***
Они всё такие же эгоцентричные и самоуверенные придурки, какими были в детстве. Но номер Пять не может солгать, сказав, что его не улыбнуло, когда он новь услышал дурацкие споры Диего и Лютера, плавно перетекающие в драку. Кажется, они не прекращаются десятилетиями и будут столь же вечными, как и существование времени во Вселенной. Есть в таком быстроразвивающемся мире что-то постоянное. Что-то дарующее покой, помогающее ощутить почву под ногами. Что-то неизменное. Как, например, обдолбанный в хламину Клаус, который косяки умел закручивать, казалось, с младенчества, закрытыми глазами прямо за столом во время обеда, сидя перед самой строгостью — Отцом. В кожаной юбке и дурацком розовом шарфике с перьями, «одолженном» у Эллисон. Или как вечно старый Пого, будто родившийся с сединой на растопыренных ушах. Как нисходящая улыбка мамы. Как вечно зашуганная Ваня, что нервно теребит пальцами длинную рубашку. Кажется, даже долгие годы не смогли переменить её опасливый взгляд, не придали ей уверенности в своём существовании, не даровали чувства безопасности. Стоя там, у портрета Пятого, она наконец-то позволила себе задержать бегающий взор на настоящем, услышать голос из далёкого прошлого. Странное ощущение — стоять напротив друг друга и разговаривать. Будто номер Пять и не исчезал. Юноша вспоминает эти испуганные оленьи глазки маленькой Вани, когда он за столом сказал отцу, что хочет путешествовать во времени. Помнит этот взгляд, умоляющий остановиться, не делать этого. Наверное, Седьмая хотела, чтобы Пятый остался с ними, наверное, даже с ней. Наверное, боялась, ужасалась от мысли не увидеть брата вновь. Может, хотела и дальше сидеть с ним в библиотеке и есть сэндвичи с арахисовой пастой и маршмеллоу, которые на самом деле на дух не переносила. Может, и дальше хотела играть в комнате на скрипке, оставляя открытой дверь, чтобы даже наказанный Пятый, переписывающий все формулы заново, мог прикрыть глаза и услышать её. Может, это всё и вправду было так и Пятый не придумал, но уже слишком поздно, чтобы выяснить это. Представить такую одинокую, хрупкую, их самую обыкновенную Ваню, которая в кругу ненормальной семейки была белой вороной. В такие моменты он позволял себе уронить маску циничности и впитать, словно губка все чувства, кружащие голову. На секунду подумать: «а что если…?» Уже взрослая Ваня внешне сильно отличалась от той тринадцатилетней девочки, что подсовывала мармеладки, (которые, по правде говоря, терпеть не мог Пятый), под дверь поздно ночью после того, как юноша возвращался с высасывающей все соки миссии. Сил хватало лишь упасть лицом в подушку и скривиться от запаха крови, въевшейся в школьный пиджак. Даже помыться было лень. Спустя примерно час он находил в себе силы перевернуться на спину и опустить взгляд на пол, где что-то подозрительно шебуршало. Тоненькие пальчики аккуратно, хоть и в сильной спешке, проталкивали толстую пачку желейных мишек в узкую дверную щель. Тихо чертыхнувшись, Пятый зажмурился, увидев, как по хрупким фалангам резанул тупой угол, когда Ваня резко, словно ошпарившись, дёрнула руку обратно. Он уже хотел подойти и открыть дверь, но услышал размеренный стук каблуков за ней. Попадос. Мама, как всегда с улыбкой, поинтересовалась у девочки, что она тут делает, в ответ получив достаточно убедительную лживую историю, где Ваня уронила серёжку в щель между половицами и следующие несколько минут была занята поисками. Как же чертовски хорошо, что Грейс была роботом, не запрограммированная различать мелкую ложь от правды, потому что всем живым в их доме было известно, что украшения в рабочее время, (кроме субботы с двенадцати до двенадцати тридцати), были запрещены. Ровно как сладости и развлечения с отдыхом. От этого подарок девочки был ещё ценнее. И хоть Пятый их и не ел, но он прекрасно знал, насколько были захудалы запасы сестры. Также он знал, как сильно она любила пухлых разноцветных мишек. Поэтому заботливо откладывал их в выдвижной ящик, желая когда-нибудь с ней ими же поделиться. Мысль о том что, возможно, они до сих пор там, обжигала его сердце. Номер Пять с тоской взглянул на уже повзрослевшую девушку. У них наверняка прошёл срок годности, как и у их несостоявшихся отношений. Слишком много времени потеряно, они изменились. Стоят напротив портрета — единственного доказательства того, что все вокруг не сошли с ума и Пятого действительно не было с ними больше десятка лет. Смотрят друг на друга, не понимая, как относиться друг к другу дальше. Пятый всю свою жизнь думал, что контролирует время, властвует над ним, он точно на коне, однако сейчас, одетый в дурацкую форму с не менее дурацкими шортами, запертый в своем же теле, переминается с ноги на ногу, смотря на неё, на свой упущенный шанс, он понимает — время всегда властвовало над ним.***
— Ты ведь не можешь быть счастлив вот так? — Мне не нужно счастье. — Нам всем нужно счастье.