О нас, как о самом главном

      Заснеженные вершины Драконьего Хребта завораживают своей холодной мертвой красотой. Прозрачно-голубые ранним утром. Белоснежные днем. Розовато-золотистые на закате. Синие глубокой ночью.       Альбедо проводит кистью по холсту в последний раз, завершая очередной пейзаж. Примерно сотый, если считать только те, что вышли удачными.       Завтра он подарит этот пейзаж Кли – у них давно сложилась традиция обмениваться рисунками. Или отдаст его Сахарозе – ей всегда нравились его картины. Или повесит у себя в кабинете – голые стены, если подумать, смотрятся печально. В общем-то, ему все равно, что будет с рисунком после завершения. Альбедо всегда рисовал ради процесса, а не ради результата. Если только это не один из портретов путешественника. Они почему-то выходят слишком личными, Альбедо даже показывать их никому не хочет, не то что отдавать.       — Уже закончил? — подает голос Итэр, сидящий у костра неподалеку.       — Да. Подождем еще около десяти минут, чтобы краска высохла, и можем идти.       Итэр кивает и поднимается, начиная забрасывать костер снегом. С непонятным сожалением смотрит на картину.       — Жаль, что так быстро, — говорит он, заметив вопросительный взгляд. — Люблю наблюдать за тем, как ты рисуешь.       — Я могу нарисовать что-то еще, — улыбается Альбедо, — тебя, например.       — У тебя моих портретов уже столько, что ими камин растапливать можно, — смеется Итэр. — Или обклеивать ими стены в чайнике вместо обоев.       О том, что он несколько дней назад всерьез думал собрать из изображений Итэра коллаж на всю стену, Альбедо решает не сообщать. Вместо этого он пожимает плечами и со всей серьезностью говорит:       — Искусство призвано запечатлевать прекрасное. Кто я, чтобы противиться этому?       Кончики ушей Итэра краснеют. Он на секунду смущенно отводит взгляд, а затем, хитро подмигнув, спешно начинает что-то выискивать в бездонном инвентаре. Альбедо терпеливо ждет.       — Раз уж искусство призвано запечатли… запечатля… тьфу, чтобы изображать прекрасное, — пыхтит Итэр, перебирая свои бесконечные запасы, — то оно со своей миссией плохо справляется.       Он наконец победно вскидывает вверх руку, с зажатым в ней маленьким прямоугольным предметом. Улыбается, протягивая находку алхимику.       Это фотография. Сделанная, судя по всему, еще летом. Альбедо помнит тот день: стояла ужасная жара, воздух у Сидрового озера был очень влажным, и волосы Альбедо кудрявились больше обычного. Он стоял без плаща, в одной рубашке, рисуя резвящуюся на берегу Кли и летающую вокруг нее Паймон.       Он не видел, что Итэр его фотографировал.       — Видишь, какое упущение, — тянет Итэр, — такой красоты все еще нет ни на одной картине.       — Фотография – тоже искусство, — упирается Альбедо, сообразив, чего от него хотят. — Я не рисую автопортреты. Себя ведь нельзя увидеть со стороны.       — Поставь рядом зеркало.       В глазах у путешественника горят веселые искорки. Альбедо, не найдя слов, одаривает его возмущенным взглядом и идет собирать кисти.       — Прости, если я сказал что-то не то, — извиняется Итэр, осторожно перехватывая его за запястье. — Я не знаю, насколько это сложно. Просто буду очень рад, если у меня будет твой портрет, тобой же нарисованный. Понимаешь?       Альбедо понимает.       — Я ничего не обещаю, — говорит он, — но попробую. Как-нибудь, когда будет свободное время. ***       Свободного времени требуется не час, не два, и даже не пять. На самом деле, рисовать Альбедо начал ближе к закату, сейчас уже почти рассвет.       А результата как не было, так и нет.       Глупая была затея, с раздражением думает Альбедо, рассматривая очередное свое творение. Если он действительно выглядит со стороны так, как изобразил, то удивительно, как с ним вообще кто-то общается.       Сначала, когда он только приступил к рисованию, задача виделась невероятно простой. Альбедо легко изобразил очертания собственного лица, волосы, шею, глаз бога над воротником рубашки. Немного повозился над формой носа и линией губ, но тогда все еще выглядело приемлемо. А потом дело дошло до взгляда, и работа застопорилась.       Первые двадцать портретов взирали на него пустыми стеклянными глазами. Как Альбедо ни старался, придать нарисованному взгляду жизни у него не выходило. Тогда-то он и вспомнил о идее путешественника.       То, что поставить рядом с мольбертом зеркало было ошибкой, он понял сразу.       Глаза больше не выглядят мертвыми, нет, теперь портрет взирает на него холодным, изучающим взглядом. Как на подопытного кролика. На досадный эксперимент, который никак не выдает необходимый результат. Изображенный на холсте человек – та сторона Альбедо, которая, как он надеется, никогда не возьмет верх.       По спине пробегают неприятные мурашки.       Он, не глядя, комкает рисунок и метким броском отправляет в факел у входа. Очередной провал. Альбедо почти готов отказаться от этой затеи, когда в голову вдруг приходит странная мысль.       Глаза – отражение души? Можно ли тогда вызвать нужный взгляд, наполнив душу определенной эмоцией?       Альбедо смотрит в зеркало, воскрешая в памяти все, связанное с Итэром. То, как он солнечно улыбается, увидев Альбедо. Это особенная улыбка, только для самых близких, от нее лицо Итэра будто светится. То, как ласково Итэр его обнимает, поглаживая по спине. Как целует. Нежно и ненавязчиво, когда просто соскучился, или – тут Альбедо слегка краснеет – жарко и глубоко, когда хочет большего, так что ноги подкашиваются, а сердце колотится как сумасшедшее. Как прижимает к себе ночью, когда они засыпают.       На щеках зеркального двойника румянец, а во взгляде странное выражение. Мягко-задумчивое, с теплыми искрами на дне голубых глаз. Влюбленное. Альбедо никогда себя таким не видел, но ему кажется, что сейчас это как раз то, что нужно. Он спешно хватается за кисть. В этот раз все обязательно выйдет как надо.       Остается надеяться, что у Итэра хватит сообразительности никому этот портрет не показывать.