Дурак и дурман

Down empty streets sniffing glue, me and you Вниз по пустым улицам, вдыхая клей, ты и я Blank open eyes watch the moonflower bloom Раскрытые пустые глаза наблюдают цветение лунного цветка

      Ослепительный свет, смесь приятных и неприятных запахов и духота. Роман сморщился: лучше бы заперли в комнате, чем заставили находиться здесь. Раньше детское сознание рисовало бальный зал больше, красочнее и… сказочнее. Было какое-то волшебство в слове «бал», в танцах, в этой части царского дворца. Только сейчас подростковый ум осознал. Нет, это крыло дворца такое же неродное, как и жилое. Просто вдобавок здесь шумно и людно.       Одна ладонь Республики несильно сжимала от чего-то жесткую женскую руку, а вторая безучастно лежала на её талии. Её. Кто это? Русский мысленно пожал плечами, стерпел приторный смех над ухом. — Когда Вы вырастете, точно будете сердцеедом, Ваше Высочество, — глаза напротив кокетливо блеснули. Романа окатила волна удушливого парфюма и тошноты. Не вынесет ещё один танец. — Мне уже жаль тех, чьи сердца Вы разобьете, — совершенно уверенно продолжала она, не замечая скуки на хмуром лице. Его Высочеству не нравился этот комплимент — Его Высочество не хочет разбивать сердца. — Прошу прощения, — сбивчиво, еле сдерживаясь от ругательств, выплюнул он. Его тело, ещё юное, словно подхватываемое ветром, унеслось прочь. И сам РСФСР был на подобии ветерка — стремительный, необузданный. Даже царем.       Свежий воздух наркотиком вдарил в голову. На пухлых губах расцвела улыбка. Свобода. Вместо крови в жилах, вместо воздуха в лёгких. Роман вздохнул полной грудью, упёрся о перила низкого балкончика и зацепился взглядом о что-то блёклое, источающее несильное свечение у беседки с фонтаном. Силуэт временами напоминал нечто человеческое, но больно острое, нескладное. Советский замер, прищурился, вглядываясь в странное явление. Недолго думая, он воровато оглянулся и, убедившись в безразличии гостей, перепрыгнул через балкон, с шелестом свалившись в кусты. Не обратив внимания на грязь на костюме и царапину на щеке, лишь убрал лист с русых кудрей и упрямо побежал к волшебному свечению. Неужели всё же есть что-то особое в бальных вечерах?       Республика, как обладатель ещё наивной души романтика и поэта, надеялся встретить там кого-то предназначенного судьбой. Может свою суженую, девушку с особой мягкостью, с тёплыми ладонями и добрым взглядом. Ту, которая будет на его стороне и поможет изменить тут всё к лучшему. Распалённый этой идеей, он ринулся к беседке.       Чем ближе русский подходил, тем яснее становилось, что свечение это было иллюзией — отблеском лунного света на водной глади неработающего фонтана. — Чёрт, — выругался Советский. Только зря штаны испачкал. Громкий всплеск воды отвлёк его от гневной тирады. Роман вздрогнул и настороженно двинулся к фонтану с высоким бортиком, ожидая какое-то движение в воде. Услышав умильный шмыг, как у напуганного зверька, он с любопытством глянул внутрь. — Вот те на… Не зверек. И не девушка тоже. Снизу-вверх на него смотрели большие-большие — (Республика впервые видел такого размера и цвета) — глазища. Совсем серые, даже белые, напоминающие один слепой глаз Российской Империи. И сам их обладатель — хиленький мальчишка — был таким же белым. Точнее, бледным, прозрачным и тощим, будто специально недокармливали. Кожа его сияла, словно отсвечивала лунный свет, падающий на его острые, аристократичные черты. Узкий лоб, тоненькие брови, такой же вздернутый нос и поджатые губы. Единственным выразительным на бледном полотне были только округленные в страхе глаза, блиставшие ещё невыплаканными слезами и утаенной искоркой злости. Он внезапно вскочил на ноги, попытался двинуться и снова рухнул обратно, от того, что мокрая одежда тяжестью прилипла к телу. — Тише-тише, — Советский шустро снял пиджак и полез за барахтающимся в воде незнакомцем. Тот первые секунды сопротивлялся, пытался забиться в другой угол, вообще-то, круглого фонтана, но почти сразу успокоился, стоило русскому почти упасть рядом. Еле удержавшись на ногах, он фыркнул и насильно потянул мокрого зверька за руку. Пальчики его были как веточки ивы и несмотря на сопротивление самого обладателя, согласно схватились за спасителя. — Вот так, умница, — похвалил Роман, когда брюнет с горем пополам встал на ноги и всё ещё еле держался, лишь благодаря тому, что опирался на него. — Dan… — тихо подал голос он, вжавшись в чужой бок и впившись срезанными под корень ногтями в тёплую руку. — Danke. — А, битте, — понимающе выдал Советский. Он всё ещё не доверял голым дрожащим ногам, по-видимому, немца и, не выпуская узкой ладони из своей, вывел нового знакомого из воды. Тот послушно шлёпал рядом и при первой же возможности сел на холодную скамейку, по-прежнему заходясь дрожью. Русский чертыхнулся под нос, накрыл острые плечи пиджаком и сел рядом. Самому было не так холодно, всё же на дворе была поздняя весна. Его даже обдало жаром, когда немец нечаянно коснулся ушибленной коленкой его колена и ещё раз звучно шмыгнул, благоухая чем-то волнительным. Интересно, как после воды духи сохранили свой запах. Или это вовсе не духи? Советский мотнул головой и перевел взгляд с худой ноги, на которой мгновенно расцвела гематома, на его лицо. Не суженая, конечно. Без доброго взгляда и тёплых рук, да и на мягкость намека не было на тонком костлявом теле, но тоже неплохо. Друзья не помешают. — Как звать? — в надежде на то, что ариец говорит на русском, спросил он. — Deutschland, — не сразу ответил немец. — Просто Дойчланд? Без Республик и Империй? — сконфузился РСФСР. Это как если бы его звали «Россией». — Имею в виду, я РСФСР. Российская Социалистическая Федеративная Советская Республика. — Страшно звучать, — с раскрытым ртом выдал он. Роман заметил прелестную деталь. У немца были мышиные передние два зуба. Мысленная ассоциация с мышью сразу закрепилась. — Тебе нечего бояться, — пожал плечами Советский и самодовольно заметил, как восхищённо за движением широких плеч проследил немец. — И что ты тут делал? До того, как упал в фонтан. — Сидеть, — немногословно ответил он, укутавшись в пиджак и не смея надеть. Взгляд его скользнул вбок, глаза блеснули чем-то голубым от любопытства. — Я сижу, — отозвался русский, завороженно наблюдая за тем, как брюнет увлёкся каким-то кустом. — Я сидеть, — прояснил он, смешно фыркнув и недоверчиво глянул на Советского, когда тот пересел, чтобы видеть, чем занят ариец. Забавляющие маленьким размером ладони держали в руках ещё не полностью успевшие расцвести белые цветы. Русский хмыкнул: чужая кожа сливалась с лепестками. Чуть позже его ударило по голове резким пониманием: это дурман! — Не трожь! Кышь-кышь! — встревоженно выдал он. Брюнет покосился на него с недовольством и вопросом. — Я хотеть потрогать. — Перехочешь, — грубовато отсёк Роман. Германию как током ударило, он сразу выпустил удлиненные бутоны из рук и чуть отсел. — Это дурман, дурак! Мне как будто цветы потрогать дать жалко, — русский и сам почувствовал сладкий запах. Не тот приторный из душного помещения, а от растения. Республика спешно встал на ноги и поторопил гостя, указывая на беседку. — Giftig… — мрачно кивнул он по дороге. — Йа-йа, гифтиг твой. Не умрёшь, конечно, но надышишься — хорошо не будет. — Я думать, это Mondblume, — расстроено оправдался немец. Глаза его заблестели обидой. Лунный цветок значит. — Думал он, — русский помассировал виски. Аромат никуда не делся. Кажется, даже усилился. С сочувствием он глянул на юношу. «Вот он — лунный цветок», — прошлось в голове. Германия был красив. Красив ещё пока что по-детски. Не успевший расцвести. Почему-то Роману слишком легко удалось признаться себе в непонятной природе притяжения к мальчишке. Сколько ему, вообще, лет? Как его зовут, кроме как Германией? — Российская Социа… Социали… — Роман. А то утро наступит, пока ты выговоришь, — ариец вспыхнул как свеча. На бледном лице даже несильный румянец ясно отличался. — Роман, — так очаровательно и картаво произнес он. — Роман-Роман-Роман, — полноценно распробовал слово на вкус немец, болтая почти высохшими ногами. — Нравится? — Нравиться, — кивнул. — Из offizialle Name можно Rossi. — А тебя как короче звать? — сразу полюбопытствовал Роман. Собеседник задумчиво прикусил нижнюю губу. — Отец, например. Как зовет? Не всегда же Дойчланд. Это когда серьезный разговор, — объяснил Советский. Возможно, немец понимал значения не всех русских слов. Отца гостя он не особо знал, только мельком видел сквозь года не меняющее, строгое, осунувшееся серое лицо Германской Империи. — Только хорошие Namen? — уточнил ариец. — Плохие некультурные, — стеснительно добавил он. — Тогда давай только хорошие, — предложил русский. Тот робко улыбнулся, на бархатной коже щеки сразу показалась неглубокая ямочка. — Сюда, — ариец хлопнул по местечку рядом. Роман подсел ещё ближе и послушно склонился, когда его потянули вниз. Считанные миллиметры воздуха между ними в миг наэлектризовались. Мальчишка зашептал на немецком прямо в уши. Жарко, по-подростковски взбудораженно. Так, как будто делится каким-то своим грязным секретом. Республику обдало ещё одной волной жара от того, с какой дрожью звучал голосок, нашёптывающий «Liebe» и похожие прозвища. Это было странно. С чего бы отцу так называть своего сына? Но эта мысль быстро оборвалась, когда Советского пришибло сладким, неспособным не привлечь внимание запахом, от которого веяло концентрированным смущением. Так это всё же пахло от него? Роман бесконтрольно ткнулся холодным носом в тёплую шею, убедившись в том, что маленький лунный цветочек пах самым настоящим дурманом. Ариец вскрикнул, смущение его стало сильнее, и он рефлекторно сжал колени вместе, потирая место соприкосновения с холодом. — Извини, — Советский тряхнул головой, избавляясь от наваждения и попросил прощения. Он не понимал до конца, что именно сделал не так, но подсознательно догадывался, что это действие слишком интимное, не предназначенное для двух новоиспечённых знакомых. — Не делать так больше, — строго почти прошептал немец. Голос его всё ещё дрожал, но русский оценил попытку придать звучанию жёсткости. Точнее, оценил бы, если бы ариец не вытянулся стрункой и не вдыхал бы воздух вокруг царского сына с особой прытью и интересом. Так и продолжалось долгие несколько секунд: словно двое щенят, они, смутившись, принюхивались и молчали. Для полноты картины им стоило поджать хвосты. — Что хочешь делать дальше? — усталость и несильное головокружение одолели Романа. Он готов был поклясться: это всё мальчик виноват! — Не знать, — глухо, по-прежнему взволнованно ответил Германия. Румянец держался на его щеках. Вместо арийца инициативно ответил его желудок, издав болезненное урчание. Советский испугался. Он никогда не слышал, чтобы животы воплощений издавали такой голодающий звук. Они не особо-то и нуждались в еде. Только изредка, в какие-то нестабильные времена. Но Германия даже не действующее воплощение, почему он голоден? — Подожди здесь, — русский встал на ноющие колени и сделал несколько шагов из беседки. — Не уходить! — немецкие пальчики цепко схватились за его запястье. Ариец, всё ещё красный, но уже по большей части от стыда, а не смущения, совсем недовольно и в робкой мольбе нахмурил брови, хоть и звучали его слова как приказ. Советский поспешил его успокоить: — Я вернусь через минут пять, обещаю, — он несколько неловко погладил большим пальцем ледяную руку. — А ты пока надень пиджак нормально и жди. — Okay, — всё ещё с явным сомнением поддакнул немец. — Я считать. У тебя dreihundert Sekunden, Rossi, — наказав пальцем, требовательно оповестил он. Роман слабо улыбнулся и ушагал во дворец обратно под негромкое «zwei hundert neun und neunzig». — Fünfzehn… — Советский издалека заметил как миниатюрная фигура сжалась на краю беседки, утопая в его одежде. Подходя ближе, он различил полусонное состояние приятеля. — Achtzehn… — А вот и я, — негромко поздоровался он, присев рядом. — Ты опоздать. Я уже второй раз считать, — недовольно протянул ариец, сонно моргая. — Прости, меня задержали, — спина напомнила о себе, РСФСР зажмурился от жжения. Раздражение и физический дискомфорт в миг поблекли от приятной дымки в голове. — Но! — Республика демонстративно пошуршал бумажкой. Германия, обнимающий свои ноги, любознательно вынырнул из одежды. — А! — впалый живот заурчал ещё сильнее. Немец стыдливо спрятал лицо в коленях. — Ну что с тобой? — заботливо поинтересовался Совет. Самому стало непривычно от этой интонации. — Стыд. — Нашел чего стыдиться. Как будто войну проиграл. Просто есть захотелось и все, — снисходительно улыбнулся Роман. Когда через несколько секунд немец выглянул из коленей, вытянув шею в сторону еды, Советский немного бестактно всунул в его ладошку бумажку с «брецелем» — хлебом с солью в странной форме. Тот громко сглотнул слюну и сделал большой укус. Республика удивился тому, как маленький на вид рот смог поместить в себя столько. — Фто? — с набитым ртом и активно жуя, поинтересовался он. Удивление русского сложно было не заметить, но обратил немец на это внимание достаточно поздно, увлеченный своей едой. — О! Ты тоже хотеть? — немец быстро, но с явным усилием проглотил большой кусок, чтобы задать вопрос. — Нет-нет, приятного аппетита, — пожелал Роман. Второе «данке» за вечер приятно грело сердце. — Получается, у тебя нет обычного имени? — он всё же не оставил попытку выведать немного личной информации. Ариец шмыгнул носом, кажется, всё равно простудившись, и уложил голову на чужое плечо. — М, — с тихим чавком выдал он, следом выдав стыдливое «Entschuldigung». — Наверное, просто Deutschland. Я ещё не знать своего официального имени. Отец говорить, что ещё долго будеть не знать, потому что он долго править. — Значит тогда ты «просто Германия»? — на всякий случай уточнил РСФСР, напрягшись. Тяжесть тёмной макушки приятно давила на плечо, но было страшно случайно двинуться и спугнуть. — Deutschland! — взрослый голос как назло именно это и сделал. Советский сморщил нос от резкого кислого запаха. Он не был неприятным, скорее, внезапным. — Кажется, пора, — ариец нервно вернул недоеденный брецель русскому. Можно сказать, заставил его принять обратно, засунув в раскрытую ладонь. Роман остался наблюдать за тем, как торопливо тот спрыгивает со скамейки и выглядывает из-за беседки. Республика тоже с интересом глянул туда, куда вглядывался младший. В глаза бросились две знакомые фигуры — две Империи: высокая, широкоплечая Российская и чуть пониже, более бледная, но полная жизни, с тростью в одной руке Германская. Новый знакомый пугливым зверьком выбежал из беседки, совсем забыв про Романа и, словно вторая трость, встал сбоку от своего отца. — А вот и мой, — изобразив удивление, подал голос Российская Империя, хоть они и виделись совсем недавно. Республика нехотя вышел из убежища и направился к образовавшейся компании. — Как чудесно, вы уже успели познакомиться, — вполне добро улыбнулся Империя. Старший немец натянуто скривил губы в ответ, окинув взглядом сына, кутающегося в чужой пиджак. — Он отобрал Ваш пиджак, Ваше Высочество? — почти без акцента спросил Германская Империя. Роман удивлённо покосился на него, ощутил неприятное напряжение. Старший ариец как будто искал повод снять с сына не его одежду. — Извините, эта его привычка таскать чужие вещи. Особенно одежду, — обманчиво-изящные руки потянулись к острым плечам. — Нет-нет! Герман просто дрожал, — Советский сам не понял, как ляпнул «Герман». — Упал в фонтан случайно, поэтому я одолжил! — серые глаза как-то зло уставились на него. Он прочел во взгляде исподлобья детскую обиду. — Упал в фонтан? — скептически повторил царь. — «Герман»? — холодно уточнил император. Как будто и всё равно, что с немцем случилось. — Ха-ха, — Роман съёжился от чужого смеха. — Это уже человеческое имя, а не наименование воплощения. Германия. И я в свое время был Германией, и мой отец, и мой дед. — Как замечательно. И Ваши предки, и Вы, и Ваш сын получается делите одно и то же название? — одобрительно поинтересовался монарх. Н-а-з-в-а-н-и-е. РСФСР поджал губы. Как-то неправильно было это. Даже имени не давать отдельной личности. Только название. Как у вещи какой-то. — Да, это делает нас ближе. Он ещё слишком нестабильный и юный для какой-либо независимости, — Германская Империя трепетно оглядел своего наследника, но следом нахмурился, приглядевшись. Немец запрокинул голову наверх в вопросе и несколько раз непонимающе моргнул, ощутив испытывающий взгляд. — Вы говорили про то, что Ваш мальчик сегодня что-то забыл на кухне, Ваше Величество. Я, кажется, знаю, кто его подстрекнул на это действие, — он крепко, но осторожно заключил острый мальчишеский подбородок в хватке перчатки и большим пальцем убрал семечку от брецеля с искусанных губ. Оба имперских сына пристыженно спрятали взгляд. Старший в небо, а младший в землю. — Омеги, — Российская Империя хрипло рассмеялся. Вся ситуация его, кажется, просто забавляла. Советский даже почувствовал укол обиды: зачем тогда было наказывать за кражу? Но больше брало любопытство. Что такое «омеги»? — Они говорят, а мы делаем, что тут такого? — …или кто? Вторая Империя в миг ощетинился, как будто невзначай, но оборонительно его рука сжала предплечье «омеги». — Не стоит, — стараясь выдавить как можно больше тактичности, прошипел он. — Нам уже пора, ещё раз благодарю за приглашение, — Роман удивился умению старшего немца сдерживать себя и во время откровенной злости всё равно подбирать верные слова. — Будем ждать, — вполне добродушно и гостеприимно добавил царь. — Приводите и сына почаще, — и без стеснения рассмеялся. Когда иностранцы ушли, родитель приобнял сына за плечо и повел в сторону уже утихающего зала. — Отец, — ровно обратился Республика, испытывая неловким взглядом тропинку под ногами. — Да, Рома? — довольный сегодняшним вечером, отозвался тот. Вопрос, казалось, завис в воздухе. Было даже необязательно, чтобы его произносили. — Кто эти… омеги? — Самые властные и самые беспомощные создания на свете, — легко отпарировал он. В детали омежьей природы вдаваться было не нужно. Сам узнает со временем. — И Герман…? — И Германия одна из них.

Crack baby you don't know what you want Слабый малыш, ты не знаешь, что ты хочешь But you know that you had it once Но ты знаешь, что когда-то у тебя это было And you know that you want it back И ты знаешь, что хочешь это обратно

      Веймарская Республика. Советскому сразу понравилось новое название. Тоже Республика. И «Веймарская». Звучало так сладко, так мило, так… — Германский Райх, если точнее, — русский не мог спутать этот картавый акцент. Несмотря на то, что в знакомом голосе скользило что-то нехарактерное для того жалкого мальчишки с бала, что-то такое отстраненно-холодное, так или иначе: он был распознаваем. Роман прибавил шагу, охваченный волнением перед встречей с Германией, со своей омегой. Может в вечер их знакомства он был слишком молод, да и немец мелковат, чтобы это понять, но сейчас он прекрасно понимал: не могло его так потянуть к кому-то незнакомому, не предназначенному судьбой.       Республика зашел в помещение несколько беспардонно: без стука, без приветствия и запыхавшись. — Ты опоздал, — дал знать Российская Империя. Худой, обремененный бывалым величием. Не нужно было обладать какими-то неземными навыками, чтобы понять, что осталось ему недолго. Лет пять-десять от силы. — Виноват, — согласился коммунист. Взгляд его скользнул по гостю. Веймарская Республика мало чем отличался от своей подростковой версии: черты его лица всё еще сохранили очаровательную наивность, только глаза, всё такие же большие, уже не блестели. Ничем. Ни невыплаканными слезами, ни утаенной злостью. Только бесконечная усталость. А тело его, изящное и не особо сильное, как будто застряло в болезненном периоде — во внезапном рывке из детства во взрослую жизнь. Оттого оно всё ещё было острое и нескладное, не полностью сформировавшееся. — Герман! — по привычке выдал он, добродушно протянув ладонь, как равному. Веймар недоверчиво просверлил взглядом протянутую руку и всё равно пожал её, съежившись. Большая ладонь русского была теплой, шершавой, но приятной на ощупь. Да и Советский весь как будто был слишком большим и тёплым, дышащим жизнью, молодостью и силой. И пахло от него тоже… жизнью и силой вперемешку с чем-то обжигающе-свежим и слегка мускусным. Всё это было таким выразительным, таким ярким и импульсивным по ощущениям, что немцу хотелось убежать и спрятаться. И от этого свежего глотка воздуха, и от страшной притягательной силы. — Германский Райх, а не Герман, — достаточно быстро оклемавшись, исправил Рейх. Это должно было считаться чем-то наглым. Чтобы проигравшее, убогое, только появившееся государство поправляло обращение к себе на чужих территориях? Уму непостижимо! Но Советскому было плевать. Даже если бы Веймар принялся в данную секунду бить его, он даже так чувствовал бы самое настоящее благоговение от того, что мог по-обыкновенному находиться рядом со своим суженым вновь. — Герман — это твой сын, да? — подал голос Российская Империя. Он звучал монотонно и нейтрально, но выражение лица отображало настоящий интерес. Роман ошарашенно оглянулся на отца. Может старик уже путает Веймарскую Республику с его предшественником? — Да, — бледное лицо стало ещё бледнее и приняло тревожный серый оттенок. Ариец выглядел как один голый натянутый нерв. — Я не помню, чтобы упоминал его… — Твои люди очень болтливые, — пожал плечами Империя. Советский, кажется, был единственным, которого до ужаса тронуло это событие. Как так? У него уже есть ребёнок? Он же выглядит так, как будто ему еле стукнуло восемнадцать, сам ещё дитя. — Есть такое… — по-прежнему настороженно согласился немец. — Тебе стоит научить их дисциплине. — Если бы у меня были подобные полномочия, — Веймар слабо улыбнулся и приподнял руки в беспомощности. — Ты хотел бы? — Я… — он задумчиво поджал губы. — Не знаю, аполитичность это хорошо. В случае чего меня не смогут обвинить, как отца. — Верно, но и «быть символом» страны тоже не очень приятно. Люди не особо церемонятся с воплощениями без власти, обращаются как к вещи. Потому что в их понимании наша единственная функция это защищать их и их желания и ценности. — Благодарю за мотивацию, — ариец забавно фыркнул. — Я о том, что тебе стоит со временем зарабатывать себе хотя бы крупинки власти, мальчик мой, — прояснил монарх. Было странно, насколько снисходительным он был к отпрыску своего бывшего противника. Роман заметил, что с годами отец становился добрее, хотя многие, наоборот, ворчливее. — Что я хотел ещё сказать, — продолжил он. Рейх кивнул, внимательно слушая. Советский не слушал вообще, находясь в прострации от большого количества новой информации. — Герман, я хочу увидеть его. — За…чем? — синхронно спросили обе Республики. — Да мой балбес никак не остепенится, даже намёка нет на что-то серьезное, хоть и старше тебя. Ты не смотри, что на вид ровесники, в годах всё иначе. А я уже не молод, сколько еще ждать? — Не говорите так, — мягко возмутился ариец. Он знал по собственному опыту, как уже слабеющие Империи хотят, чтобы им доказывали обратное и успокаивали обещаниями долгих лет правления. — Ничего не поделать, никак иначе уже не сказать. Тоже внучка хочу, да понятно уже, что этот совсем другим занят. Хоть на внука Германской Империи погляжу. Рейх приподнял уголки губ в слабой, умиленной улыбке. Строгий, жестокий царь сейчас напоминал ему одинокого дедушку. — Так уж и быть, — согласился Веймар. — Тогда присоединяйтесь к ужину! — сразу предложил Империя. — Лучше не к трапезам, Герман ребенок плаксивый и капризный, сам не знаю, в кого он так, — предупредил Рейх. Только вот Советский не совсем понял, что тот имел в виду: он не знает, от кого именно сын перенял эти черты характера или он, в принципе, не знает отца ребенка? — Он не даст вам есть своим шумом. — Ничего страшного, у нас слишком тихо за столом.       Российская Империя выглядел как самое счастливое воплощение на свете, когда в руках оказался маленький светловолосый щекастый плакса. — Я что-то делаю не так? Он не перестает реветь, — понимая, что малыш никак не хочет успокаиваться, раздраженно спросил старший русский. Было совершенно неудивительно, что он ничего не смыслил в детях. Даже с Романом — с единственным сыном и одновременно наследником — сидели только няньки и преподаватели. — Вы пытаетесь его успокоить, вот в чем проблема, — пожал плечами немец. Еда на его тарелке была не тронута, а сам он внимательно (иногда одобрительно, иногда тревожно) смотрел за своим чадом. — Просто не обращайте внимания. — Ему точно нормально? — впервые за весь вечер заговорил Советский. Рейх был так отдален от него, хоть и сидел не так далеко. Не то, чтобы он специально избегал разговора, но, откровенно говоря, начать диалог, а главное — поддержать его — не получалось. Немец стеснялся общения с Республикой в компании царя, но как только их на несколько секунд оставляли одних, он инициативно, хоть и всё так же стеснительно, разговаривал о всяком. О чём угодно, лишь бы поговорить с русским, встать чуть ближе и глянуть смелее исподлобья. — Абсолютно, ему просто не хватает внимания, — ответил ариец, строго окинув взглядом сына. — Я различаю интонации его плача, с ним всё хорошо. Ничего не болит, он даже не голоден, я уже покормил его до того, как мы пришли к вам. — А сам? — резко поинтересовался Роман. Даже малыш затих, кажется, поняв, что должной реакции плач не вызывает. — Что? — Сам поел до визита? — повторил Советский. Перед глазами всплыл образ немца с урчащим животом и голодным блеском в глазах. То, с каким аппетитом он тогда ел обычный, хоть и соленый хлеб, наводил на некоторые вопросы. — Да, я ужинал, — поддакнул Веймар. Его живот издал тихий несогласный вой. — Это не очень этично, приходить сытым на ужин, но я всё же пришел не чтобы ужинать, а чтобы Вы посмотрели на Германа, так что, я думаю, это простительно. — Да-да, конечно, — отмахнулся Империя, погруженный во времяпровождение с младшим гостем.       Весь остальной вечер прошел спокойно. Империя время от времени удостаивал Рейха некоторыми фразами, если не словами, а Советский был в ожидании момента, когда немец притронется к еде. — Я услышал, — тихо, чтобы не смутить, дал знать Роман, когда Рейх собирался возвращаться в номер. Герман уже сопел в его руках. — Что именно? — стараясь не подавать виду, уточнил он. Но его волнение в миг нагрело прохладный воздух, заполнило сладким запахом. Республика провел мысленное сравнение. Кисло — страх, сладко — смущение или стыд. Других эмоций Веймара он ещё не замечал. В один момент это стало не так уж важно. Важно было только то, что они были достаточно близки, чтобы Советский мог снова почувствовать его запах, приглядеться к хрупкой фигурке. Рейх был как на ладони: уязвимый и раскрытый, можно было разглядеть с любой стороны. Русский с непривычным для себя упоением отметил совсем небольшую округлость худых бедер. Но стоило поднять взгляд с бедер и чуть выпирающего живота выше, на ребенка в крепкой, отчаянной хватке почти такого же ребенка, и всё неясное возбуждение сменилось сочувствием и бесконечной нежностью. — Что ты голоден, — добавил Республика, беззлобно улыбнувшись пристыженному омеге. Веймар замялся, открыл рот, чтобы сказать что-то в оправдание и закрыл. За эти секунды две русский заметил, что от мышиных зубов не осталось и следа. Ровные, острые зубы и никакой щербинки. Советский слышал, что у людей с возрастом она может исчезнуть, но у воплощений подобные дефекты не проходят. Как минимум, не естественным путем и не навсегда. Разве что если зубы немцу не исправляли брекетами. Или вручную. — Извини, что соврал, — попросил прощения Веймар. — Ничего страшного, — успокаивающе проворковал коммунист. — Поешь хотя бы это, — он протянул немцу что-то вроде пирожка, а сам попытался осторожно взять спящего на руки. — Его я кормил! Правда-правда! Не отбирай! — заверещал Веймар, прижимая сына к себе и полуотвернувшись. — Точнее, ты не можешь, он мой! — возмутился Рейх. Советский непонимающе нахмурился. — Я не собирался, — он примирительно расставил руки. Младший немец проснулся, заморгал и, на удивление, безучастно лежал. — Я хотел просто подержать его, чтобы ты поел, Германия, вот и всё. Рейх сначала, словно по привычке, недоверчиво покосился на Республику, но распознав в царском сыне знакомого мальчишку с бала, виновато уставился вниз. Роман умилился заметным угрызениям совести. — Всё в порядке, мне стоило тебя предупредить, — нарушив тишину, продолжил Советский и всё равно впихнул пирожок в ледяную ладонь. Веймар издал неловкий, булькающий звук, словно пытался сдержаться от голодного порыва и примерно за несколько секунд прикончил мучное. — Фпафипо, — жуя, поблагодарил он. На его лице было самое довольное и одновременно виноватое выражение лица. Русский приподнял брови в изумлении, наблюдая за тем, как немец как ни в чем не бывало убирает крошки с краешка губ изящным пальчиком, хоть и секунду назад далеко не изящно слопал пирожок в три укуса. — Обращайся… — Нам уже пора, — довольно резко выдал ариец, принял безразличное, даже немного высокомерное выражение лица. «Нам» из его уст звучало очень контрастно, учитывая, каким голосом и с каким лицом он это произносил. Но и так мило. Советский не думал, что будет очарован привязанностью своей омеги к необщему ребенку. У них ведь будут общие, правда? И когда Веймар будет говорить о себе и детях от него, то тоже будет использовать «мы» и «нам» в речи. — Завтра вы навестите нас? — Да, перед отъездом. На попрощаться.       «На попрощаться». Маленькая хитрая омега, кажется, просто искала повод, чтобы снова увидеться с Романом. Как только он распрощался с Империей, то от чего-то настоял, чтобы царский сын провел его, помог с чем-то вроде багажа. — Ты очень выручаешь, Rossi, — вчера подавленный голос, звучал сегодня особенно звонко, по-живому. Республика слабо улыбнулся, по-дружески потрепал темную макушку. — Что-то ты сегодня больно радостный, так не терпится уехать? — шутливо поинтересовался русский. Хорошее настроение немца и опасный, плескающийся огонёк в серых глазах, наоборот, обрадовали его. Рейх прищурился, категорично помотал головой, незаметно оказавшись почти вплотную к альфе. — Не хочу уезжать, я бы остался, — смело начал он. Впервые за два дня Республика услышал «хочу» или «не хочу» от него. — С тобой, — робко послышалось после. Советский не уследил за тем, как ловкий ариец почти прижался к нему и, встав на носки, несмело поцеловал в уголок губ. Едва ли это можно было назвать поцелуем. Разве что еле ощутимым прикосновением. Щеки его мгновенно запылали, хоть Рейх и пытался держать себя в руках и выглядеть увереннее и непоколебимее. Роман потратил на анализ произошедшего не больше, чем полсекунды и прижался к тонким губам неопытным, но пылким поцелуем, сомкнув руки на чужой талии. Слабое тело рефлекторно зашлось дрожью в его хватке, затрепетало от нескрываемого возбуждения и бесстыдно вжалось в Советского. Веймар звучно и с мольбой хныкнул в поцелуй, а через несколько мгновений они стукнулись зубами и смущенно улыбнулись друг другу. — Ты так…так хорошо пахнешь, — русский уткнулся носом в бледную шею, принюхиваясь к незнакомой сладости. Как будто что-то другое, не совсем как обычно. Кисло — страх, сладко — стыд и смущение. Но было что-то другое, кроме смущения и стыда в этом аромате. — Ты тоже, ты тоже, — тот всхлипнул. — Так непонятно, но как почувствую, сразу хочется стоять рядом с тобой, говорить с тобой…целоваться с тобой, — ариец не зашел дальше. Хотя, очевидно, знал, что следует за поцелуями. Доказательством этого знания был спящий ребенок в машине. — Я тебе обязательно напишу, — Республика поднял мутный взгляд на немца и встретился с таким же. Так не хотелось отпускать его такого уязвимого, желанного и желающего в другую страну. Хоть бы остался на еще один день. На еще один час! — Я ведь могу тебе написать? — Пожалуйста, — согласился Веймар, уложив голову на советскую грудь и жадно вдыхая его запах. Чем дольше ариец это делал, тем горячее становилось его мягкое, расплавленное тело, стиснутое в крепкой хватке. — Rossi…Рома. Рома-Рома, Ромочка… — залепетал он. — Может останешься ненадолго? — немца отрезвила вибрация, исходящая из чужой груди. Он отошел от русского настолько, насколько это было возможно с руками на своей талии. — Поезд, нельзя пропускать, — кратко, несвязно отказал Рейх. Роман принял его отказ сразу, хоть и понимал, что если предложит снова, понастаивает еще секунды две, то черт с этим поездом, немец не выпутается из его рук. — Тогда удачи, — Советский чуть отпрянул, ничуть не расстроившись, понимающе кивнул и оставил еще несколько поцелуев на шее, на губах, на пылающих щеках и последний — на лбу. Веймар повторно хныкнул и еле отлипнул от теплого тела, на которое можно было опереться и перенести весь вес с дрожащих ног. — Я напишу тебе прямо сейчас, как только ты отъедешь, — он чуть подтолкнул немца к машине, открывая дверцу и направляя все нервные и одновременно вялые движения омеги в правильном направлении. — Я… Я уже скучаю, — темные брови заломились домиком в мольбе. Рейх еле сдержался от того, чтобы не вытянуть руки вперед для объятий. Благо, это было только самое начало течки, сдерживать себя было вполне возможно. — Я правильно понимаю, ты теперь мой? — Всегда был, — немец сильнее укутался в пиджак русского с вечера первой их встречи. Одежда все равно была велика для узких плеч и длинновата для невысокого немца, но зато теперь он не тонул в ней. — Но ты тоже мой. Понял? — Так точно, — русский согласно улыбнулся и несильно захлопнул дверь. Это требовало особой силы воли.       Когда Роман вернулся во дворец, разя счастьем и довольством, Империя сделал вид, что не был свидетелем сцены, начавшейся с короткого недопоцелуя иностранного гостя. Когда Роман пыхтел над своим первым любовным письмом и старательно скрипел пером, Империя закрыл глаза на воспоминание о том, как течный немец в пиджаке Республики, который бережно хранил, явился «на попрощаться». Это было приглашение. Веймарская Республика-Рейх-Германия-как-там-его с ног до головы был приглашением. Лживо-робкое, обманчиво-невинное, поистине коварное приглашение, которое хотело заполучить и использовать наследника целой Империи в своих целях. И царь не понимал, почему его сын не воспользовался этим приглашением, как положено. Вряд ли горячая голова догадывалась об эгоистичных намерениях. Царь точно видел, как тот взволнованно посматривал на омегу во время ужина, жадно цеплялся за любую возможность остаться наедине и души не чаял в ней. Тогда почему он не зажал доступную штучку там же? Да, подобные темы были табу в их семье, но Империя не сомневался в том, что Республика точно знает, что да как делается, и читает подобное в библиотеке. Сначала он за такое, конечно, наказывал, но потом уже откровенно игнорировал факт того, что был в курсе.       Однако когда Роман с самым светлым, опьяненным и возвышенным выражением лица спросил у отца, на какой адрес отправлять письмо, Империя вспомнил, как тот беспокоился о сытости немца в процессе трапезы, как оставил трепетный поцелуй на лбу перед его отъездом. И, кажется, именно в тот момент царь понял, что его сын пропал, раз забота и нежность брала вверх над животным желанием альфы и отчетливым пониманием, что течная омега напротив готова отдаться хоть в ближайших кустах. — Будь с ним осторожнее, — единственное, что он сказал Роману после того, как ответил на вопрос. Врать не было смысла. Его упрямец найдет что угодно, если захочет.       Советский отправил письмо в тот же день. Через день, даже не получив ответа, он отправил ещё одно. Счастье и тоска противоречиво распирали его изнутри, и письма оказались самым эффективным способом облегчить все переживания. Представляя прелестное, покрасневшее лицо, читающее его строки, он чувствовал себя самым сильным и одновременно самым слабым созданием на свете. Победителем. И его возлюбленный был наиприятнейшим призом и наградой. Но Рейх не отвечал. В первые несколько дней Роман расстраивался, но понимал, что, скорее всего, до него просто не успела дойти почта. Через несколько недель он уже был уверен, что милые строчки, написанные мелким почерком с наклоном влево уже едут к нему. Однако, когда прошло несколько месяцев, Советский потерял любую надежду и перестал писать уже сам. По окончанию года ему уже не было дела до сердечных вопросов, на собственных территориях уже разворачивалась революция с ним во главе.

It's been a long hard twenty year summer vacation Это были длинные и тяжелые летние каникулы, длиною в двадцать лет Both these twenty years trying to fill the void И оба пытаются заполнить пустоту все эти двадцать лет

      Союз со смехом оглядывался на свои подростковые чувства, пик которых пришелся на период пятнадцать лет назад. Было вполне естественно, что его тело так отозвалось на единственную омегу в своем окружении, а еще не утратившее юношеской романтики сердце восприняло это как исключительное чувство, возвышенную любовь, в то время как это было обыкновенным влечением. По крайней мере, он так считал. Будь это любовью, Советского бы хотя бы кольнуло тревогой от того, что Веймарской Республики в двадцатых годах не было ни на одном саммите. Будь это любовью, ему бы не было хорошо с другими даже не омегами, а человеческими женщинами. Будь это любовью, хотя бы намеком на светлое чувство, спустя даже пятнадцать лет с их последней встречи, в тысяча девятьсот тридцать третьем его бы одолели тревога и беспокойства от новости о том, что Веймарской Республики больше не существует и после политического переворота Германия официально именуется Нацистской Германией.       Но Союза это не волновало. Коммунист шел по коридору Рейхстага ровно, не быстро и не медленно, в самом частом своем расположении духа. Хотелось просто переждать собрание и вернуться обратно к себе, потому что дел и на своих землях было предостаточно. У самых дверей в зал, всего на несколько секунд русского охватило любопытство: как сын Веймарской Республики за пятнадцать лет успел так вырасти, чтобы сменить его? Ведь пятнадцать лет так мало для воплощения.       Советский потянул ручку двери, она легко поддалась и впустила внутрь теплого, отопляемого зала. Народу было немного. Никто особо не торопился на собрание на территориях только появившегося государства, предшественником которого была убогая, зависимая Веймарская Республика. Русский прошелся по узкому ряду, еле сдерживаясь от ругательств. Как-будто все специально было маленьким и неудобным в этом зале, хотя пространства хватало бы на мебель побольше. С горем пополам он отыскал свое место, ориентируясь на таблички и уселся. Собрание должно было начаться с минуты на минуту. Многих стран до сих пор не было, и Союз начал догадываться, что их и не будет. Если бы он знал, что такое неуважение можно оправдать низким статусом Нацистской Германии, то и сам бы не приходил. Роман сначала зацепился взглядом за знакомых Великобританию и Францию. Штатов, что неудивительно, не было. В конце зала сидели несколько азиатских стран, среди которых чаще всего Союз беседовал с Китаем. Японская Империя от чего-то на глаза не показывалась, а у дверей стояли громкий Королевство Италия и кто-то непонятный, неразличимый. Когда привлекшее внимание воплощение обернулось, Роман сразу узнал во всё таких же больших серых глазах, остром носу и расплывшихся в слабой улыбке губах Веймара. Было только одно различие: он уже не был подростком. Русский визуально сравнил немца-ребенка с дрожащим, напуганным стебельком растения, подросшую его версию — с более смело раскрывающимся бутоном белых лепестков и Рейха нынешнего с полностью расцветшим лунным цветком. Преступно красивый и всё такой же нежный. Даже черная военная форма не отменяла этого факта, не прибавляла ни капли жестокости и грубости.       Немец как будто и не прибавил в росте, но, скорее всего, это впечатление было следствием того, что Союз вырос тоже и всё ещё был намного выше него. Но что бросалось в глаза, так это его хищная грация, менее мягкие, обострившиеся черты лица и складность тела, проявляющая себя в подтянутости и скрывающейся в его теле силе. И так же она проявлялась в омежьих округлостях, на которые Союз старался не обращать внимания хотя бы ради приличия. Всё же он был не один в помещении, да и на вряд ли Рейху было приятно такого рода внимание на деловой встрече.       Нацистская Германия выступил только в начале саммита, по-обыкновенному коротко представляясь, как и любое другое только ступившее на политическую арену воплощение. Звучал он ровно, хоть и так же картаво на английском языке. Голос его с годами приобрел какую-то высокомерную интонацию, истеричность, но всё равно звучал приятно. Возможно, от того, что Союз уже был знаком с ним и был убежден в скромности и робости Веймара. После недолгой речи легкое, еле держащееся на ногах тельце, словно переплыло, то ли перелетело — но точно не просто перешагнуло — расстояние от стола до своего места. Русский увлеченно пронаблюдал за тем, как тот сел рядом и почувствовал всю свою неловкость и неповоротливость после случайной демонстрации изящности. Весь остальной час-полтора русский не слушал Великобританию, время от времени поглядывал на профиль сидящего рядом, почти впритык немца. Даже от такой невинной близости, совсем незаметного шлейфа сладко-кислого запаха, он ощущал себя вновь подростком. Как пятнадцать лет назад. Рейх в свою очередь сидел спокойно, даже двигался он редко, раз в минут двадцать поправляя выбивающиеся из-за ушей черные пряди шелковых волос. Сдержанная, безразличная куколка в черном военном кителе. Вряд ли он бы поцеловал стеснительно в край губ и вряд ли следом возбужденно вжимался бы в тело напротив, перед отъездом соглашаясь принадлежать Республике и провозглашая его своим. Союз повержено вспоминал каждое мгновение близости с трогательным арийцем. И даже подростковая обида на то, что Рейх так и не ответил ему на много-много писем, прошла. Ни на одно. Может просто нашел себе кого-то другого за это время? Воссоединился с отцом Германа, например. При этой мысли сердце Романа грязной тряпицей сжалось в ревности и зависти к тому смертному, который получил право так прикоснуться к Рейху, сделать ребенка с его омегой. Союз вовремя мотнул головой: никакая он не «его» омега. Какая досада, что природа сделала его таким неустойчивым к прелестным коварным созданиям, что при любом влечении уже хочется назвать и сделать своим. Правда, с другими омегами у него такого еще не было. Влекло не так сильно и только в гон. Да и не так много представителей этого пола было в принципе среди воплощений, тем более, в окружении Союза. Даже щуплый Китай был просто-напросто бетой, а стройный Франция, и того удивительнее, был альфой. В отличие от человеческого рода, у которого на одного мужчину было по одной или даже больше женщине, у стран, казалось, было наоборот. На двоих-троих альф было по одной омеге. От того они и считались самыми желанными военными трофеями: они могли выносить воплощение-наследника (обычная женщина тоже может, это частое явление, но всем известно, что воплощение, рожденное от двух стран стабильнее) и быть отличными помощниками в гоны.       «Но Рейх не трофей», — напомнил себе Союз, и словно в подтверждение немец сделал небольшую ошибку. Бедняжка неосторожно перевернул страничку в папке документов, порезавшись. И этот тихий поскуливающий «ой», который услышал только Советский, от чего-то сильно его покоробил. Это была такая маленькая ранка, да и немец не выглядел особо расстроенным, только нахмурил брови от раздражения, но Роману все равно хотелось утешить брюнета, даже прилюдно посадить на колени и собственноручно обвернуть от чего-то сильно кровоточащий палец. Союз снял сумку-почтальонку со спинки стула, шумно зашуршал большой ладонью в ней и выудил пластырь. — Птс-с, — подозвал он, не смея притронуться. Рейх раздраженно повел плечом, машинально обернувшись к русскому. — Вы ко мне? — Советский чуть не подавился воздухом. «Вы»! От возмущения и обиды он не уследил за своими феромонами, а ариец в ответ заметно сжался, словно избегая воздействия терпкого запаха на свою кожу. — Извини, не хотел прямо на тебя, — спешно прошептал русский. Рейх забавно сморщил нос и отвернулся. «Какой вреднючий», — от чего-то заплывая нежностью, пробубнил он следом. Решив не беспокоить словами, так как вряд ли ему ответят тем же, а не пощечиной, Союз принял решение просто оставить пластырь. Только куда? На колено? — Слишком навязчиво и смело. На стол? — Как раз. Так маленький прямоугольник и оказался перед немцем. Оказавшись наблюдательным, он сразу заметил движение слева от себя и воровато подобрал свое спасение одним резким и точным движением. Через несколько секунд, ткань уже оказалась на указательном пальце. — Спасибо, — благодарность арийца заиграла несильным румянцем на щеках, черты его все равно не отразили его смущения. А на ответную довольную улыбку русского он ответил вредным фырканьем. Но это уже было неважно, Союзу было достаточно знать, что в Рейхе остались капельки прежнего немца, зовущего его «Ромочкой».       Спустя последние полчаса саммита, Рейх почти подскочил с места, явно куда-то торопясь. — Рад знакомству, Третий Рейх, — шутливо привлек внимание Союз, протягивая руку. Ариец немного рассеянно оглянулся в поисках кого-то в пустом зале и подозревающе прищурился. — То, что ты дал мне пластырь не значит, что мы теперь как прежде, — он жестоко отвергнул рукопожатие, оттолкнув руку тыльной стороной ладони. Даже так русский получил мурашки от краткого прикосновения. — Я тебя не простил. Советский крякнул, давясь смехом. Каким все же надменным оказался тот, кого он когда-то посчитал своим суженым. — Ты? Не простил меня? — он убрал слезу от смеха с уголка глаза. — Когда ты барахтался в фонтане, то все равно казался адекватнее, чем сейчас. — Несмешно, — тонкие брови взметнулись наверх в возмущении, в странной мольбе прекратить. Как будто тот вечер для него был чем-то хотя бы наполовину таким же сокровенным, как когда-то для юного РСФСР. — Я не шучу, что ты несешь? — грубо буркнул Союз. Внутри что-то оборвалось, завизжало: «Нет, не так! Лунный цветок в землю не втаптывают!» Но немец в данный момент презентовал себя просто как самовлюблённого придурка. Рейх недовольно закатил глаза и уже направился к выходу, явно не считая, что собеседник заслуживает объяснений. Рука русского рефлекторно сжала его предплечье, останавливая. Ариец взвинченно дернулся, словно ошпарился советской хваткой, но чем старательнее он брыкался, тем крепче смыкалась чужая рука на его плече. — За что это ты не простил меня, м? — Советского так злило поведение немца. Сам провинился, сам оскорбился и даже не отвечает, по какой такой интересной причине таит обиду. Он и свою-то злость особо не понимал, а ему предлагают разбираться с не своими чувствами. За эти года, он, казалось, стал сдержаннее и холоднее. Слова, поступки и внезапное появление арийца не должны были его затронуть, не должны были вывести из равновесия. Разве что привлечь немного как альфу, редко встречающую омегу, но не больше. Но Союз и позабыл, что перед ним омега. Даже кислый, резкий запах его не отвлёк от допроса.       Целые шесть секунд Рейх держал лицо и старался показывать только свое раздражение, а обиду и страх засунуть куда поглубже. Чужой напор, густой запах, не дающий сделать нормальный вдох, привели его в мгновение ока в панику. Любое словесное, психологическое, физическое противостояние между ним и русским было заранее проигранной битвой. Потому что, очевидно, немцу чего-то не хватало. Силы. И если раньше, лет так пятнадцать назад он отчего-то был уверен, что устрашающе-притягательная сила коммуниста была направлена только на его защиту, и тот был готов ею поделиться, то сейчас Третий так не думал. Удвоившаяся с годами, разрушительная мощь воплощения напротив застыла в воздухе угрозой, а не щитом от нападения кого-то другого. — Письма! — заверещал Веймар. Как раньше, такой же уязвимый, неспособный спрятаться и готовый расплакаться от собственной слабости. — Не ответить! Ни на одно! Ты! — от накатывающей истерики позабыв о спряжении, захрипел он. Союз с опозданием в несколько секунд заметил, как трясётся немец в его руке, как дрожащее тело качает от беспокойства из стороны в сторону. «Неужели я такой страшный?» — прошлось в мыслях. Советский проморгался и оглянулся. В зале было пусто, не считая них, а рука его слишком сильно сжимала арийца, как будто впечатывала в несколько сантиметров пола. И учитывая их габариты, любое повышение голоса и попытка дотронуться выглядела достаточно угрожающе. — Блять, — спрятав лицо в ладони, приглушенно выругался русский. И после паузы, потраченной на обдумывание полученного ответа, продолжил: — Не ответил на письма? На те, которые мне не пришли, Рейх? Ариец уже успел сползти вниз и обессилено сесть на пол. Видимо, социальные взаимодействия выматывали его не хуже, чем закрытого и почти асоциального Союза. — Как это… — он звучно шмыгнул. Несколько секунд немец пытался вернуть свое равнодушие, капли гордости; за его попытками легко можно было проследить на бледном лице. — Не пришли? — и расплакался. Союз провел параллель: Рейх плакал как его сын. Горько, громко, по-детски. «Герман ребенок капризный и плаксивый, сам не знаю, в кого он так», — очевидно, в него же самого.        В представлении русского он плакал как-то тише, эстетически удовлетворяюще. Но вместо эстетического удовольствия Роман чувствовал только сочувствие к сжавшейся на холодном полу фигуре. Словно чувства омеги настигли и его самого: облегчение, сожаление, обида на такое недопонимание. Не столько на Союза, сколько на судьбу. — И тебе тоже ни одна строчка моя не пришла, — констатировал факт Советский и сделал вид, что не замечает всхлипов и громкого сногсшибательного аромата дурмана. Немец жалко хныкнул, обнял колени, кивая и не поднимая взгляда на русского. Казалось, двух взрослых людей уже не должны были заботить события пятнадцатилетней давности. Но это были воплощения. Два отчаянно, по неясной причине тянущихся друг к другу воплощения, для которых это был не особо большой срок. — Ладно тебе, — он потрепал мягкие в цвет смоли волосы и протянул обе руки, чтобы помочь встать. — На полу сидеть хочу, — слезливо заворчали в ответ. Настроение арийца было окончательно и бесповоротно испорчено. — Простудишь все что можно и нельзя, — строго предупредил Советский, взяв ледяные вспотевшие ладони в свои. — Вот и хорошо. Союз не стал перечить, помотал головой на истеричные капризы давнего знакомого — это было единственного слово, которым можно было объяснить их отношения — и сел рядом на пол. — Садись ко мне, — русский хлопнул по коленям, призывая. — Серьезно? — трусливо-восхищенно переспросил он. Советский польщенно заметил по его интонации, что немец, на самом деле, только за. Разве что злится на себя за желание посидеть на чьих-то коленях. Это, наверное, не считается правильным желанием для независимого воплощения. — Я похож на шута? Третий как бы в ответ нерешительно перебрался с пола, шмыгая и барахтаясь и в итоге приземлился на русского, оказавшись лицом к его шее. Минуты две Рейх принимал попытки сидеть спокойно, как можно меньше соприкасаясь с телом напротив и держать невозмутимый вид. Роман даже высоко оценил строгий, почти что отлично спародировавший равнодушие взгляд мокрых глаз. — Rossi… — однако в итоге он все равно поверженно прижался щекой к крепкому плечу и затем ткнулся холодным кончиком носа в теплую шею, отодвигая ворот чужой рубашки пальцем в пластыре. Было жалко, что весь саммит он отлично держался, даже внимания никакого на альфу не обращал, но стоило им остаться одним, Веймар внутри, никак не желающий помирать, потянулся к русскому. Да, может он не сам проявил инициативу, но ведь в конце концов можно было просто не отвечать! Не принимать помощь, не плакать перед ним в первую же деловую встречу, не садиться на колени. Омега внутри — то есть Веймар, так как Рейх Империя, а не какая-то мягкотелая омега — удовлетворенно урчала и нашептывала, что так оно и должно быть. Так всегда должно было быть. Что надо отдаться прямо сейчас, это будет вполне естественно. Альфа, утешающий свою омегу. Загвоздка была в том, что они друг другу не принадлежали. Единственное их обещание было дано давным-давно, когда Веймарская Республика только-только появилась. И насколько можно надеяться на то, что Советский серьёзен в своих намерениях? Что хотя бы был серьёзен еще тогда? — Вижу, хорошо тебе там, — переборов смущение, отозвался Союз. Несильный румянец все равно окрасил его щеки. — Да, — не стал отрицать немец, как будто призывно поерзав. Терпкий запах словно создал кокон вокруг Рейха, убаюкивал своим спокойствием и несильным смущением. Эти недообъятия были как источник энергии и покоя, хотелось спрятаться в русском, как бы это странно не звучало. Залезть внутрь, обустроиться в тепле, поближе к сердцу и жить так. Постоянно быть рядом, окутанный жизнью и силой. Наверное, это было единственным, в чем Рейх из всех своих желаний был уверен. — Но мы все равно не как раньше. — Нам бы хоть приятелями стать, — хмыкнул Союз, пригладив непослушные, выбивающиеся прядки на взъерошенной макушке. — Конечно, мы не можем быть как раньше. Хотя бы пока что. — Имеешь в виду, что ты тогда соврал? Или был недостаточно уверен в своих чувствах? — Нет-нет, прелесть, — возмутился Роман. — Видишь, я даже имени тебе дать не могу. Дружеского названия, хотя бы. А то Рейх как-то, учитывая, что переводится как «государство», странно звучит. — Мхм, — отстраненно ответил ариец, бубня в его шею. Советский слабо улыбнулся, стараясь подобрать правильные слова. — Я клоню к тому, что время прошло. Мы и так друг друга не знали. Просто совсем юные были, а никого другого…э… — Противположного пола? — Да, не было. Я не имею в виду, что ты мне только поэтому тогда приглянулся. Но, скорее всего, моя тогдашняя неустойчивость к запахам, и то, что ты был первой омегой в моей жизни, которую я так близко… «увидел», конечно, имели огромное влияние. — Я тебя понял, — он степенно кивнул и вылез из-под воротника Романа. — Ты, кажется, тоже полюбился мне только потому что вкусно пах и покормил брецелем. Других твоих качеств я не знаю, — откровенно признался Рейх. Он промолчал про устрашающе-притягательную силу старшего. — Естественно. Мы провели вместе слишком мало времени. Хлебом покормил, из фонтана вытащил, что, сразу альфой стал? — ариец захохотал на слова русского, чуть дергая ногами. Советский попридержал одной рукой чужую спину, с целью не позволить младшему завалиться назад в приступе смеха. — Как ты хочешь, чтобы я тебя звал? Начнем хотя бы с этого. Рейх прекратил смеяться, задумавшись на короткие мгновения об ответе на вопрос. — Я…я не знаю, — кажется, это была самая частая фраза, которую он произносил за всю свою жизнь. — Мне дают названия, а не я их выбираю. Не я же выбрал Веймарскую Республику и Третий Рейх. — Может Германия? Как раньше. — Нет. Союз не стал копать дальше. Настолько четким и отдающим горечью был отказ. — Может тогда дадим тебе человеческое имя? У твоего сына есть, пусть у тебя тоже будет, — предложил русский, круговыми движениями поглаживая спину арийца и позволяя ему завалиться обратно себе на грудь. — Хм-м, — в раздумьях замычал Третий. — Почему не просто Рейх? — Ты зовешь меня Союзом? Было бы нормально, если бы ты так делал, но это для формальности. Ты же не с Союзом, как с государством общаться собираешься. На деловых встречах я для тебя Союз, а если мы пойдем куда-нибудь в неформальной обстановке, то я уже Роман. Рейх несколько секунд туповато смотрел широко раскрытыми глазами на Советского и, переварив информацию, издал согласное «Окей». — Тогда я присмотрю себе что-нибудь и напишу тебе свои предложения, а ты решишь, что тебе больше нравится? — длинные пальцы неуверенно коснулись обоих плеч, постукивая, чтобы справиться с нервозностью хозяина. — Мы должны выбрать то, что тебе больше нравится, это же твое имя, тебе слышать это обращение, — исправил Союз, словив ледяные руки в воздухе и грея их в своих. — Это ведь не формальная встреча? Сейчас, — глянув исподлобья, уточнил ариец. Роман издал короткий смешок. — У меня еще не было формальных встреч, где важные вопросы обсуждались на моих коленях. — То еще упущение, это довольно приятно, — спокойно, с незаметным волнением признался он. Советский был рад взаимным ощущениям, но вместо радостной улыбки губы его растянулись в издевательской. — Тебе да, а мне в кожу твои кости вместо плоти впиваются, — подразнил русский, немного привирая. Задница у немца на самом деле, была маленькая, но тощей назвать её было преступлением. — Это что за оскорбление моих частей тела, которые тебе нельзя комментировать? — зло-обиженно возмутился Рейх. Щеки его вспыхнули, видимо, с непривычки обсуждать что-то подобное и от обиды. — Ты сам предложил сесть, как будто с виду непонятно, что я костлявый немного. Там тоже, — Союз уловил попытки оправдаться в защитной тираде немца. Ну и в злых помутневших глазках и несильном стуке по плечу. Кажется, худоба самый настоящий комплекс высокомерной омеги. — Я шучу, — русский потер для виду плечо, чтобы миниатюрное воплощение не чувствовало давящей разницы в силе. Рейх самодовольно проследил за этим, даже злой блеск в серых глазах приобрел оттенок ехидства. — Если сидеть не больно, значит, все у теб-… — Советский осекся. За дверью послышались шаги. Неужели кто-то из немцев? Или воплощение какое-нибудь вернулось за забытой вещью? Это было не особо важно, русский достаточно быстро отреагировал, встав и одновременно подхватив арийца под подмышки. В итоге, когда заскрипела дверь, Рейх уже безучастно стоял напротив Романа. Что похвально, так это то, что успел принять нейтральную стойку, подавить ехидство. Тонкие черты лица исказились в самом обычном, официальном выражении. Видимо, притворяться Нацистская Германия не умел от чего-то только при русском. — Вот ты где, mia cara! — итальянский возглас сотряс воздух своей эмоциональностью и громкостью. Союза это несколько раздражало. И непонятно, сам шум или же обращение? Королевство Италия с подозрением оглядел Советского и с беспокойством перевел взгляд на немца. — Я Вам напишу, Союз, — отчеканил Рейх. Роман подыграл, кивнул согласно, но брови его нахмурились у переносицы, когда ариец холодно пожал ему пальцы — даже не руку — и поплелся за фашистом. Дверь даже не успела закрыться, как Советский услышал встревоженное и даже ревнивое «Боже, что ты позабыл с этим русским в пустом зале, милый? Ты же знаешь, ему нельзя доверять. И «Союз»? Когда это вы стали так близки?». Русский усмехнулся в сердцах: этот идиот даже не знает, как по-другому может звать этот немец.       Союз, честно говоря, не особо верил, что Рейх напишет. Только в Романе еще не догорала надежда, что немец был честен и искренен, когда жалко всхлипывал у него в хватке, а позже на коленях, рыдая над тем, что письма не дошли до него и до русского по какому-то злобному заговору судьбы. (Или же их правительств.) — Товарищ, это Вам, — он тогда сидел в кабинете. Прошли две недели после заселивших и надежду, и сомнения встречи с нежной и одновременно жестокой омегой. И надо это было ему? Давать этот чертов пластырь и обрекать себя на постоянные мысли о злых слезливых глазах. «Лучше пусть ничем не блестят, чем слезами», — сочувственно пронеслось в задворках сознания. А с другой стороны бесчувственный, черствый вид немца болезненно отдавался зудом под ребрами. — От кого? — без особого интереса, на автомате выдал Союз. Юный солнечный Роман в нем вспыхнул, взбудораженный и обнадеженный этой новостью. «Это он! Это Рейх! Это Веймар! Это тот мальчик, упавший в фонтан!» — кричало все в нем, и Советы еле подавил в себе этот неуместный порыв. «Это вкусно пахнущая дурманом омега», — проурчала совсем проголодавшаяся альфа внутри. Эту мысль Союз позволил себе развить, ссылаясь на «естественность» того, что неудовлетворённый организм нашел свое спасение в симпатичном кандидате. — Неизвестно. Из Берлина. — Оставь, свободен. Союз спокойно провел взглядом товарища, и едва он остался один, рука его схватила конверт. Имени отправителя не было. Русский раскрыл письмо небыстро, побаиваясь повредить своими большими лапами в спешке и жадно впился взглядом в знакомый почерк. Да, такой как раньше. Мелкий и с небольшим наклоном влево. Но написано было на немецком, от чего текст выглядел визуально враждебно. «Уважаемый Союз Советских Социалистических Республик,       Это Нацистская Германия. Написание письма заняло некоторое время. Мне пришлось посоветоваться с Фюрером (о, Вы его еще не знаете, но я обязательным образом вас познакомлю, он чудеснейший и уважаемый человек!), чтобы подобрать подходящее для воплощения арийской нации человеческое имя. Фюрер был не в восторге от этой идеи. Но мне впервые удалось найти в себе достаточно желания и упорства, чтобы настоять на своем. Мы выбрали имя «Дитрих». «Могущество народа». Очень созвучно с моим названием-»       Союз снова скривился от этого слова. Н-а-з-в-а-н-и-е. Какой ужас. «Очень созвучно с моим названием «Дриттес Райх». Так что, в следующую нашу неформальную встречу я буду рад, если Вы будете называть меня Дитрихом. Хотя, если честно, «прелесть» в Вашем исполнении мне тоже понравилась. С любезным приветом, Отныне Ваш Дитрих» — Прелесть-прелесть-прелесть, — как заведенный шептал Союз. Так называемая прелесть под ним капризно хныкала, постанывала и подвиливала — Господибожемой какими мягкими и роскошными — бедрами. Эта же прелесть совсем широко и непристойно разводила ноги под русским в их явную неформальную встречу, всхлипывающе стонала после каждого мощного толчка, сотрясающего её хрупкое тело. Каждый сантиметр кожи был словно в огне, в долгожданном преступном удовольствие и одновременном наказании. — Не! Не! — немец совсем беспомощно прогнулся в спине, пытаясь принять больше. Голос его свистел, от того что горло не привыкло так стонать, так безумно хорошо себя чувствовать. Он обычно сипел только после хорошенькой истерики, причиной которого были явно не крышесносные ощущения во время секса, а безрезультатный сеанс по становлению достойным воплощением. — Н-не могу! — Рейх об этих сеансах не думал. Он не думал ни о чем плохом, ни о чем болезненном. Ни о чем, кроме своего Rossi и его жара, и его запаха. Его распирало от счастья, удовольствия, желания и отчасти слишком большого члена альфы в своей узкой заднице. Союз сжал его в душных объятиях, безжалостно вколачивал в скрипящую кровать, и трогательно поплакивающая и похныкивающая от вожделения омега зашлась в дрожи от оргазма. Чувственный, отчаянный и проникновенный стон, вырвавшийся словно из самых недр разгоряченного тела, вместе с какофонией из причмокивающего хлюпанья мокрой растраханной дырочки и шлепков двух тел об друг друга довели русского до предела. Он сделал завершающие и самые глубокие толчки в свою томную прелесть и излился в её сладкую глубину. В порыве полученного облегчения и сильных чувств Роман коснулся зубами загривка, бездумно собираясь оставить свою метку. Вовремя остановившись, Союз повел носом по омежьей шее и голодно принюхался, вдыхая соблазнительный, еще сильнее туманящий разум дурманящий аромат. Его собственный запах, свежий, отрезвляющий, успел смешаться с рейховым. И они вместе, слившиеся воедино, как они, так и их запахи, были самым несовершенно совершенным созданием на свете. Сила и хрупкость, безразличие и трогательность, неуклюжесть и ловкость. Самое идеальное и живое что есть на свете.       Рейх забавно забрыкался под русским, все еще подвывал, сжимаясь на толстом члене. Союз с ленивым удовлетворением огладил мягкие бока, в ответ на вой куснул его за холку, поцеловал туда же и слюняво прижался щекой к гибкой спине. И что теперь между ними получается? Кто они друг другу?       С самого начала их отношения не обещали быть чисто-деловыми — это понимали обе стороны. И Союз, желающий разобраться в природе своих чувств к немцу, и Рейх, наоборот, желающий игнорировать понимание безвозвратного притяжения. «Ну я попал, конечно», — Третий старался сказать это своему отражению достаточно спокойно, как говорят врачи о смертельном диагнозе; когда осознал, что корень его проблемы — влюбленности к русскому — был не в том, что они омега и альфа. Его не тянуло к какому-то другому альфе. Внутренняя омега, конечно, повизгивала иногда нетерпеливо перед течкой, когда в радиусе несколько метров раздавался аромат воплощения-альфы, но это был мимолетный, спонтанный укол. Что-то сродни рефлекса. От этого рефлекса Рейх не сходил медленно и мучительно с ума, как в случае с привязанностью к Советскому. Он ясно осознавал: не пара. Они друг другу не пара. Союз такой грубый, неотёсанный, неуклюжий…большой и опасный. Все знали, что он опасный! Собственного отца прикончил и глазом не моргнул! Эти же глаза, вроде бы теплые и карие, иногда так мутнели, так затягивались темной дымкой, что у немца от страха дрожало все, велело держаться подальше и найти себе партнера более надёжного, безопасного, более человеческих габаритов хотя бы. Но омега — опять же, то есть пережитки Веймар, ведь Рейх не такой! Нет! — иногда жалобно поскуливала, подкидывала идею Рейху и Дитриху — компромиссной их стороне, кажется, наполовину подверженной, как и твердолобому, клыкасто улыбающемуся, остерегающемуся всего и вся Рейху, так и излишне чувствительной и озабоченной Веймар — просто хотя бы раз побыть с Союзом несерьёзно. Отдаться всего разок. «Нет, не влезет», — как аргумент использовал Рейх. «Скорее всего», — резонно, но расстроенно соглашался Дитрих. А Веймар назло в следующую течку тек еще сильнее, становился мокрее, доказывая, что если захочет, то хоть Эйфелеву башню поместить в заднице сможет, лишь бы заполнить зудящую пустоту. Черт с этой пустотой в причинном месте, больше арийца настораживало чувство неполноценности в отсутствие Союза, липкое одиночество и тошнотворная тоска, от которой не спасала даже компания сына и Фюрера.       В первое время он обвинял русского в этом. Сразу после первого письма он примерно месяц-два пытался избегать Романа. Вновь и вновь вспоминал, какую чушь написал и раздраженно рычал как на себя, так и на Советского. Союза это сконфузило, потом начало забавлять то, как сильно взвинчивался злобный Рейх и скалил клыки (а два мышиных зуба с щербинкой умильно затмевали угрожающий оскал), подавляя в себе любые признаки жизни прежнего себя, стоило назвать его «прелестью». Хотя сам же писал, что ему нравится это прозвище. Еще через месяц, к лету тридцать третьего года игру в злобную мышку и ленивого, медлительного кота пришлось отложить. Так уж сложились обстоятельства, Рейх признал сам себе, что счастья и удовлетворения от непринятия своих чувств и постоянной агрессии не чувствует. Это стало отрицательно влиять на работу, а работа была темой святой. По этой причине было принято решение просто держать дистанцию с русским, но общаться и даже может сделать попытку в дружеские отношения. Фюрер согласился, безопасную близость можно было бы использовать в своих целях. Шутка ли: дружба как раз таки отлично у них и сложились. Дитрих даже почти примирился со своей влюбленностью, «пройдет» подумал он, и почти прошло. Так же как «почти прошло» перед встречей в семнадцатом году, до того как он был готов ноги раздвинуть чуть ли не на капоте машины. Или как «почти прошло» за несколько лет до встречи в Рейхстаге, на которой он разревелся и сел ему на колени. Рейх часто прокручивал эту встречу в голове, от чего-то ему нравилось, как Союз его сам довел до истерики и сам же успокоил. Однако больше Роман как будто назло, поняв, что немцу тактильность с ним нравится, за предплечья больше не хватал, от физического контакта всячески увиливал. Разве что уж больно по-дружески хлопал по плечу, свое же плечо подставлял, если Рейх сильно устанет и случайно заснет во время саммита или когда в гости приедет. Да и все. Это то, что видел немец. Откуда же ему было знать, что «неотёсанный грубый русский» вполне заботливо грел ему руки, пока тот посапывал на его большом кресле, и тоже переживал желание верить и страх довериться маленькому клыкастому недоразумению?       Все эти искренности, прикосновения, взгляды и улыбки можно было бы свести к очень-очень близкой дружбе, если бы не сегодняшнее происшествие. Этот секс был таким неожиданным и спонтанным. Союз был тем альфой, который даже успел за полтора года их тесного общения застать Дитриха в самом разгаре течки. И даже такого горячего, мокрого и прижимающегося всем телом немца он смог сопроводить, довести домой и не поддавшись сногсшибательному течному запаху, не остаться с ним. Казалось бы, стоило позаботиться о нем и ни на шаг не отходить, но это самая частая ошибка. Присутствие альфы, достаточно упрямой и стойкой чтобы не набрасываться на омегу, для неё в течку самое ужасное наказание. Но в этот раз все было иначе! Он не был течным. Рейх — по собственной инициативе, словно слившись с Дитрихом и Веймар в одно, как оно бывало, когда он был рядом с русским — сел к Роману на колени совершенно по-обыденному, трепеща от волнения и отчаянно вжался прохладными губами к теплым губам. Никакого ехидства, никакой наглости. Маленькая, заморенная отсутствием внимания и любви от любимого альфы, омега. — Ромочка, — тихо подал голос Дитрих, когда его уже отмывали от собственного семени. Широкие ладони несильно надавили ему на вздувшийся живот, чуть ниже кривого шрама, от чего из него буквально вытекало, смущая еще сильнее. Рейх стыдился, его мучила совесть и гордость, он явно поступил не так, как стоило арийскому воплощению, как одобрил бы Фюрер. Но Дитриха к этим мыслям снова оглушило ощущение правильности всего происходящего. Чужие губы на своих, руки на бедрах, член глубоко-глубоко внутри и шепот прямо в уши. Так и должно быть, и так всегда должно было быть. Немец чувствовал себя полноценно, так словно нашел то, что давно искал. Своего Rossi. Или Рому. Или Союза. Называть можно по-разному, но очарования от доброго блеска карих глаз и веселых русых кудряшек, которые тот отчего-то постоянно пытался спрятать под ушанкой, это не умаляло. — Больно? — отозвался Роман, обеспокоенно оглядев арийца. Немец был еще красивее в своей приятной усталости и с многочисленными отметинами. Советский отлично запомнил следы больших ладоней на его круглых маленьких ягодицах. Но Рейх в долгу не остался, до того как его перевернули на живот, он успел каким-то образом исцарапать под корень обрезанными ногтями спину Союза, и так исполосованную в прошлом, и оставить несколько укусов на правом плече своими остренькими зубками. Не острыми были только два мышиных зуба, щербинка между которыми постоянно то исчезала, то появлялась. — Нет, все хорошо, — немец резко помотал головой. От усердия его даже вымытые влажные волосы взметнулись наверх в протесте и несколько капель воды брызнули на русского. — Мне было очень хорошо! Но просто…как бы, что теперь нам делать? — искренне недоумевал он, снова лупоглазя. Советский специально тяжело вздохнул, приковав к себе тревожный взгляд. — Ну что-что, любить остаётся только, — хмыкнул он, поцеловал узкую ладонь и прижал её к своей щеке, небольно оцарапав щетиной. Дитрих чуть не подскочил с места, приближаясь к бортику на котором сидел его Рома. — Мы теперь как этот?! — Этот? — непонимающе переспросил русский, поглаживая взволнованную макушку. — Как э…слово на языке крутится! Пара! — чуть ли не вскрикнул немец, ластясь к заботливым рукам. — Да, как пара. Ты моя пара, я твоя пара, — поддакнул Роман и ушел на поиски полотенца. — Как жаль, что мы не родились целыми, — печально пробурчал он, как только остался без прикосновений. Союз неторопливо вернулся обратно с одного конца ванной, снова усаживаясь на бортик. — Типа как одно воплощение? — махровая ткань приятно сушила волосы, а чужие пальцы через полотенце массировали кожу головы. — Да. Мне кажется, если бы мы были одним человеком, то были бы совсем непобедимы, — мечтательно вздохнул он. — Ты и так непобедим, Дит, — Советский чуть отошел от ванны и раскрыл полотенце перед собой, подозвав к себе. Рейх неловко вышел из воды, напрягшись от своей наготы. Рядом с Союзом, высоким и сильным, тело его казалось слишком ущербным и несуразным. Но с другой стороны Дитрих пришел к выводу, что, если русский так страстно любил это же тело полчаса назад, то значит, оно привлекательное. Холод вывел его из мыслей, и он со всей своей прытью примчался к Роману. Тот сразу укутал его в полотенце, как гусеницу, чтобы уберечь от простуды. — Возьми меня на руки, — приказно послышалось снизу. Советский непонимающе уставился сначала на чёрное гнездо, а потом в наглые глаза. — Ноги болят? — Да, по твоей вине, — не стал отрицать Рейх. — И я видел, вообще-то! Читал, точнее, — забухтел он, невнятно и устало. — Что прочитал, прелесть? — все же немца он любил любого. И наглого, командующего Рейха, и уступчивого, ведомого Дитриха. — Что на руках носят свою пару, — ответил немец, нетерпеливо с одной ноги переминаясь на другую. — Хорошо, ты мог бы просто сказать «пожалуйста», а не оправдываться, — на всякий случай дал знать Союз, оторвав того с пола и закинув на плечо. — Нет! Не так! — захрипел он. Горло першило и болело, но оно того стоило. — Не как мешок картошки. Как любимого, как омегу свою! Юный Роман где-то на краю сознания победоносно засмеялся, уверяя, что знал, что так и будет. Его омега! Сам сказал, сам признал! — Так точно, только не разговаривай, мне кажется, ты сейчас голос сорвешь окончательно, — Роман подхватил гусеницу на плече под колени и одним движением исполнил его просьбу-приказ. — Пытаешься меня заткнуть, да? — совсем слабо, из чистой вредности спротивничал Рейх, уже убаюкиваясь в крепких теплых руках. — Если бы захотел заткнуть, то поцеловал бы тебя, да и все. Зачем мне усложнять себе задачу? — родной голос звучал приглушенно. Будто извне и одновременно из груди Советского, к которой ариец прижимался розовеющими щеками. — Гос-споди, — негодующе зашипел он, не контролируя свою речь и режа акцентом слух. Но интонация его только грела, заживляла ранки и царапинки на спине русского и старые шрамы тоже. А все потому что было как никогда понятно, что и Рейх, и Дитрих, и так ненавистная ими омега только рады были этому предложению и улыбающимся довольным и капельку нахальным глазам старшего. — Verdammt, — выругался под нос Дитрих, когда вместо понимающих и ничего не знающих карих глаз его прожигал взгляд совсем наоборот всезнающих и совсем ничего не понимающих голубых, словно ледяной коркой покрытых глаз Фюрера.

Went to your room thinking maybe you'll feel something Вошел в твою комнату, думая, может, ты почувствуешь что-нибудь But all I saw was your burning body waiting Но все, что я увидел — твое горящее тело в ожидании All these twenty years on a vacation Все эти двадцать лет на каникулах

      Тишина давила на ушные перепонки, оглушала, хоть и прислушиваться было не к чему. Дождь пока не пошел, хоть и тучи незаметно, но многозначно с одной стороны неба тянулись и тянулись, никак не разрываясь. Рейх некоторое время старался эту тишину прервать — долго говорил с собой, потом не особо долго плакал и внезапно разразился порывом смеха. Смеялся он не истерично, ни намёка на расстройство, а искренне, словно ему рассказали самый-самый смешной анекдот. Или самый-самый несмешной на подобии Союзова плоского юмора про слона, наступившего на колобок. Именно от нелепости таких шуток становилось смешно.       В итоге немец все равно устал, умолк и продолжил наблюдение за тучами, прислонившись к подоконнику, неспособный на работу. И не изменить же ничего, не разогнать тучи, ведь не зависит погода от него. Так же как и обстановка в стране. Скорее, он зависит от неё.       С угрожающими тучами войны он тоже не справился, первые агрессивные шаги уже были сделаны. Даже с Советами, недели две назад пакт был подписан. «Вот бы пакт и правда был гарантом ненападения», — сожалел Дитрих и продолжил бы так изводить себя мыслями, но в дверь постучались. Ариец сразу понял, кто это. Это не был стук костяшек пальцев, а характерное русскому шмяканье ребром ладони по двери. Звук от этого действия был приглушенным, тупым, а не резким, как если бы стучали пальцами. — Заходите, — отчужденно разрешил он. Интересно, Союз уже был в курсе того, что правительство Рейхово на него наготовило? Поэтому так громко и злобно в дверь стучал? Или он всегда так, а немец просто разнервничался?       Советский вошел снова впохыхах, растеряв свой невозмутимый, строгий вид, словно бежал к нему. Точно все понял, сейчас же ударит! Но тот, зацепившись взглядом за свою серую мышь у окна, грузно притопал к нему. Пророкотал что-то еще непонятное, но до одурения заботливое, и даже Рейху расплакаться захотелось, не только Дитриху. Не знает этот идиот ничего! — Дурак! Его учили в последние годы контролировать свои эмоции и слёзные порывы, даже не сделали поблажки на периоды течек. Рейх почти научился, отлично справлялся с тем, чтобы не разреветься горько перед всеми. Да и в принципе из всех его эмоций, если не считать отсутствия их, другие могли видеть только раздражение в случае неприязни или же немного капризности в случае благосклонности. Ну и на все случаи жизни использовалось ехидство и насмешка. Но этот чертов русский! И спас, и погубит, Рейх был уверен. Был убежден, что от рук возлюбленного умрет. Может надеялся на это? — Ну что случилось? — Роман даже не обратил внимания на оскорбление. Настораживал только голос, которым его сказали. Да и сам Рейх выглядел бледнее, чем обычно, сияющая кожа посерела, лицо осунулось, хоть запах и намекал на скорую течку. — Ты случился! — ариец сдержался, не расплакался и затарабанил кулаками тому куда-то в плечи, хотя хотелось себе волосы поотрывать. Но вместо этого только несколько слезинок капнуло и все. — Дурак-дурак-дурак! — Да что ж такое, — озабоченно проворковал он, пока немец кулаками размахивал. Ему было совсем не больно. Рейх был слишком ослабшим, чтобы целиться или вложить силу в удар. — Всегда прелесть, а сегодня вредность. Больно стало только тогда, когда дойче вредина голову чуть назад откинул и посмотрел так проникновенно и отчаянно. Союз сразу понял, что это не просто привычные капризы, а что-то случилось. Или случится. — Ну да, дурак я у тебя, что теперь поделать? — согласился Советский, погладил шелковые волосы, отросшие на затылке, которые уже можно было бы собрать в маленький хвост. Немец сконфузился, большие серые глаза — в них тоже тучи надвигались прямо как на небе, Союз это заметил — округлились в непонимании и раскрылись. Мокрые ресницы слипались, забавными стрелочками смотрели в разные стороны, и от трогательности заплаканного вида своего возлюбленного, сердце русского защемило, заныло сочувствием и заплыло нежностью, а сам он обомлело и глупо улыбнулся. Дитриху совсем плохо стало. Лучше бы пощечину влепил, а не так любовно глядел и глазами теплыми улыбался. «А когда узнает все, тоже так будет?» — задался вопросом Дитрих. «Конечно, не будет», — рационально подумал Рейх. Надо было с самого начала держаться подальше от русского, для его же блага. Но немец не стал себя винить, ясно понимал, что при всем своем желании бы не смог. — Я люблю тебя, — булькнул немец и вжался в тело напротив. — Дурака такого? — Союз по привычке круговыми движениями начал гладить подрагивающую спину. Как странно. Сначала обозвал, сейчас в любви клянется. Русский, конечно, знает, что Рейх его любит. Это очевидно. Кажется, все уже это знают и шушукаются из-за того, что официально эти воплощения в брачный союз не вступают. Советы предлагал. Дважды. И дважды немец отказал. «Для твоей же безопасности», — аргументировал он и все равно время от времени называл Романа своим мужем в постели. — Дурака такого, — хныкнул Дитрих, убаюкиваясь под ласковыми поглаживаниями и «Я тоже очень тебя люблю». Внизу живота неприятно потянуло. Сначала Рейх подумал, что это голод. Он давно не ел — это было частью становления достойного воплощения. Но когда переутомленное сознание чуть прояснилось, оказалось, что он уже притирается к своей альфе. Тот не обращал внимания. Точнее, делал вид, что не обращает внимания. Русский хорошо сдерживал свой запах, но его возбуждение все равно просочилось в воздух, и немец умоляюще всхлипнул. А когда Советский попытался отодвинуться, Дитрих совсем жалко зыркнул исподлобья, а теплые руки со спины спустил себе чуть ниже талии. — Нет, не смотри так, — строго предупредил Роман, но руками все равно скользнул еще ниже, сжал круглые ягодицы. Пальцами он почувствовал выступающую влагу на брюках. — Уже? — восхищённо выдохнул он и боязливо вдохнул течной запах. Пока что совсем незаметный. Первый день, да и Рейх ослабший, тело сосредоточено на том, чтобы меньше энергии тратить, а не альф привлекать запахом своим сладким и ядовитым. Своего точнее. Метка и у Рейха, и почему-то и у Союза уже имелась. — Пожалуйста, — сладко прошептал он. Сначала прижался животом к паху Союза, а потом привстал на носки, уже своим пахом притираясь. — Ты от меня в течки уже пятый год убегаешь, Дит. Как закончатся несколько этих дней, сразу член оторвешь, — и убрал свои лапища с тела напротив. — Не буду! Не буду! Он мне еще нужен, сейчас нужен! — почти взмолился немец. Кажется, все его плохое настроение сдуло. Кто там и что там должен был знать? Это уже неважно. Голова гудела от голода и прошедшей истерики, от чего Рейх чувствовал себя немного пьяным и смелым. — Помоги мне…мы же с тобой, как этот…на языке вертится, Rossi… — с одышкой продолжил он. Как-то слишком быстро воздух начал обжигать, и стало очень неприятно от зуда внизу и острого узла возбуждения. — Пара, — добро подсказал русский, склоняясь уже к тому, чтобы помочь. — Ты моя пара, я твоя пара, — проворковал Дитрих, ведя за руку возбужденного альфу — а был он явно заведен, радужка блестит желанием, крупные пальцы подрагивают, а сам он все принюхивается и принюхивается — к столу. — Я не пожалею потом, клянусь, — и прижался к поверхности, задом к русскому, готовно приподнимаясь и раздвигая ноги пошире. — Я рад, но, — Союз еле смог заставить себя отвести взгляд от раскрепащенной омеги. — Может лучше диван? — ариец помотал головой. Русский отошел на пару шагов, забрал подушечку с дивана, убедившись, что там и правда неудобно было бы и подставил мягкую ткань под немца. — Теперь тазовые косточки болеть не будут. Дитрих очаровательно зарумянился. И это он-то полминуты назад бесстыдно просил и убеждал, что член ему нужен? — Спасибо. — И мне удобно будет, — русский приспустил чужие черные брюки с нижним бельем, несильно ущипнув приподнятый зад. Рейх вскрикнул, снова оскалился, зажмурив глаза. Но клыкастая перекошенная улыбка не испугала, от чего-то покоробила Советского, и он укусил одну из мягких половинок. Белая и нежная кожа сразу сохранила красную отметину и след от зубов, похожий на часы. — Биг Бен на жопе теперь, — хохотнул Роман. — Давай уже Биг Рому в жопу, — обиженно протянул немец, пыхтя и становясь на ощупь только горячее. Союз самодовольно хмыкнул, сначала любовно вылизал его внизу, сам голову теряя от ароматной смазки и давящихся стонов. И когда уже не было дороги обратно, то резко вспомнил: — Да ебанный гандон! Немец под ним вздрогнул от некультурных восклицаний, испуганно повел бедрами. И Советы чуть штаны на себе не порвал, таким сексуальным был его немецкий принц со своими бледными бедрами, горящим укусом на шее и на половинках. — Презерватив! Срочно! Рейх мученически застонал, всхлипнул и собрав волю в кулак, спустился на колени, ища в нижнем выдвижном шкафчике свое спасение. Победоносно подняв квадратик над головой, он был как красный платочек для быка. Союз рыкнул нетерпеливо, поднял путающегося в своих штанах арийца и пригвоздил к столу. Дитрих чуть больно ударился косточками, которые его альфа хотел поберечь, и решил сам открыть упаковку, так как его пальцы были тоньше, а мелкая моторика более развитая. Освободив резинку, он завел руку с презервативом за спину и вниз — прямо к своей текущей и подрагивающей дырочке — предлагая толкнуться в нее. Русский, конечно, был согласен, если бы не заметил, что продукт не его размера. Альфа взорвался проклятиями и вжался членом любимому в копчик. — Не мой размер, Дит, — поверженно шикнул он, все потираясь об арийца, а двумя своими крупными и пухлыми пальцами вбиваясь в него. — Придется руками. — Плевать на эти презервативы, надо будет и ребенка выношу, — Рейх сам не поверил, что сказал подобное. Дитрих тоже. Детей ни одна его грань не любила. Разве что в Германе своем он души не чаял. А его уж все бы полюбили, не ребенок, а чудо. — Ты это сейчас так говоришь, — хмыкнул русский, вводя третий палец и трясь о немца под хлюпанье его жадного до секса нутра. Если закрыть глаза и только слушать, то можно и в руку. Сознание само по себе обманется. — А вот и рожу! Незнакомцу рожал, а своему альфе, что, не смогу? — только вот омега никак не мог угомониться, подмахивая бедрами назад в сторону Союза и пыхтя. — Ты все сможешь, если захочешь, — одобрительно начал он и протиснул свой стоящий орган под Дитриха, беря оба члена в свои руки и ведя вверх-вниз. Второй рукой продолжал поступательные движения во влажном и узком проходе. — Мэ-эх, — ариец слюняво прижался щекой к столу, подтекая с каждой стороны. Во рту было слишком много слюны, она с уголков уже капала на стол, член его, аккуратный и с розовой головкой, тоже сочился предъэкулятом в шершавой ладони старшего, а зад сладко тек, не собираясь переставать. — Вот бы блять презик по размеру еще наколдовать смог, — зарычал позади Советский, дотянувшись поцелуем только до лопаток, а потом с особым усилием до излюбленного места — холки, чтобы несильно куснуть. Рейх жалобно заскулил. То ли от укуса, то ли от фразы. А следом кончил, барахтаясь в крепких руках, пока из него с чавком не вытащили пальцы. Союзов член все еще стоял по стойке «смирно», побагравел и пульсировал, увеличиваясь в размерах, и немцу оставалось только хватать ртом воздух, все еще возбужденно облизывать пересохшие губы и слезливо наблюдать за быстрыми движениями по двум органам вверх-вниз. Нет, ему было мало. Нужно было как-нибудь упросить русского. Но тот уже, тяжело дыша над спиной, двумя мощными толчками в свою ладонь, кончил. Дитрих шумно вздохнул. И это все могло бы быть в нем! Пока Роман приводил дыхание в норму и бездействовал, ариец жадно собрал его густое и теплое семя с головки чуть опавшего органа и со стола, пытаясь как-нибудь все запихнуть в себя. — Твою ж мать. Рейх не оскорбился даже, а когда его перевернули на спину и сходу начали вколачиваться, то совсем радостно дугой выгнулся на встречу, подставляясь под укусы и поцелуи. — Люблю! Господи! — почти что закричал он от благодарности и оргазма, когда его заполняли. — Черт, — восхищенно и удовлетворенно выругался русский, поглаживая выпуклый от семени живот и не выскальзывая из все еще сжимающего его внутри себя Рейха. — И рожу тебе, — напомнил ариец, трясясь и сжимаясь. — Много-много, каждую течку беременеть буду, никто мне не запретит, — несвязно замурлыкал он. «Так мышь или кот?» — задался вопросом Союз. Потом ещё услышал что-то еще про Фюрера и достойное воплощение. — И мы поженимся, — добавил Советы, вышел из своей прелести и кое-как вытерев его снаружи и изнутри, подтянул ему штаны. Сам тоже голым не остался, оделся, взял Рейха на руки «как любимого, как омегу свою» по инструкциям немца и потащил на диван. Сначала сам лег и следом котомышь на грудь себе уложил. — И мы поженимся, — поддакнул тормознуто ариец, уже от усталости веря во всякую всячину. А вдруг, если забеременеет, то планы действительно поменяются? Может ему разрешат брак со страной с другой идеологией? На самом деле, сначала Фюрер был только за — СССР огромная и имеющая потенциал держава. Но, когда он узнал, что Рейх за русского не выгоды и политических интересов ради хочет, то пришел в бешенство. Так что, пришлось дважды любимому отказать, хоть и самому очень хотелось, чтобы они мужьями были. А то со стороны, наверное, как подстилка выглядит. Дитрих грустно уркнул. — Отдыхай давай, гигант мысли, че снова думаешь? «О том, что быть мне с тобой не дают, а очень хочется», — вертелось на языке. — Война, я тоже пойду на фронт, — поделился Рейх. Поздно сказал, конечно. И немногословно. — Через несколько дней уже направляют. — Тебя? — обеспокоенно переспросил русский. Рейх был сильным, он это знал. В маленьком хрупком теле было столько стойкости и ловкости! А как он управляется с ружьем! Союз тогда на демонстрации был готов разинуть рот. По довольному взгляду Фюрера тогда на Рейха, как на изобретение и законченный проект, он понял в кого они пытаются превратить его омегу — в машину для убийств. Но все равно, зачем было его отправлять в самую гущу событий? — Да, давно решили… Я просто хотел попросить тебя, — неловко начал ариец, не смотря в глаза русскому. — Ты иногда… за Германом присматривай, пожалуйста. Он еще маленький. С ним, когда меня нет, няньчаются, да не родные они все. А ты полюбился ему, с тобой будет спокойнее, — еще более неловко продолжил он. При воспоминании о том, что с сыном они будут месяцами не видеться было тоскливо. Он вот утром его видел, а уже соскучился. — Мне без проблем, Дит, я Германа тоже очень люблю, ты знаешь, — сразу согласился Союз. И не врал. Герман был маленькой копией своего папы, как такого не любить? Правда, зубы его были ровные, а волосы светлые, видимо, передавшиеся от второго родителя. — Но вот за тобой кто присматривать будет? — большая теплая ладонь участливо легла ему на лопатки, прижимая к себе ближе. — А я и не ребенок, — возмутился Рейх, выдохнув слова старшему в ключицы. Но отстраниться даже не попытался, вдыхая смесь их запахов. От него несколько дней точно будет пахнуть альфой. Благо, человеческий нюх был не особо чуток к их феромонам. Люди в принципе, не были чуткими. — Знаю, — согласился Советский. Как правильно сказать уж слишком самостоятельной вредине, что всем нужны забота и внимание? — Просто ты… И как бы ружье тебе в руки. Никак не состыкуется у меня это в голове, чтобы мой Дит и на поле боя, — признался русский. Рейх, даже будучи течным, сопротивляясь, заелозил, словно пытался вырваться. — Не омежье дело? — почти прошипел он. — Не хорошее дело, — Союз никогда не думал, что именно он будет кому-то объяснять, что убийство и насилие «не хорошо». «Чья бы корова мычала», — сам себе ответил Роман. — А я и не хороший, — совсем вредно огрызнулся Рейх и чуть привстал, вглядываясь в обеспокоенные глаза своими такими же тревожными. И посмотрел вроде бесстрашно, призывно, а вроде, и боязливо и взволнованно. Союз почувствовал тряс полувозбужденного тела под руками, но не ту лестную дрожь довольной омеги, а как будто предсмертную конвульсию загнанной злой животинки и одновременно нашкодившего щенка. — Жду, когда поймёшь уже. Дурак, — снова обозвал он, но звучал так тоскливо и нежно. И вновь сурового революционера пришибло трогательностью тела…нет, души в его руках. — Сказал, что не пожалеешь, — он тряхнул головой, приходя в себя. — Прошло минут десять от силы, а ты уже снова ругаешься, — все равно этих десяти минут хватило, чтобы организм альфы заново отозвался на течной запах. — Я любя, — прошептал немец, приластился щекой к щеке Романа. — Мой дурак, мой Rossi, — с придыханием, готовый просто разорваться или как минимум потерять сознание от удушающих, переполняющих чувств, заговорщически лепетал он. Союз не почувствовал даже тоненького укола обиды из-за того, что он к немцу с «прелесть», а тот к нему чуть ли не с «тупица». Самое главное, что «мой» и все. Потому Советский слушал арийца загипнотизированно, ловя его каждое естественное, но такое эстетичное и изящное движение, каждый беспокойный вздох, когда тот выдыхал прямо в губы, на расстоянии считанных миллиметров как мантру: «Мой-мой-мой!» Звук этот — отчаянный и томный — был схож на странную смесь воя и хныканья. И стона. Немец прижался к губам Союза пылко, если не вцепился голодным поцелуем так, что русскому в какой-то момент показалось, будто бы это их последний. «Глупости какие», — отмахнулся он, зажав свою омегу в руках и не пытаясь перенять инициативу кусающегося Рейха. Немцу же было так хорошо и одновременно ужасно тошно, он трепетал от возбуждения, любви и трясся от животного страха (не за себя) и от той же любви (тоже не к себе). Ничего страшного, думал он, скоро течка возьмет свое, и липкое чувство беспомощности его покинет. А Союз снова, хоть и в последний раз поделится с ним тем, чего ему так не хватает — силой и жизнью.