пугают его. Дилюку всё ещё больно и страшно так неожиданно взрослеть, наблюдая, как рушится вся его привычная жизнь. Но теперь он вынужден задумываться и о том, что вместе с идеалами, призванием, целью, отцом может потерять и брата. Кто будет виноват? Разум твердит, что Кэйа сам сделает этот выбор. Но его сердце без устали разрывается от чувства вины, кто бы и что ни говорил — даже мысли в собственной голове. Он должен, просто обязан что-то сделать. Хотя бы попытаться. Дилюк хочет, чтобы кто-нибудь помог, чтобы кто-то объяснил. Как правильно поступить, когда брат на глазах превращается в пьяницу, а ты только и можешь беспомощно наблюдать? Но никого больше нет. Слуги расстроенно вздыхают и качают головами, но они не решат проблемы молодого мастера. Аделинда готовит антипохмельный суп и заставляет Кэйю пить больше воды, но и сама не знает, как повлиять на юношу. Отец… Он бы смог. Но больше нет никого — только они с Кэйей.***
— Ты не можешь выгнать меня отсюда! — Я тебя не выгоняю, — в который раз повторяет Дилюк. — Мы переезжаем на время. — Это и мой дом тоже! — И ты всегда сможешь сюда вернуться. Просто пока нам будет лучше пожить в поместье. — Да ты сам туда носа не кажешь после смерти отца, потому что всё там напоминает о нём! — злобно выкрикивает Кэйа, шумно втягивая носом воздух, и Дилюк дёргается как от удара, но находит силы ответить спокойно. — Как и на винокурне. Ты сам знаешь, что это не потому. Мы просто разбирались с делами, а потом… хааааа. Дилюк всё-таки не выдерживает. Устало вздыхает, прикрывая глаза на мгновение. Ему нужна передышка. Что удивительно, Кэйа, словно почувствовав настроение, мгновенно сдувается и уступает. — Прости. Я не это имел в виду. — Я знаю, — согласно кивает Дилюк, растирая переносицу. — И ты прекрасно знаешь, почему нам пока лучше пожить подальше от винокурни. — Как будто в городе не найдётся бутылки для такого несчастного пропойца как я, — кисло усмехается брат. — Кэйа! — Блять, ладно-ладно, — тут же отступает тот, подняв руки вверх в жесте «сдаюсь». — Если тебе так хочется… — Да, мне так хочется, — согласно кивает Дилюк. — Пусть будет по-твоему.***
Однажды Кэйа чуть не утонул. На руинах Каэнри’ах не было солнца и луны, не было осенних гроз и летних бризов, не было даже фальшивого неба. Они не учили цвета по краскам радуги и никогда не купались в водоемах, потому что их тоже не было. Поэтому когда они с Дилюком впервые пошли на озеро, Кэйа соврал. Сказал, что немного умеет плавать — это было одним из худших принятых им решений. В конце концов, он чуть не расплатился за него своей жизнью. Не то чтобы она была какой-то уж сильно ценной, раз даже родной отец бросил его умирать посреди бури… Но он до сих пор помнит это чувство. Страх и отчаянное желание жить. Вода затекает в уши, заливает нос. Вода, которая перестаёт выталкивать тело. Вода, что окутывает холодом и беспроглядной тьмой. Тьма — повсюду, и за ней приходит отчаяние. В последние мгновения, перед тем как потерять сознание, отрешившись от паники, Кэйа мельком подумал, что его и спасать незачем. Незачем и некому. Сейчас он чувствует себя также. Недостойным спасения. Страх оставил его в день смерти Крепуса. Желание жить растворяется вместе с каждым разочарованным взглядом Люка. Шпион и лжец — вот, кто он. Не сумел раскрыть рта, когда нашёл силы, а теперь и подавно унесёт эту тайну за собою в могилу. И спасти от неё его некому. Если бы он тогда сказал, было бы легче? Расскажи он Дилюку правду о себе, не задыхался бы каждую ночь от безумных кошмаров о прошлом? Не выблёвывал бы вместе с остатками пищи ненависть к себе? Не заливал бы её вином в надежде забыться? Он не знает. Но в одном точно уверен — Дилюк бы его не простил. Тогда точно нет. И Дилюк был бы глубоко несчастен. А этого он и сам бы себе простить не смог. Так что нет у него никого. И Дилюка у него тоже нет, потому что Дилюк не знает. А если бы знал, то вычеркнул бы из жизни всё, что они построили вместе.***
— Когда последний раз ты хоть один день провёл трезвым? — В понедельник на прошлой неделе. — Это когда ты по пьяни пробрался в окружённую двумя криомагами пещеру, а потом сутки не мог выбраться, пока я тебя не спас? — Архонты, к чему ты клонишь? — Да ни к чему, Кэйа! Просто так нельзя. Надо что-то делать. — Надо, — согласно качает тот головой и наливает очередной бокал вина.***
В дни, когда у Дилюка появляются дела на винокурне, он чувствует, что снова может дышать. Ему больно и стыдно, но без Кэйи под боком напряжение отступает. Ему не надо просыпаться с мыслью, что брат уже может быть пьян, и с опаской выходить из комнаты. Ему не надо смотреть с укором, когда тот заплетающимся языком доказывает, что трезв, пряча бутылки по шкафчикам. Нет необходимости следить за количеством съеденного, выпитого и помогать улечься спать. Ему много чего ещё не нужно, потому что в мгновения, когда Кэйи нет рядом, можно представить, что всё хорошо. Жаль, на самом деле проблему это не решает. Убеждается он в этом как раз в один из таких дней. Он разбирается с отчётами таверны и, несмотря на нелюбовь к бумажным заботам, даже чувствует себя немного взбодрившимся. Кэйа не пил уже почти неделю, Аделинда приготовила на обед его любимые рёбрышки, и в цифрах всё сходится — это ли не повод для хорошего настроения? Хватает одного письма, чтобы разрушить его к чертям. Конверт приносят прямо к порогу. Рыцари ордена Фавониус. Дилюк даже открывать им не желает, но Аделинда уговаривает. Лучше бы она этого не делала.Поздравляю с возвращением! Хотя бы один из братьев в семье Рагнвиндр сохранил здравый рассудок. Варка
***
— Это моя жизнь! И ты не можешь говорить, что мне делать, — кричит Кэйа. Они ссорятся битый час. — Не могу, — озлобленно кивает Дилюк. — И больше, блять, не буду, — он громко хлопает дверью, навсегда покидая поместье. «Правильно», — думает Кэйа, испытывая необъяснимое облегчение. — «Наконец-то». «Так и надо», — убеждает он себя. — «Не нужен тебе в жизни лжец и предатель». «Я просто не хотел причинить тебе боль», — шепчет он, давясь всхлипами на кровати в казарме ордена. «Пожалуйста, только вернись», — хрипит разбито, сжимая в руках пиро Глаз Бога в день, когда узнаёт, что Дилюк покинул Мондштадт.***
Годы спустя, когда Кэйа появляется на пороге таверны с ехидной ухмылкой на губах и просит налить ему Полуденную смерть, Дилюк вдруг чётко осознаёт — алкоголь он ненавидит всем своим залитым кровью отца и сотен Фатуи сердцем. А Кэйю всё ещё любит. И что им со всем этим делать — понимания всё так же, как и три года назад, у него ноль.