Weakness

      Первое, что ощущает ангел, упавший с небес — невыносимая слабость.       Слабость, которая растекается по всему телу подобно смертельному яду. Оно сразу начинает казаться таким мягким. Таким хрупким и ломким, будто готовым просто рассыпаться на кучу прозрачных осколков от малейшего дуновения ветра, завывающего вокруг мрачного замка. И эта слабость тянет за собой ощущение холода, а холод вызывает боль, вонзающуюся в кожу миллионом мелких ледяных иголочек. Адская цепочка тех самых уязвимостей, что так раздражали Гакта в людях ещё совсем недавно.       Гакт сильнее укутывается в тяжёлое чёрное пальто, стараясь спрятать от холода шею, так беззащитно виднеющуюся в слишком глубоком вырезе белой рубашки. Бесполезно, теплее не станет, одежда велика хрупкому ангелу на размер, ветер легко продувает её. Но другой пока что нет, Гакт свалился на головы семейству вампиров слишком внезапно, а им-то тёплая одежда не нужна, они не чувствуют холода, вот и пришлось укутывать его в то, что попалось под руку. И в совсем отчаянной попытке согреться Гакт ещё и обнимает самого себя огромным чёрным крылом. А пустые голубые глаза бездумно смотрят на силуэты деревьев, почти теряющиеся в густом сером тумане.       Гакт постоянно мёрзнет с тех самых пор, как попал сюда. Мёрзнет в замке, мёрзнет на улице. Всё ещё не до конца оправившийся от ран и не привыкший к новому окружению, слишком слабый, чтобы не чувствовать. Мана и Ками всё время укутывают его в одеяла, нашли где-то в закромах это тяжеленное пальто, но постоянное ощущение холода будто уже стало частью самого ангела и не покидает его ни на секунду. И отвращение к самому себе просто переполняет его; Гакт всё ещё не может смириться с тем, что его совершенное тело, венец творения Всевышнего, вдруг стало таким уязвимым, таким чувствительным, остро реагирующим буквально на всё. И с тем, что, не питая никаких добрых чувств к людям, он и сам стал в каком-то роде подобен им.       И, сидя на холодных каменных ступеньках, Гакт готов буквально утопить самого себя в этом отвращении.       Маленькая полуразрушенная часовня, стоящая чуть в отдалении от замка, и прилегающее к ней небольшое кладбище с покосившимся могильными камнями — его личный секретный уголок. Похоже, этим местом уже как минимум несколько веков не пользуются: крыша часовни почти целиком провалилась внутрь, кое-где в стенах виднеются дыры, от витражей на окнах остались лишь торчащие вверх, как сломанные зубы, осколки, а надгробные плиты почти теряются в высокой сухой траве. И всё вокруг такое серо-зелёное, унылое. В этой заброшенности нет ничего удивительного, вампиры ведь нечисть, они не любят всё, что так или иначе связано с Всевышним. А Гакт частенько приходит сюда, вывернувшись из объятий спящего Маны. И подолгу сидит на ступеньках, прислушиваясь к себе. Порой Гакт явственно слышит пение лебедей где-то вдалеке, но знает, что белые птицы в серебряных коронах никогда не спустятся к нему, а его единственное крыло, ставшее чёрным, как у ворона, ни за что не позволит ему взлететь ввысь.       Гакт уверен, что Мана знает о его побегах — он старается передвигаться как можно тише, но часто, уходя, чувствует утыкающийся в спину очень недобрый взгляд… Однако вампир никогда ничего не говорит по этому поводу. Не ругает, не упрекает, не пытается приковать к своей юбке намертво. Мана обещал Гакту надеть на него ошейник с цепью, но только тогда, когда ангел окончательно поправится и свыкнется со своими новыми особенностями, а пока он слишком слабый и болезненный. А Гакту просто хочется порой побыть одному, как раньше. Посидеть в тишине и поразмышлять над тем, чем он стал, пофилософствовать. Ангелы по натуре одиноки, они даже между собой почти не контактируют, потому что некогда, каждый занимается своим делом — людей в мире каждую минуту умирает множество. И это тоже привычка, сидящая где-то очень глубоко. Когда ты привык быть один, трудно убедить себя в том, что ситуация изменилась и тебе теперь надо как-то взаимодействовать с другими существами, причём существа эти — вампиры, за общение с которыми раньше тебя мгновенно бы сбросили с небес.       Гакт горько усмехается и прячет нос в высоком вороте пальто. Да о чём это он. Он не общался до этого с вампирами, даже не видел их ни разу, лишь слышал и знал, что к ним ни в коем случае нельзя подходить близко. А всё равно сородичи нашли, за что его изгнать — за те слова о собственной несвободе, сказанные умирающей маленькой девочке.       Теперь Гакт свободен от невидимых цепей, сковывавших его в холодном белом мире. Вот только эта свобода не сделала ему лучше. Ему плохо от холода и незнакомых эмоций, буквально затапливающих его изнутри. Гакт тоскует по небу, по своим крыльям и белым одеждам. Каждый раз он вздрагивает, натыкаясь на своё отражение в зеркалах, которых в замке множество — раньше ведь Гакт даже не знал, как выглядит, лишь имел отдалённые представления о своей внешности. А теперь с другой стороны посеребрённого стекла на него постоянно смотрит незнакомый юноша, нервически хрупкий, изнеженный, с болезненно бледным лицом страдающей куколки, тёмными волосами, свешивающимися на лоб, торчащими из кожи тут и там мелкими перьями и огромным чёрным крылом, расправленным за спиной. Выглядит он потерянным и абсолютно несчастным. Но у этого юноши глаза Гакта; вернее, нет — глаза того ангела, что сейчас умирает в нём. По-прежнему очень красивые, хоть и слегка потускневшие, глубокого небесного цвета, с маленьким зрачком. И в них всё ещё видны отголоски его ангельской жестокости.       Эти глаза — единственное, что напоминает ему о тех временах, когда он был белой смертью. Есть ещё перья, но они почернели и выпадают одно за другим, скоро их не останется. А взгляд никуда не денется.       Мрачный лес вокруг громко шелестит суховатыми листьями, где-то высоко громко каркают вороны, а чудом уцелевший шпиль часовни угрожающе раскачивается на ветру. От этих звуков перья на крыле невольно встают дыбом. Не страшно, совсем. Но почему-то вместе с ними в сердце вползает ощущение какой-то безнадёжности — прямо через уши по невидимым прямым каналам. Вечереет, становится всё холоднее, ветер пробирается под ничуть не греющее пальто. И Гакт со вздохом укутывается в него. Ему пора возвращаться в замок, пока совсем не замёрз, да и Мана скоро проснётся… Он уже собирается встать на заледеневшие, плохо гнущиеся ноги, но острый взгляд вдруг цепляется за появившуюся у ворот тень. И Гакт едва удерживает мучительный стон. Поздно, Мана уже хватился его. И, похоже, рассвирепел так, что предпочёл не дожидаться его возвращения, а рискнуть, выползти днём из своей чёрной спальни и пойти поискать ручного ангела. И это с его-то светобоязнью…       Мана подходит всё ближе, твёрдо впечатывая высоченные каблуки в мягкую землю, покрытую засохшей травой. Длинные золотистые локоны выбиваются из-под глубокого капюшона, а мертвенно бледное лицо и синие глаза словно светятся в его тени. Так Мана похож на призрака. Но подобная одежда, плащ с огромным капюшоном — единственное, в чём вампир может высунуться из темноты до захода солнца и не обгореть на свету. И то они это делают редко, предпочитая целыми днями спать в своих комнатах с плотно задёрнутыми чёрными шторами.       Подойдя вплотную, Мана наклоняется; гибкие пальцы в шёлковых перчатках довольно грубо хватают за подбородок и заставляют поднять голову. И Гакт бездумно смотрит на своего хозяина.       — Тебе так нравится изображать из себя привидение.       Мана не злится. Когда он сердится, Гакт это чувствует — вампира словно ледяной вихрь со всех сторон окутывает, время от времени швыряя осколки в окружающих. А сейчас он просто хладнокровно констатирует то, что видит.       — А разве я не привидение? — Гакт качает головой. — Я ведь был смертью.       — Был. Но сейчас ты человек, — Мана садится на ступеньку рядом с ним и, расправив на коленях пышную чёрную юбку, берёт его руку в свою. Бездумно разглядывает растущие прямо из кожи ладони мелкие пёрышки: у корней они белые, а сверху чёрные, выделяются яркими пятнышками на светлой коже ангела. — Ну, или нечто похожее…       — Я больше не знаю, кто я такой.       Гакт тяжело вздыхает и встряхивает головой, пряча глаза за густой чёлкой. Тяжелее всего об этом сказать самому себе. Осознать в полной мере, что ты стал чужим буквально везде — не ангел больше, но и не человек, и не вампир. Застрял между абсолютно разными измерениями намертво. И ни один из миров никогда не примет подобное существо.       — Не надо так говорить, — вдруг тихо произносит Мана, прищурив светящиеся глаза. — Ты — это ты. Не больше и не меньше. А остальное… Человек, ангел, вампир — никакой разницы.       Он легонько тянет за волосы, явно пытаясь склонить к себе голову, но Гакт не поддаётся, лишь продолжает смотреть прямо перед собой остановившимся взглядом.       — Ты поймёшь это, когда выздоровеешь, — так же спокойно и вкрадчиво продолжает Мана, нервным, но всё равно до невозможности изящным жестом поправляя волосы. — Я сам когда-то превращался из человека в вампира и прекрасно понимаю, что ты чувствуешь. Менять сущность всегда тяжело. Но с этим в конце концов смиряешься, привыкаешь.       — И к своим слабостям, которых раньше не было, тоже? — спрашивает Гакт угрюмо. Он ни на секунду не верит в такую возможность. Мане не понять, он ведь из человека обратился в бессмертное существо, невосприимчивое к болезням. А Гакт из ангела превратился в смертного и теперь ощущает на себе все прелести такого существования — боль, хрупкость и панический страх перед будущим.       — Конечно. Слабости есть у всех, — спокойно, словно растолковывая нечто очевидное маленькому ребёнку, поясняет Мана. — У людей одни, у вампиров — другие. Меняя сущность, ты меняешь и эти слабости, уничтожаешь в себе одни, но приобретаешь другие, и далеко не факт, что они тебе понравятся больше. У вампиров, например, так — избавляясь от смертности человека и его болезней, ты получаешь светобоязнь и зависимость от крови. Наверняка и у ангелов было нечто подобное… Может, ты просто не замечал этого раньше.       Гакт медленно хлопает ресницами. И на секунду перед его взглядом появляется маленькая белокурая девочка в белом платье. Она улыбается и, сложив перед собой ладошки, шевелит губами. Гакт не слышит её, но знает, что она хочет сказать.       «Вы тоже можете уйти, когда захотите, ангел-сан?»       — Единственная слабость ангела — это отсутствие свободы, — медленно произносит Гакт наконец и на мгновение зажмуривает веки, чтобы видение исчезло. — И невозможность мыслить самостоятельно. Мы просто выполняем свою работу, для которой и были созданы, никогда не задумываясь о том, что делаем… Я вот один раз задумался. И эти мысли, — он бросает взгляд на своё плечо, — стоили мне моего крыла.       — Всегда считал, что ангелы — жестокие создания. Как к окружающим, так и к своим сородичам. — Гакт равнодушно пожимает плечами в ответ на слова Маны. Пугающие, но правдивые. — Надеюсь, ты потерял эту жестокость вместе с крылом. И это точно такой же обмен. Ты лишился всего, что ограничивало тебя, как ангела. А взамен получил эмоции и ощущения человека. Слабости взаимосвязаны. Они никогда не исчезнут полностью.       Гакт вздыхает и всё же склоняет голову ему на плечо.       — Мы можем лишь смириться с этим… — Мана вновь гладит его по волосам, накручивая мягкие прядки на тонкие пальцы. — И привыкнуть, научиться принимать эти слабости и бороться с ними, если это возможно. А это чаще всего возможно. Единственное, что непереносимо — это то, что перенести можно всё… Так Артюр Рэмбо говорил. И я считаю, что он был прав.       Мана легонько проводит пальцами по его шее, касаясь дорожки торчащих из неё мелких перьев. И вздрагивает, когда несколько невесомых пёрышек беззвучно осыпаются ему на ладонь.       — Почти все выпали…       — Выпали… — глухим эхом отзывается Гакт. — Но это хорошо. Потому что теперь я их чувствую, и они делают мне больно.       Мана расправляет пальцы. Холодный ветер тут же подхватывает пёрышки и уносит их в серое небо, теряя в густом сыром тумане. И Гакт, вздохнув, обнимает его крылом.       — Спасибо. Легче…       — Если тебе хочется поговорить об этом, я всегда могу тебя выслушать, — Мана целует его в висок. — А сейчас пойдём домой, раз тебе полегчало, — и он вновь касается ладони. — Ты же замёрз… Кожа прямо с глазами одного цвета.       Гакт позволяет ему поднять себя за руку и повести к замку. Мана бережно укутывает его в пальто, придерживает обеими руками. И даже он сейчас совсем не кажется холодным, хотя его кожа так похожа на жемчужный лёд… Гакт и вправду заледенел. Одно хорошо — за этим холодом он совсем не чувствует боли. Ни в ранах, ни в шее и руках, куда впились острыми иголками собственные перья.       Холод всё ещё кажется ему незнакомым и страшным ощущением. А вот к вечной темноте в спальне Маны Гакт уже, кажется, привык, хотя с их «первой брачной ночи» прошло всего несколько дней. Он пока не путает тёмное и светлое время суток, но чувствует, что до этого уже не так уж далеко. Наверняка Мана потом станет приучать его к ночному образу жизни.       Бархатные портьеры не пускают внутрь даже тоненького лучика серого света. Тяжёлые, тёмные. Обстановка в этой тьме едва-едва вырисовывается, серыми, почти незаметными силуэтами, как будто намазанными чьим-то пальцем на рассыпанной саже. Холодный чёрный мир в пустых голубых глазах ангела.       Утомлённый ласками, Гакт часто засыпает, лёжа головой на белых коленях своего хозяина. Накрывается собственным крылом, как одеялом, поглаживает холодную кожу дрожащей ладонью. И изредка приподнимает голову, чтобы поймать щекой поцелуй Маны. К его губам Мана почти не притрагивается. Как не даёт и тронуть свои.       — Мана… — бормочет Гакт сонно, хлопая ресницами.       — Что?       Мана гладит его крыло, словно стараясь пересчитать все перья на нём. Перебирает их, зарывается в них пальцами. То, что эти пёрышки, как на крыле, так и на теле, ему очень нравятся, Гакт уже заметил. Никто в этом замке, собственно, не скрывает, что Мана выкупил его, полумёртвого, у охотников только потому, что живых ангелов, даже лежащих одним крылом в могиле, в этом мире никто попросту не видел, а Мана большой любитель всяких диковинок и необычных игрушек.       — Скажи, а то, что мы с тобой делаем… Ну, здесь, в спальне… — Гакт прикрывает глаза и сладко передёргивается от воспоминаний. — Это тоже слабость?       Мана улыбается — как и обычно, почти незаметно, самым краешком бескровных синеватых губ.       — Нет, ангелок. Это не слабость. Скорее, инструмент, которым пользуются, чтобы её показать ближнему.       Гакт непонимающе хлопает глазами. Мана, усмехнувшись, приподнимает его под спину — бережно, чтобы не задеть всё ещё ноющий под бинтами шрам от выдранного вместе с костью второго крыла. Трётся о щёку носом, прижимает безвольную дрожащую ладонь к ледяной щеке. И его синие глаза с крохотными белыми прожилками в темноте кажутся бездонными, даже жутковатыми во всей своей красоте. Как ночное небо, покрытое ниточками созвездий.       — Любовь, глупый. Самая опасная уязвимость, какую только можно было придумать, — с лёгкой усмешкой произносит Мана, кончиком пальца проводя по его губам. — Но не обольщайся, вампирам это не дано. Тем более таким древним, как я. Знаешь, когда живёшь столько веков, да ещё во тьме, перестаёшь чувствовать и понимать такое…       — Тогда зачем…       Не успев даже осознать, что происходит, Гакт оказывается уложенным на живот и прижатым грудью к мягкой подушке. Мана целует его в затылок, в плечо, а потом — между лопаток, затронув повязки… Услышав судорожный вздох своего ангела, Мана, не отрывая губ от кожи, шепчет:       — Затем, ангелок, что ты — моя слабость. Я это сразу почувствовал, как только увидел тебя. И я даю тебе это понять так, как это обычно делают люди. Моя слабость, моя нежность…       Перья на крыле встают дыбом, когда Мана вновь утыкается холодными губами в плечо и гладит ладонями по всему телу. И Гакт с громким выдохом выгибает спину.       — Нет… — чуть слышно, сдавленно, едва почувствовав, как Мана трётся об него грудью, кожей по коже. — Мы и так уже… Два раза, Мана…       — Мы можем заниматься этим столько, сколько захотим. Всё хорошо, расслабься.       Его холодная ладонь накрывает собственную, дрожащую на подушке, пальцы переплетаются сами собой так нежно… И Гакт закрывает глаза. Нет, эти существа ему непонятны. Непонятно, почему их слабостью может стать что угодно — даже другое живое создание…