Палермо лежит по соседству с виллой рода ди Салина и глашатаи вечера — колокола городских церквей — наполняют местность далёким звоном в то время, как Кончетта по лестнице поднимается в кабинет и домашнюю обсерваторию своего отца. Преодолев последнюю деревянную ступеньку, девушка окончательно оставляет позади себя атмосферу внушительной трапезы семейного ужина, заставившего её почувствовать себя дурно. Кончетта в нерешительности замирает на невидимом пороге совсем другой обстановки, слушая нестройный гомон, доносящийся из распахнутых настеж высоких окон.
Просторное помещение со светлыми стенами и высоким потолком освещено отнюдь не знаменитыми на всё Королевство обеих Сицилий массивными канделябрами, а несколькими электрическими лампами. Те занимают своё место на комодах и двух рабочих столах, принадлежащих её отцу и духовнику семьи отцу Пирроне, которого сейчас здесь нет, потому что он находится внизу с остальными. Кончетта не смогла бы сказать, как давно она не бывала здесь, на самом верхнем этаже. Потому она тем более поражается, как предстающий её взгляду кабинет её отца вокруг неё являет собой гавань постоянства. Памятник привычкам и образу мысли одного стойкого человека посреди уже который месяц необратимо меняющегося мира.
Как и на любой другой вилле знатного древнего рода, на их вилле, разумеется, имеется обширная семейная библиотека. Она разбита на несколько комнат и вмещает в себя тысячи книг на десятке языков. Но расположившаяся в этой комнате личная сокровищница знаний дона ди Салина отличается по своему содержанию. Те тома научной, философской и политической литературы, которые не поместились среди убранных в шкафы со стеклянными дверцами, те собраны в высокие, достающие до пояса башни из книг. Эти башни аккуратно наставлены в углах помещения и всюду, где они не препятствуют проходу. Кроме того, на каждой горизонтальной поверхности в помещении покоятся схваченные бечёвеками пачки писем и всяческой периодики. И как будто этого мало, глобус, научные приспособления и — особая ценность дона ди Салины, — полдюжины телескопов, столпившихся вокруг стола или смотрящих в окна, не оставляют сомнений в том, что в этом пространстве обитает глубоко образованный человек. По этой же причине напротив рабочего стола хозяина кабинета висит рама с золотой медалью. Ему её пару лет назад вручил конгресс астрономов в Сорбонне за открытие какой-то из теперь уже двух названных им небольших планет — Салины и Резвого (по имени ныне покойной гончей отца).
Подстать вышеупомянутому свидетельству научного признания, пространства между шкафами занимают портреты ученых, а также людей, воплощающих собой традицию. Кончетта помнит их всех по именам с тех пор, как была еще девочкой. Тогда она часто проводила время в обсерватории с отцом. И действительно — хорошо знакомый вид этого кабинета пробуждает воспоминание из детства Кончетты.
В нём она ещё совсем ребёнком сидит на коленях у отца, рассматривает перед собой его руки на столе, перелистывающие страницы книги; слушает, как он с выражением читает для неё и её куклы. В дне из памяти Кончетты сцена происходит в тот самый отрезок заката, когда солнце светит особенно ярко, перед тем, как день иссякнет и уступит ночи свои права. Насыщенный свет снаружи растягивает тени от окуляров телескопов по стенам и полу кабинета. Этот же свет обнаруживает глазу тонкий слой осевшей на книгах и мебели пыли. Её отец из воспоминания молод, должно быть, всего на несколько лет старше её самой в настоящем. А устроившаяся на нем маленькая Кончетта окутана ощущением, что он, дон Фабрицио Корбера ди Салина, её самый близкий друг.
Сейчас же, глядя в спину обращенного к виду за окном отца, Кончетта думает, что никогда не узнает и не поймет tutti aspetti della sua organizzazione. Его фигура с заложенными за спину руками величественно встречает опустившийся на землю поздний вечер. Эта поза особенно подчёркивает, как в свои сорок шесть лет её отец сохраняет безупречную осанку. Как зрелость придала ему особую, геральдическую стать. Как он, на самом деле, далёк от них всех в доме.
Кончетта чувствует себя пришелицой. Некоторое время та её часть, которая смущена одиноким аристократическим образом не меньше всех остальных когда-либо встречавшихся с доном ди Салина, почти готова покинуть кабинет, так и не обнаружив своего присутствия. Но Кончетта остается. Вероятно, потому что, на самом деле, она гораздо больше дочь своего отца, чем сама способна допустить в этот момент.
Погружённый в свои мысли, Фабрицио не обращает внимание ни на звуки её шагов, ни на шорох её платья. Он оборачивается к ней лишь когда Кончетта приближается на расстояние нескольких метров от него. Он смотрит на неё в растерянности, будто не узнает её какую-то секунду, когда Кончетта выступает из света лампы на ближайшем к распахнутому окну комоде — и попадает в объятия хмурого августовского вечера.
Кончетта заговаривает первой:
— Прости. Я не хотела напугать тебя.
— Кончетта. — Фабрицио чуть склоняется к ней и обеспокоенно хмурит свои пушистые светлые брови. Он очевидно пытается считать причину её присутствия и её настроение в выражении её лица. — Что такое, дитя моё?
От Кончетты не ускользает, как нерешительно Фабрицио добавляет свои последние слова. Не до конца уверенный, может ли все еще проявить к ней отеческую ласку. Однако Кончетта уже не замечает за самой собой, как она приподнимает подбородок и расправляет плечи. Как будто она обращается к кому-то на официальном приеме, когда делится с Фабрицио своим намерением.
— Я хотела бы побыть с тобой. Если ты мне позволишь.
— Да. Да, конечно, — отзывается Фабрицио. Он отворачивается от неё. Затем, с чувством указывает рукой на пейзаж под окнами. — Посмотри, какая красота! Волшебство вечера в родных местах не испортит никакой бессмысленный шум в провинциях. Даже треск залпов. Даже призывы идеалистов и ложь улыбчивых коррумпантов.
Кончетта слушает, но, смерив Фабрицио косым взглядом, не отвечает, плотно сжимая губы. Впрочем, она подозревает, что отец вспомнил бы, с кем говорит, и не развил бы свои политические откровения, даже вздумай она поддержать разговор.
Вслед за этим на них наваливается гнетущее молчание. И отец и дочь оба умеют одинаково хорошо, совершенно спокойно сносить тишину собеседника, но сейчас молчат содержательнее любого объяснения. Их отношения скованы давней напряженностью.
Прошло без малого три месяца с того момента, как Кончетта, волнуясь, передала Фабрицио свои девичьи надежды с отцом Пирроне. Тогда она грезила днем, когда бы она и её дорогой кузен Танкреди обменялись торжественными клятвами в церкви, благословленные её отцом в своём союзе. Она посвящала этому все свои целомудренные молитвы. И вот, теперь на дворе стоит август и прошло полтора месяца с тех пор, как Фабрицио решил помолвить Танкреди с подругой детства Кончетты. С расцветшей грозной красотой Анджеликой Седара. С Анджеликой, вместо родной крови. Вместо старшей дочери, так наивно поделившейся с отцом самым сокровенным.
И рана этого предательства пролегла так глубоко, что Кончетты не было бы здесь сейчас подле её отца. Но в её жизни сохраняется влияние бесед с отцом Пирроне, чтения Писания и пронзительных разговоровов с Господом (даже сейчас она держит в кулаке свой розарий, как напоминание о долге). Кончетта решила попытаться перешагнуть свою гордость и по-христиански простить отца, — даже оставаясь всё ещё неспособной представить себе образ его мысли. Решила она простить и Анджелику, которой теперь должен достаться Танкреди. Но не кузена.
…Стоя в шаге от Фабрицио, Кончетта согласна с отцом в одном. Она тоже любит созерцать их прекрасные земли — окружающие имение живописные рощи, раскинувшийся в отдалении за ними знакомый Палермо и нависающие над всем этим горные склоны. За время их вынужденного нахождения в Сан Лоренцо и других имениях, родные виды стали ей ещё дороже. Стали чем-то большим. В них всё ещё свежа память о спокойной жизни и об определённом будущем, которыми они жили прежде. Всё было другим до первых массовых выступлений против власти Бурбонов и высадки Пьемонта со стороны Шиакка, до «освобождения» острова войсками Гарибальди грабежом и насилием. До бандитов на дорогах, и того, как впервые прозвучала отягощающая сердца и мысли фраза: «Brutti tempi».
Поднимается ветер. Он гонит по небу огромные, грядущие со стороны моря облака чернильного цвета и приводит в волнение сады виллы. Кончетта кутается в наброшенную на плечи и шею шаль. Она больше чувствует, чем наблюдает, как зловеще шевелятся в темноте кусты, ветки деревьев и лохматые лапы пальм. Под их с Фабрицио ногами нарастает шорох и ропот, и приносит его отнюдь не свежо обдувающий venticello.
Фабрицио разделяет её ощущение дурного предзнаменования. Он твердо и с утонченной иронией озвучивает свою мысль:
— Этот недобрый ветер не несёт ничего хорошего.
Кончетта оборачивается к его благородному профилю, нахмурив брови до резкой складки между ними. Фабрицио смотрит в вечер и ветер треплет его аккуратно уложенные волосы и распушённые бакенбарды.
— Никому.
Кончетта догадывается, что отец подразумевает выборы. Плебисцит новые власти назначили, кажется, уже в следующем месяце, то есть, на обещающей быть пасмурной осень. Родная дочь всё же знает дона ди Салина достаточно хорошо, чтобы понимать, что тот представляет себе сейчас, как приблизится к переполненной едва грамотным простонародьем мэрии в Доннафугате; как неизбежно будет унижен результатами и бессильно встретит поражение под пошлые звуки оркестра, пусть даже и сумев удержать лицо, как и всегда; этот Леопард, годами привыкший устранять все препятствия на своем пути одним взмахом лапы.
Кончетта чувствует, как одна лишь фантазия задевает честь их семьи, и это что-то трогает в её душе. Но девушка не находит в себе сочувствия лично для её отца, стоящего тут же рядом. Да и что бы изменилось с ним, даже найди она его в себе? Кончетта уже успела убедиться по опыту, что от неё самой зависит до смешного мало. И от того, за всеми страстными заверениями, созвучными с пассажами из прочтенных ей романтических романов, — почти никого по-настоящему не заботят её симпатии, когда дело доходит до дела.
После первичного прилива приязни к дому, вид родных мест вместе с тяжёлым настроением отца наводит на Кончетту уныние, которое она не чувствует себя обязанной сносить дальше. Она спрашивает Фабрицио, спустится ли он ещё в гостиную сегодня, потому что её просила справиться об этом её мать. Они обмениваются еще несколькими дежурными фразами посреди мерного стрекотания сверчков, прежде чем Кончетта собирается оставить отца одного.
— Buonanotte.
— Buonanotte.
Фабрицио подступает к ней, чтобы поцеловать в лоб. Кончетта позволяет ему этот жест, но не склоняет голову привычным жестом послушной дочери, а, не сдержавшись, отворачивается от отца сразу после. Какую-то секунду после этого ей кажется, что он собирается сказать ей что-то правильное. Что-то, что могло бы ослабить напряжение между ними.
— Zio! Zione! — раздается бодрый голос позади их спин.
Кончетту передергивает. Её воротник вдруг теснит и она бросает взгляд к лестнице одновременно с Фабрицио.
Танкреди, как всегда, появился по-кошачьи незаметно. Он превосходно выглядит в своём двубортном коричневом сюртуке с серебрянными пуговицами, так ладно подчёркивающем его стройность и чем-то напоминающем сюртук облачённого в чёрное Фабрицио. Даже в том, как он стоит и как довольно щурится, заметно, что молодой человек всё ещё радостно возбуждён, обласканный вниманием и всеобщей любовью. Весь вечер он приводил всех собравшихся в гостиной в неописуемый вострог своими шутками и рассказами, своим умом, своим острословием и сердечием, своей скромностью. Все в доме находятся под чарами его прежде казавшегося и самой Кончетте ангельским, но оказавшегося дьявольским, обаяния.
Кончетта против воли смотрит в его голубые глаза, искрящиеся лукавством, когда тот приближается к ним, чтобы окончательно разрушить их хрупкий мир.
— Cara Concetta. Sei qui anche tu.
Кончетта морщится от того, как в дыхании кузена чувстуется запах сигар, которые — она болезненно отчетливо помнит это, — он не курил ещё совсем недавно. Разгорячённый удачно складывающимся для него вечером, Танкреди всё же избегает того, чтобы по старой привычке обратиться к ней «Concettina», и правильно делает. А ведь прежде, стоило им оказаться поблизости друг от друга, они тут же брались за руки.
— Танкреди, — с теплотой произносит Фабрицио. — Что ты хотел, дорогой?
— Тебя, дядюшка! Внизу собирались сыграть в «фараона» и я пошёл узнать, куда ты запропал, — насмешливо отзывается Танкреди. — Вино всё ещё не распито, а список лиц, требующих основательного обсуждения, и не думает кончаться. Не откажи же нам в своем участии. Слишком долго смотреть в предосенний пейзаж — верная дорога к меланхолии!
Кончетта не хочет услышать ни слова больше из этого разговора.
— Я пойду.
Фабрицио отпускает её кивком, забывая о ней на глазах. Танкреди же поддаётся своим безупречным манерам и опрометчиво желает ей на прощание:
— Sogni d'oro.
От этого пожелания в Кончетте заговоривает неистовая кровь рода ди Салина. Девушка смиряет кузена взглядом, который мог бы остудить даже истошное сицилийское солнце, и зло выговаривает:
— Non ne è rimasto neanche uno.
Самодовольство Танкреди резко тускнеет от этого неожиданного ответа. На его лице отображаются удивление, серьезность и — на долю мгновения — даже какое-то бессознательное раскаяние. Кончетта и не заметила бы этот важный отголосок чувства, если бы не смотрела на кузена в упор и не знала его-прежнего. Её сердце под строгим платьем в серую клетку сдавливает от того, как всё в лице напротив, прежде только захватывающе красивом и обещавшем заботу и нежность, навсегда сделалось опасным и бесчувственным, лицом обманщика и циника.
Кончетта спешит уйти, чтобы её небольшая победа не успела обесцениться. Она предчувствует, что если Танкреди попытается удержать её или ответит хоть что-либо, она может начать кричать на него, или того хуже, — зайтись невесть откуда напрашивающимися слезами и растерять всякое достоинство тут же на месте.
Устремляясь прочь из кабинета, она чувствует, как отец и кузен переглядываются за её спиной. Уже почти скрывшись за ведущей вниз лестницей, Кончетта коротко оглядывается и видит их силуэты на балконе.
По пути в свою комнату, Кончетта промокает глаза платком, испуганная собственными чувствами. Всё чаще она отмечает, что видит в зеркале кого-то другого, и в Кончетте поднимается ужас от мысли, что однажды она обнаружит в отражении мать, бедную Марию Стеллу, которая не может засыпать без валерьянки и всё своё время проводит в тревожном религиозном отчуждении от мира.
Но ведь у неё есть причины. Почему, почему отец не на её стороне? Как он мог предпочесть её счастью тщеславие Танкреди? Тот подался в горы, в Фикуццу, выступив за триколор! Всеми правдами и неправдами Фабрицио вынужден был выручать его визитами к Кастельчикала и Манискалко, которые он пытался скрыть от всех остальных домочадцев, но сведения все равно просочились с кучером. Он оправдывался за его опасные связи и спускал ему преступления против светского приличия. Он впустил приведённых Танкреди солдафонов к ним в дом и показывал им их семейные фрески! Отец никогда ни в чём не обвинял Танкреди, вечно настаивая, что во всём повинно только время. Но может ли он действительно быть прав в своём опыте и своей мудрости?
Кончета хочет поверить. Во снах к ней является образ кузена-нежного друга, каким он казался ей прежде. Чудесный юноша, за чьё благополучие она истово молилась, чьих писем, зачтённых вслух отцом перед всеми, трогательно ждала, за чьё самочувствие переживала, ужасаясь его ранам, полученным в боях под Палермо. Но стоит ей проснуться, как она не может найти ничего близкого в человеке, которого видит, и уже сомневается, способен ли Танкреди, помимо своего умения лавировать, любить хоть кого-нибудь. И даже если так, может ли быть правдой, что в том нет его вины, потому что его изменила война? Они действительно изменились, come sono cambiati, они все...
На исходе этих мыслей Кончетта осознает, что пока она любила Танкреди, она надеялась, что ничего не изменится и со временем всё вернется на круги своя, и благодаря этому ей удавалось стойко переносить потрясения вокруг. Теперь же, не зная, кому и в кого верить, Кончетта испытывает жалость к себе самой. Ей так остро нужна живая душа, которая поймет её. Кто-то, кроме отца Пирроне, потому что почтенный иезуит не может, даже будучи осведомлённым лучше кого бы то ни было, неспособен дать ей облегчения...
Кончетта распахивает дверь к себе и на этом её тягостные рассуждения прерываются. В её комнате её ожидает встающая ей навстречу Анджелика.
***
Род Седара из тех, которые дон ди Салина мог бы с иронической ухмылкой назвать «молодым». Но принц обеих Сицилий уже поостерёгся бы позволить себе подобную насмешку, ведь все потери его благородного дома за последнее время обернулись приростом для семьи Седара.
Семь месяцев тому назад займ барону Турмино стал первым звеном в цепочке чрезвычайно выгодных вложений торговца дона Калоджеро Седара. Сложившаяся из благоприятно подвергнувшихся возможностей и чужих своевременных неудач, та цепочка придала особый вес его имени и открыла немолодому дону двери самых знатных имений на острове.
Вживую дон Седара всегда производил впечатление полностью противоположное принцу ди Салина: он был мелкий, сутулый, неуклюжий, шумный человек с цепкими руками, угодливой улыбкой и подозрительными, бегающими туда-сюда чёрными глазами. Однако же, не имея за душой внушавшей бы уважение родословной, Калоджеро устремлял свои мысли не в славное прошлое, а в далеко простиравшееся будущее — и находил или прокладывал тропинки к нему в настоящем. Дополняли этот образ мысли завидное чутьё на выгодную сделку, умения вести денежный учет и сносить пренебрежительное отношение к себе, а также прижимистость и терпение. Прежде эти качества уже сложились в щит, на котором дон Седара выплыл из мутных вод экономическиго кризиса тринадцатилетней давности. Сейчас же, в новый невидалый кризис, его состояние и его влияние приумножались на глазах.
Так та не возвращённая в срок тысяча одолженных унций проигравшегося Турмино по закону перевела земли барона в собственность Седара, а угодья, приносившие пятьсот унций годового дохода бывшему хозяину, без сомнения стали бы приносить гораздо больше новому. В апреле дон Седара едва ли не за кусок хлеба смог приобрести «полоску» земли с располагавшейся на ней каменоломней с очень ценными породами, которые он в скорости и стал добывать. Во время же нехватки продовольствия, которая последовала за майской высадкой гарибальдийцев, ему удалось заключить ряд выгодных сделок на продажу пшеницы.
Наряду с его богатством росло и политическое влияние: Седара стал заправилой либералов в Палермо и всей округе и небезосновательно был уверен, что предстоящие выборы закончатся тем, что его пошлют депутатом в Турин. Анджелика же Седара была единственной наследницей стремительно поднявшегося торговца. И именно из этого соображения Фабрицио ди Салина посватал горячо любимого племянника Танкреди её отцу, будто оторвал от сердца.
Впрочем, достоинства Анджелики не исчерпывались денежным состоянием и новообретённым общественным положением. Не могло быть ничего более далёкого от правды.
Пусть начисто лишённая учёного склада ума, Анджелика Седара, подстать своему происхождению из дома коммерсанта, была исключительно прозорлива в вопросах, которые представляли для неё интерес или пророчили выгоду. Кроме того, ещё в колледже Флоренции девушку выделяли её жадное любопытство и смелость её воображения. Последнее неудивительно перекликалось с богатым опытом путешествий и проживания в других странах — преимущественно во Франции и Англии, где у дона Седары были налажены давние торговые связи. И насколько Анджелика была равнодушна к обучению труднопредставимым или малополезным вещам, настолько же она любила читать, что и сблизило её и Кончетту с самого их детства.
На таможнях Сицилии годами орудовала бубонская цензура и лишь немногие, пользуясь ухищрениями, могли позволить себе провести с собой на Родину Бальзака, Диккенса или даже Дюму. Кончетта же всегда одалживала любые добытые отцом книги своей ближайшей подруге. Именно с подачи Кончетты Анджелика и познакомилась с обожаемой ей Жорж Занд.
Кончетте же в своё время было радостно найти партнёра для обмена впечатлениями о прочитанном. Тайком отбиравшиеся ими с Анджеликой книги из семейной библиотеки всегда отличались от того чтива, которое допускалось к вечерним чтениям в кругу семьи ди Салина, — не в последнюю очередь из-за уважения к религиозной щепетильности матери семьи-Марии Стеллы.
Близость между девушками с возрастом только укрепилась, сделав их в определённом смысле почти родственницами. И будь одна из них мужчиной, все вокруг стали бы подозревать их в намерениях вступить в брак. Даже в отъездах Анджелики, пусть с перебоями, но девушки продолжали вести переписку, каждый раз немного удивляясь изменениям в друг друге при новой встрече.
За время же их последней разлуки, продлившейся почти четыре года, Анджелика изменилась особенно сильно. Нездоровье матери заставило её вернуться и, в свете происходившего на Сицилии, с её стороны было актом большой дочерней преданности и гражданского мужества не возвращаться обратно в Соединённое королевство, куда сбежали многие аристократы с того самого злополучного дня, когда все изменилось.
И всё же, большую часть времени Анджелика проводила именно в доме ди Салина. С семьёй, в которую собиралась войти теперь уже официально. А для отдельной её части, впрочем, словно бы уже не могла быть ближе, чем уже была.
***
