мутный.

Артем был тем, кого Юра никогда не мог понять. Его ритм жизни был похож на странный стучащий звук, словно кто-то хлопает в ладони в такт всем нелепым и резким движениям Стрелецкого, движениям вычурным и странным. Артем умел делать из чего-то стабильного взрыв, и эти взрывы всё чаще приводили к странным ощущениям внутри, которые не дарили ничего хорошего. У Юры болела голова и эта статичная боль стала частым гостем в его жизни. Как и Артем, который умудрялся выбивать дверь с ноги, так, как умеет только он, чтобы ворваться и перевернуть все вверх дном. На кухне было тихо. Ни единого звука, кроме простуженного дыхания Юры. Холодный воздух попадал из приоткрытой форточки, морозил помещение, что и без того увязло в холодной сетке чужих эмоций. Юра меланхолично смотрел на Артема, которого, кажется, совсем не волновала прохлада этого места, не волновало, что за окном промозглый январь и его ледяные пальцы проникают внутрь просторной кухни, ползут по стенам и лезут в бронхи. Артему было все равно, и порой Юре казалось, что в голове Стрелецкого нет ничего совершенно. Его какие-то проблемы, о которых он предпочитал молчать, его мысли, которые Артем не озвучивал, хранил в себе, как какую-то секретную информацию, его травмы и боли, которые он тоже прятал, а при любых вопросах только смеялся, почти щербатый, с ямочками на щеках. Но Юра продолжал смотреть на него, пытался разгадать, пока Артем, кажется, не думал вовсе. Он пил свой противный сладкий чай, потому что кофе у Юры закончился, но Артема устроило и это, заставляя Брагина лишний раз напомнить себе, что Стрелецкий и правда похож на таракана. Противного, рыжего, готового привыкать ко всему. – Что ты смотришь-то так? – Артем улыбается своей шалой улыбкой, что играла на его губах почти постоянно, смотрит так, будто ему и правда интересно. Юра только ведет плечом, флегматично мотая головой. – На работе поел, – он хмыкает и видит, как Артем, вскинув брови, только пожимает плечами и вгрызается в очередной бутерброд. По бортику кружки тянется пожелтевшая ниточка чайного пакетика, упавшая в коричневую воду, окрашенная от заварки, желтая бирка противного липтона колыхается, дергается от каждого движения, и Юру бесит, бесит эта неаккуратность. Бесят крошки по столу, которые Артем потом смахнет рукой и выбросит в раковину, Юру бесит, как много звуков издаёт Артем, пока ест, как сюрпает чаем, как прочищает горло. Все эти звуки – детали Артема, его непосредственности и закрытого от взгляда Юры прошлого, это Артём, которого Юра не принимает и не понимает, но всё равно ждет каждый раз, оставляя свет в прихожей, чтобы тот не шумел, если приедет поздно. И Артем действительно приезжал, но Юра всё равно его слышал. Как тот скидывает ботинки, моет руки, как выдыхает и как лезет в кровать. Холодный с улицы, почти никогда не пытавшийся обнять, Артем просто засыпал под боком, как тупая собака, которой хватало и этого. – Завтра не приеду, – Артем о таком говорит редко, часто позволяет себе быть спонтанным. Юра кивает, смотря на него также тупо, как Артем на него. Если бы видел себя со стороны, ужаснулся бы от вида бесхребетного и принимающего. – Я поздно вернусь, – Юра отвечает невпопад, криво, будто и сам не слушал. Только пальцем ведет по столу, будто там сейчас сосредоточена вся его жизнь, будто не он только что думал, какие мысли в голове человека напротив. Есть ли они вообще? Брагин не мог предположить, да и не лез, позволяя всему сущему быть таким, какое оно есть. Артема это устраивало, а Юра хоть и брыкался первое время, но подстроился. Перестал задавать вопросы, перестал лезть в голову, хоть и пытался узнать, что и как, касался ладонью чужой спины, словно пытался обозначить, что он все еще здесь, что готов выслушать. И Артем оборачивался, смотрел в глаза, заставляя наивно полагать, что Юре сейчас откроется хоть какая-то деталь, которой можно просочиться в эту квартиру, ставшую приютом и для Стрелецкого. Но Юра натыкался на улыбку, молчаливую, щемящую, но не открывающую ничего, и его, взрослого мужика, гладили по щеке, как какую-то собаку с милыми ушами, гладили и уходили. У Артема была своя жизнь, которая для Юры была недоступной, закрытой за тысячами печатей, потому что Артем был целиком не для него. У Артема свой мир, а Юра внеорбитный. Может быть, Юра и хотел бы какой-то динамики. Да что там, может, конечно хотел. В самом начале их странных, похожих на пульс покойника, отношений, Юра наивно задумывался о разном. Сидя в кабинете, он перебирал бумажки, но мысленно ускользал от реальности, размышляя, каким будет вечер, каким будет Артем. Юре, с той неловкостью взрослого мужчины, глубинно хотелось оказаться вдруг способным прижиматься к чужим рукам, хотелось бы говорить взахлеб и целоваться, чтобы пальцами собирать стекающую слюну в порыве. Хотелось готовить ебучие сырники и целоваться по утрам на кухне, хотелось делать глупости и дарить подарки ко дням всяких святых, дарить презенты и без повода, писать дурацкие сообщения и придумывать прозвища. Хотелось быть как все, и Юра малодушничал, воображая, какие у них могут быть моменты. Но замки, возведенные Брагиным, стремительно рушились. Встречи, которые Юра тогда называл свиданиями, надеясь, что это они и есть, были до тошноты однообразными, статичными и монотонными. Артем улыбался, и Юра пропускал это глубже, слушал и тянул руки украдкой, чтобы никто не заметил, а Артем принимал, сжимал, касался, но всё это никогда не значило для Артема хоть каплю того, что это значило для Юры. Юре поцелуи в лоб, смазанные и немного неловкие, звучали тонкой мелодией надежды на что-то, что поможет его сердцу снова забиться гулко и трепетно. Для Артема все это не больше, чем тщедушная вежливость, которую можно позволить с потенциальным ебырем. Чтобы хоть как-то настроить контакт. К серым будням со Стрелецким Юра привыкал долго. Обещал себе, что уйдет от этого молчаливого и странного, что прервет эту цепочку бесконечно тоскливых взглядов и странных моментов, но не решался. Повышал свою планку, грозил самому себе, что это плохо кончится, воображал себе лицо Стрелецкого, когда будет уходить, но как бы ни было интересно рисовать вероятности, Юра знал, как это будет. Артем только пожмет плечами, скажет что-то, что не попадет в тему и попрощается, попросив звонить, если ему вдруг захочется. Брагин совершенно жадно и по-уебански хотел, чтобы по нему скучали, чтобы бежали к нему не для того, чтобы трахаться как-то автоматически, порой грязно, но с отвратительным “после”, когда тебе механически вытирают живот и молча уходят в душ. Брагину хотелось быть желанным, а не доступным, но он оставался тем, кем был, а Артем не замечал, а может и делал вид, что не замечает чужих ожиданий. Эгоистично хотелось, чтобы Артему было стыдно, но Артем, больше похожий на высокий и худой полтергейст, только улыбался, пил свой мерзкий кофе, иногда ворча, что можно купить и получше, варил макароны, ходил в душ, пользуясь мочалкой Юры, иногда чистил зубы пальцем и без единой капли стеснения сообщал, что закончилась смазка и Юре стоит обновить запасы. У Брагина не было сил на реакции. Он тупо кивал, ненавидя себя за глупость и наивность, ненавидя себя за стоическое терпение, но постоянно делал всё, что было нужно сделать. Он покупал нужный кофе, чтобы Артем не продолжал свою шарманку, сыр, от которого болел живот, потому что Артему нравился тот, который не нравился Юре, покупал смазку без запаха и вкуса, ложился под, садился сверху, вытягивал руки, гнулся и провожал взглядом до коридора, не желая провожать телесно. Брагин был уверен, что Артем даже не знает, какой он пьет сок. У Юры не было сил на бунт, а терпение вырабатывалось автоматически. Доводилось до рефлекса. Иногда Артем смеялся и шутил. В такие моменты Юре казалось, что все может наладиться. Что Артем вот-вот позволит заглянуть глубже, и Юра не давил, позволяя ему открываться, но Артем закрывался сразу же, сбегая и не позволяя быть рядом. Все уговоры в ответ на улыбку, попытки разговорить – молчаливые уходы из квартиры, а порой наглые попытки залезть рукой под брюки. Артем был грубый и наглый, почти зверье, а Юра почему-то позволял, сдаваясь его тупой молчаливости. Иногда Артем даже не здоровался. Просто смотрел в окно, пил свой чай с громким хлюпаньем, и Юра, маячивший где-то на фоне, пытался разглядеть хотя бы оттенок его мыслей. Ему хотелось раскроить Стрелецкому череп, встретить там обрывки его мыслей, но казалось, что Артем и вовсе не слышал, не искал и не видел за окном ничего, не искал в том метафор. Он отдыхал от мыслей, блокировал реальность и с покорностью домашнего животного готов был лизать руки за возможность посидеть вот так, молча, не говоря. Но не из благодарности, а умоляя, чтобы Юра молчал, не открывал рот, не вмешивался в ту хрупкую иерархию его мыслительных процессов, которые Артем так стремительно выстраивал. Кухня, похожая на перевалочный пункт, была готова к тому, чтобы опустеть. Артем ставит кружку, даже не смотрит на Юру, а Юра, замерзший, но не делающий ничего, чтобы согреться, тупо смотрит на чужие руки, держащие чашку. Стрелецкий по классике смахивает крошки в руку, идет к раковине и выбрасывает крошки на блестящий металл не самой дорогой продукции из строительного магазина. Артем весь как на шарнирах, но в своем животном он был человеком, а Юра, казалось, и вовсе прекращал ощущать в себе жизнь, пока Стрелецкий был рядом. – Ну, я пошел, – Артем кивает, целует куда-то смазанно, и уходит, не говоря ничего больше. Юра кивает ему в ответ, позволяя себя целовать, но не идет следом, зная, что и там будет такой же спектакль без слов. Он остается сидеть на стуле, смотреть на пустое место перед собой, где мгновение назад был Артем. Он смотрит, рисует его мыслями в воздухе, но не видит, словно Стрелецкий – разводы акварели на мутной воде. Артем растворяется и уходит. А за дверьми квартиры его ждет его жизнь. Те углы, которые не задевает Юра, Саша, которая пачкает губы своими поцелуями, сообщения от Юры, смех с Мотей и Катькино нытье. За пределами квартиры есть шумная улица, музыка в наушниках, есть Денис, который смеется и снова и снова водит к себе в квартиру новую партию готовых на все. За пределами квартиры Юры есть всё, что лелеет Артема, бьет и дарит эмоции. За пределами квартиры Юры нет двух голубых мутных омутов, что смотрят и просят, нет кого-то, кто принимает тишину. Юра остается на кухне, слушать вой холодного января и принимать, что на его плечах очередное утро, где никто его не ждет.