Ночная тварь

— Что за чушь? — хохотнул капитан Арамона. «Клуб закатного пламени». Глупее не придумаешь, пошлее тоже. Однако унар Альбер так не считал, хотя его лепет и напоминал бред сумасшедшего. Просто сюжет дурацкой пьесы — какой-то клуб для избранных, странно одетые посетители в черных масках, хвосты рептилий, кошачьи уши и невесть что еще… по его словам, какое-то гнездо разврата, куда давно шастает его приятель унар Анри. Но не бордель, ни-ни, как вы вообще такое могли подумать, капитан Арамона? Никакого банального «трахнуть девку за деньги», там все исключительно красиво и едва ли не по любви. Сколько пафоса, с ума сойти. И настолько неприкрытой завистью были проникнуты слова Альбера, что капитана то и дело пробивало на безудержный хохот. Унар Анри Дорак встал на кривую дорожку, а этот, такой законопослушный и благонамеренный, не хочет этого допустить? Да просто позавидовал однокорытнику, желанному гостю в этом гнезде разврата для избранных... А если ты племянник кардинала, избранным быть очень легко. — И чем они там занимаются? — снова ухмыльнулся капитан. — Оргии на семерых, любовь по-гайифски или… Или — что?.. Видимо, капитан Арамона не настолько был изобретателен, чтобы его фантазии хватило на что-то еще. Да и чем, в самом деле, могут там заниматься? Такими уж люди созданы, что, как ни выпендривайся, все эти выкрутасы сводятся к пристраиванию рабочего инструмента мужчин в известное место в женском теле. У любителей гайифских штучек немного иначе, но тоже так себе разнообразие. И какая разница, во что одета дама — в платье с корсетом или в волчьи шкуры, если она все равно это снимет и взору любовника предстанут кривые ноги и обвисший живот?.. Хотя… не узнаешь, пока сам не попробуешь, да и кто знает, вдруг женщин, рожей и фактурой напоминающих его законную супругу, не к ночи будь помянута, к этому Клубу на пушечный выстрел не подпускают? А эти змеехвостые, может, и правда, чудеса выделывают. В конце концов, Арнольд Арамона знался в основном с мещанками, а воспитанные строгими маменьками барышни мало что умели, иные и отсосать стеснялись. — Так что они там вытворяют? — уже более настойчиво поинтересовался Арамона. — Не знаю, господин капитан. Не довелось узнать, — унар сконфузился. — Что, не пустили? — комендант оглушительно расхохотался. — Выгнали, — Альбер густо покраснел. — Нас обоих. Из-за меня, наверное. Да, кто бы этим гнездом разврата ни заправлял, остатки совести у него явно сохранились. Унар Альбер выглядел сущим заморышем, куда младше своих лет, и совращать этого цыпленка было гнусно даже по меркам не обремененного моральными принципами Арнольда Арамоны. А вот его приятель Анри Дорак, племянник кардинала, даже в унарской форме смотрелся неплохо, этот, пожалуй, и нашел бы приключений на свою задницу. Да и находил. Пока не хватило дури притащить туда неказистого друга… — И правильно, — сказал капитан, продумывая тактику и подыскивая удачный предлог, чтобы это гнездо разврата посетить. А главное, себя не выдать, ибо не пристало коменданту Лаик непотребствами заниматься. — Так, — он задумался, — где этот ваш Клуб и кто там за главного?.. Придется с ним беседу провести. — Покажу, если надо. Кто главный, не знаю, я не успел ничего понять... Похоже, унар Альбер и рад был бы принести пользу, а точнее, напакостить унару Анри (Ох уж эти завистники! Самому ничего не перепало, так пусть и другим не достанется!), но вот не знал — хоть режь. — Ладно, — Арамона махнул рукой. — Сам разберусь. И выверну его мехом внутрь, если хоть кого из моих туда пустит. Ему поверили... Впрочем, обмануть наивного юнца — дело плевое. Был бы на его месте унар Анри — этому так просто голову не заморочишь, весь в дядюшку... Разумеется, выворачивать мехом внутрь он никого не собирался, но к вечеру разгула и кутежа подготовился как к королевскому приему. Помылся как следует, расчесал и уложил кудри (Давно бы состриг, одна морока с ними: забудешь причесаться пару дней, и все, мочало на голове), нарядился, даже шпагу нацепил — ну шикарный же кавалер, благо внешностью его природа-матушка не обидела. Хотел перед визитом стаканчик пропустить, но не стал. Если местечко стоит внимания — ему и там нальют. Унар Альбер не сразу отыскал заветное место — кружил-кружил по улицам, заводил капитана в тупики да в закоулки. И когда комендант уже пустил в ход угрозы, сопляк собрался с мыслями и опознал нужный дом по сгоревшему дереву неподалеку. Дом как дом, дверь как дверь, никаких красных фонарей. А внутри… И правда — ступил в эту гостиную, и как будто в другой мир попал. И не похоже на притон для распутников — скорее мрачный зачарованный чертог заморской колдуньи из сказок, которые читали Селина и Амалия. Полумрак, высокий потолок, цветные витражи на стенах, дрожат огоньки свечей, бросая на лица присутствующих желтые, зеленые, сиреневые отсветы. И одеты все странно, настолько странно, что он в парадной форме коменданта выглядит совсем глупо… Взгляд капитана упал на одну из дам, высокую брюнетку. Черное с золотом полупрозрачное платье без кринолина слегка шелестело при движении. Красавица обернулась на шаги капитана и звон серебристых колокольчиков, висящих над дверью. — Уходите, унар Альбер, — шепнул Арамона своему провожатому. — Дальше я и сам справлюсь. Дама смотрела на нового гостя с недоумением, почти пристально — а ты, мол, кто такой и зачем сюда пожаловал? В высокомерном прищуре Арамона уловил нечто знакомое. Точно так же, с вызовом и презрением, смотрела на него юная дочь герцога Придда, красавица Габриэла, когда Арнольд Арамона пытался пригласить ее на танец. Но куда там… кто такие Придды и кто такой Арамона? То ли дело покойный Карл Борн — облезлый и с кислой физиономией, но зато граф… — Вижу вас впервые, — Арамона уловил в ее голосе скрытую издевку. Или ему показалось? — Здесь впервые, а вот раньше мы, кажется, встречались… — Не припомню, — она пожала плечами. — И что же привело сюда столь эффектного кавалера? — Возможно, то же, что и вас. — Общаться с этой гордячкой и терпеть подколки ему сейчас хотелось меньше всего. Проклятые Придды, уж унизить-то они умеют. А может, это и не она? Но похожа… а кавалера-то какого подцепила, Карлу Борну не чета! Спутник гордячки-графини находился в тени, но случайно брошенный взгляд капитана отметил в нем какую-то непостижимую змеиную грацию, а дрожащие отсветы свечей выхватили из темноты стройное гибкое тело. Из одежды на нем были только какие-то черные перетяжки, не то ленты, не то ремни. И в Клубе, судя по всему, околачивается давно… Кажется, этот молодой человек тоже приметил не посвященного в порядки Клуба гостя, и приблизился к ним. Он был в бархатной черной полумаске, но Арамона предположил, что его лицо так же красиво, как и тело: иначе и быть не могло. На руках — черные перчатки с поблескивающими в полумраке посеребренными когтями, по спине — да, такая пошлость, накладной хвост, змеиный, что ли; но как этот красавчик его носил!.. С ума сойти, как будто родился с этой ерундовиной. …Опомнился капитан только тогда, когда осознал в полной мере, что смотрит на мужчину дольше, чем на даму, не обращая внимания на странные взгляды гостей Клуба, ни на смешки и перешептывания. — Нужна помощь? — негромкий приглушенный голос вернул капитана к реальности, и, когда Арамона осознал, что это был голос змеехвостого красавца, ему будто кровь в голову ударила. Он прислонился к стене, ощущая себя пьяным без капли спиртного — от этого странного света, багряноземельских ароматов и… Змеехвостый взял капитана за запястье, коготки слегка царапнули кожу, а вот ладонь и подушечки пальцев у него были мягкие — странный покрой перчаток с вырезами на ладонях позволял это ощутить. — Возвращаю вам вашу даму — у нас, похоже, беседа не ладится. — Арамона попытался улыбнуться, но вышло наверное совсем по-идиотски. — Прекрасная женщина, — с заметным восхищением произнес змеехвостый вслед удалявшейся подруге. — Для тех, кто любит подчиняться, просто идеал… — Не в моем вкусе. — А кто в вашем? — поинтересовался змеехвостый. — Вы! — неожиданно для себя выпалил Арамона. Ну, все, поплыл — и ведь не выпил ни капли! — Мог бы и сам догадаться, — змеехвостый странно улыбнулся. — Смотрели, глаз не сводили. Не очень-то вы похожи на… — На любителя потрахаться по-гайифски? — закончил за него капитан. Признаться, он теперь и сам не знал, на кого похож или не похож. Но то, что с ним творилось, не поддавалось никакому разумному объяснению. Здравый смысл пал смертью храбрых, как только этот змей попался ему на глаза, а капитан Арамона мог только смириться с тем, что происходит. Ему уже забросили наживку, подцепили на крючок, а разорвать этот порочный круг не было ни сил, ни, признаться, желания… И пусть ушлый змей давно отымел здесь все, что движется, и сейчас просто присматривает очередную жертву на вечер, и пусть капитану утром будет стыдно, если этой новой жертвой станет он, — гори все синим огнем!.. Да хоть бы этот красавчик и оборотнем оказался, все равно, раз уж Арнольд Арамона положил на него глаз, то пусть змеехвостый покажет ему, на что способен! — Я сам не знаю, что я люблю, — в этом Арамона душой не покривил, сейчас именно так и было. — Но… — он тупил, подбирая нужные слова. Хорош этот бесстыдник, не то слово, но выглядеть перед ним спятившим от страсти идиотом совсем не хотелось. Но змей и без лишних слов все понял. — Тогда мы, может, и подружимся, — предположил змеехвостый. — Вы любопытны и легкомысленны, и… и вы мне понравились! Не бойтесь, не отравлю, и кинжал вам в сердце не воткну. Ухватив капитана за локоть, он увлек его за собой через всю гостевую залу да по коридорам, темным и тихим. Изредка из-за закрытых дверей доносились стоны страсти. Да, жарко здесь... Во всех смыслах. Наконец, остановившись перед резной дверью, на вид ничем не отличающейся от остальных, змеехвостый впустил туда Арамону, потом вошел сам. А что если этот красавчик завлек его, чтобы зарезать, мало ли что он говорил? Такие врут как дышат, а недоброжелателей у капитана Арамоны было достаточно. А то как это родственник кого-то из его бывших унаров, а то как и дурачок Альбер тоже «в деле»? Один заманил, другой обольстил, а сейчас возьмет и воткнет ему нож под ребро. Да и апартаменты змеехвостого больше напоминали пыточную камеру, чем будуар. Арамона, увы, слишком мало понял из того, что увидел, но развешанные по стенам плети и наручники не спутаешь ни с чем… Маску все же снял. Но свет в этой комнате был настолько рассеянным, а на лице этого странного типа — столько грима, что рассмотреть его черты было практически невозможно. Специально, наверное, чтоб не узнали… очевидно, у змеехвостого были причины скрывать свою личность. Имя, конечно, тоже — за все короткое время их знакомства он ни сам не представился, ни его не спросил. А зачем, собственно? Будь на месте змеехвостого кто-то другой, менее эффектный, Арамона либо свернул бы ему шею, либо трясся как осиновый лист, ожидая расправы, в зависимости от комплекции противника. Но эта ночная тварь, похоже, обладала какой-то сверхъестественной силой — и рад бы начать думать головой, а не противоположным местом, да не получается. А получается только таращиться на змеехвостого, утопать в зияющей черноте его глаз, да ощущать свой стояк… Вот же прет. Собственный член не обманешь. — Вино? Шадди? — гостеприимно осведомился хозяин. — Вино! — обрадовался Арамона. Выпить сейчас точно не помешает, ибо на трезвую голову он всего этого не вынесет, и так слишком много потрясений за вечер. Он внимательно следил, как змеехвостый поставил на небольшой столик два кубка, налил темно-красного вина и предоставил гостю самому выбрать кубок. — Чтобы вы не думали, будто я хочу вас отравить, — пояснил он и, взяв руку капитана в свои ладони, коснулся губами тыльной стороны. — Запомните — я вас не удерживаю. Вы можете уйти в любой момент. Или — попросить меня остановиться, когда… — Я не уйду, — прошептал капитан, совсем разомлев от этого небрежного поцелуя. Он хотел быть со своей ночной тварью хотя бы одну эту ночь, хотел узнать, что скрывается за странным обличием незнакомца, и Леворукий знает, чего он еще хотел… Сперва - дотронуться до него, понять, кто же перед ним — человек из плоти и крови или потусторонняя сущность, а потом - будь что будет. Единым глотком опустошив кубок с вином, он жадно посмотрел на Ночную Тварь (так он называл этого типа за незнанием настоящего имени). Змеехвостый рассмеялся. — Вы думаете, я позволю вам упиться вдребезги? — Сам, кажется, только один небольшой глоток сделал — и вина у него как будто даже не убавилось. Шагнув к Арамоне, змеехвостый положил ему ладони на плечи, разминая затекшие мышцы, и, будто нарочно царапнув кожу на шее. Затем слегка приподняв подбородок Арамоны, погладил по щеке мягким ласкающим движением, и капитана охватило новое чувство, до боли странное, но пленительное. Какое-то наваждение. У него было много любовниц, он любил и умел соблазнять, но сейчас соблазняли его. И делал это другой мужчина. Арамона не сопротивлялся, когда змеехвостый расстегивал пуговицы у него на груди, он просто закрыл глаза и тонул в собственных ощущениях, ни о чем не думая и по уши утопая в этой странной близости. Опомнился только тогда, когда губы Ночной твари коснулись его шеи. — Ты нравишься мне таким, — негромкий чувственный шепот. — Каким? — лениво спросил Арамона. — Какой ты сейчас. Почти неподвижный. Люблю, когда мне доверяют, — он провел губами по изгибу шеи капитана, прихватил зубами кожу, заставив Арамону ощутить боль и удовольствие одновременно. Арамона слышал, как за его спиной что-то щелкнуло и, ощутив тяжелые железные браслеты у себя на запястьях, понял, что это те самые наручники со стены и дернул несколько раз сведенными за спиной руками, чтобы убедиться, что их удерживает цепь. Зачем это все… зачем Ночной Твари понадобилось заковывать его в кандалы, он и не думал сопротивляться? Тем временем змеехвостый уложил капитана на спину на ложе, выпростав скованные руки у него над головой и оседлал его, прижимаясь к его заднице упругими бедрами. Руки любовника скользили по телу капитана, поглаживая его грудь и, казалось, он чувствовал, когда Арамоне хотелось, чтобы его коснулись мягко и нежно, а когда можно и царапнуть — совсем легко или рассечь кожу до крови. Когда когти Ночной Твари полоснули Арамону по плечу, и кровь окрасила расстегнутую рубашку, змеехвостый приник к его ране губами, слизывая кровь, и этот всплеск боли в сочетании с нежностью взбудоражил капитана. Змей будто физически ощутил его восторг и возбуждение. Он медленно провел языком от плеча к груди, сжал до боли зубами сосок. Арамона выгнулся, по телу пробежала судорога, а напряжение в паху возрастало с каждым новым прикосновением Ночной твари. Арамона получал странное удовольствие от этого безумного соблазнения, смешения ласки с болью. Ему нравилось, как поцелуи Ночной твари перемежались с укусами, нравилось, как кожаные ремни терлись о его тело, и даже собственная обездвиженность и беспомощность начинала казаться какой-то волнующей. Наконец, выпрямившись и соскользнув с ложа, так, что лицо Арнольда оказалось на одном уровне с его бедрами, змеехвостый потянул на себя цепь, сковывающую руки капитана. — Видишь узел? Развяжи, иначе мы не сможем ничего сделать. — Как? — недоуменно спросил капитан. — У меня же руки скованы. — Зубами, — засмеялся коварный любовник. Он нашел конец шнура и, изрядно потрудившись, сделал то, о чем просил змеехвостый. Ремни соскользнули с бедер Ночной Твари и упали на пол, хвост — Арамона так и не дотронулся до него и не понял, из чего он сделан, тоже. Взору капитана предстало мужское достоинство любовника в полной боевой готовности, и Арамона с немалым любопытством лизнул головку — интересно же, каков он на вкус, его странный и диковатый любовник. Тот отстранился и снова оседлал капитана, не переставая сверлить его своим темным взглядом, жутковатым и манящим одновременно. Поерзав немного на нем и приведя Арамону тем самым в состояние, близкое к помешательству, он начал пристраиваться у него между бедер, а в руке Ночной Твари был извлеченный из странного наряда шнур. Хлесткий удар где-то под ребрами — Арамона застонал не то от боли, не то от неожиданности, на мгновение боль даже застила ему глаза. Но, проклятие, как же прекрасно все, что проделывает с ним Ночная Тварь… и когда член любовника резкими толчками вонзался в него, Арамона оглушительно вопил, призывая и Создателя и закатных тварей одновременно и просто охренев от всего, что с ним происходило… А как не охренеть, когда тебя только что оттрахал в задницу незнакомый мужчина? На трезвую, закатные твари, голову. *** Герман задумчиво смотрел в окно на втором этаже не слишком примечательного постоялого двора. В последнее время он снимал там комнату для того, чтобы переодеваться после «Клуба закатного пламени», не привлекая ненужных взглядов. Приведя в порядок мысли и чувства, уняв участившееся сердцебиение, он снова превратился в привычного Германа Супре, умного и проницательного, но на первый взгляд не способного ни на какие безумства клирика. Он, конечно, мог явиться к кардиналу Сильвестру одетым по-светски — кардинал частенько смотрел сквозь пальцы на причуды сына, позволяя ему больше, чем позволил бы обычному клирику, состоящему у него на службе. Но благодаря внешности он привлек бы слишком много внимания — а клирик, как бы ни был хорош собой, всегда воспринимается окружающими как серая и неприметная личность. Странное свойство сутаны. Впервые он попал в Клуб Закатного пламени по поручению кардинала — выследить некоего подозрительного типа, охочего до гайифских развлечений, соблазнить, войти в доверие и выведать все, что нужно. Все это было очень важно и очень секретно, и кардинал не мог доверить это никому кроме Германа. Герману удалось освоиться в клубе, постичь суть самых странных, эксцентричных и порочных наслаждений — а в выбранном им образе не то змея, не то ящера он быстро добился желаемого и довел дело до конца. Его «подопечный» оказался в Багерлее. Герману, по правде, не было его жаль нисколько. Но изысканные, на грани дозволенного, развлечения, любимые посетителями Клуба, а теперь подвластные и ему, открыли в нем иную, темную сторону, о существовании которой он до сих пор не подозревал. Он полюбил запах крови, брызжущей из свежих ран, полюбил ее вкус и звук хлыста, бичующего покорную жертву. И даже в самой власти над любовницей или любовником было что-то щемящее приятное, порочное, но странно ласкающее его тщеславие. Игра захватила его, околдовала — вкус крови и свист плети опьянял, а покорность любовниц и любовников делала их еще более желанными. Удовольствие на грани дозволенного, а уж для клирика и вовсе непростительный грех... Герман не мог этого не понимать, но на то, чтобы обуздать и сломить свою темную сторону, силы его веры не хватало, да и не сдержишь такое насилием над самим собой. Оставалось только на какое-то время ослабить удила, дать самому себе некоторую свободу, возможно, получить удовлетворение. Возможно, пресытиться, перепробовав все, что ему довелось увидеть на непристойных гальтарских картинках... Но какие бы демоны не таились на дне души самого Германа, он не мог допустить, чтобы этот порок захлестнул и кузена Анри. Кровь не вода, раз у них обоих оказались дурные наклонности. Но если Герман Супре уже, считай, в закатных безднах, то Анри скатиться не успел, его еще можно спасти. Отвесив хороших затрещин и ему, и ему приятелю, которые неведомо как прознали про злачное место и приперлись туда в поисках новых ощущений. И вышвырнув их за порог («Нечего вам здесь делать, сопляки!») — порой унижение отрезвляет лучше разумных доводов. Собственное, конечно. Чужое унижение способно и возбуждать, и Герман понял это в первый же свой вечер в «Клубе закатного пламени». Но сегодня ему открылось совсем другое. Гораздо сильнее его возбудило доверие. Как доверился Герману его сегодняшний любовник — этот мало что понимающий, но весьма любопытный и открытый новому грубоватый кудрявый военный. Вообще-то Герману было безразлично, военный он, клирик или торговец, но он явился в Клуб в военной форме и при шпаге… Прежние пассии его рано или поздно разочаровывали. Когда боялись попробовать что-то новое, когда просили Германа прекратить свои жестокие любовные игры и предаться ласкам более привычным. Но этот человек ни разу за всю ночь не разочаровал его, и Герману даже казалось, что он нашел того, кого искал. Тем более, было в нем что-то другое, кроме покорности, что странным образом задевало его, но что это было, Герман еще не понял до конца… Он наслаждался тем, что Герман над ним проделывал. Более того, он доверял. Пожалуй, доверие и было тем, чего ему не хватало в остальных. Герман весьма прозрачно намекнул любовнику, что хотел бы увидеть его снова — и не обязательно узнавать его имя, справляться где он живет. Достаточно дать поручение надежному слуге — он проследит за ним, передаст письмо, доставит ответ. И все складывалось благополучно. Герман дождался ответа уже утром. Вчерашний любовник просил свою Ночную Тварь (милое имечко, однако) о новой встрече и как можно скорее… И у Германа не было повода откладывать свидание слишком далеко. *** — Я знаю, что ты все еще посещаешь «Клуб закатного пламени», — сказал Герману кардинал после того, как основная часть их беседы о политике подошла к концу. — Знаю, что тебе это нравится, — кардинал с непривычной для такого сухого политика нежностью провел ладонью по его волосам. — Откуда ты знаешь? — недоумевал Герман. — Вижу, как у тебя глаза горят. Этот блеск не спрячешь, мой милый, — кардинал чуть приобнял Германа за плечи. — Я знал, тебе не стоило становиться клириком — почему ты не стал сьентификом, политиком или тайным агентом? Ты молод, красив и порой даже таким, как ты, хочется развлечься. Развлекайся, только… — Только — что? — У тебя было, наверное, было много связей, но, насколько я знаю, твое сердце не было отдано никому. Избегай привязанностей, сынок… они могут погубить. Постарайся не влюбляться. Герман пожал плечами. Влюбляться он, конечно, не собирался, но… — А как же матушка? Хочешь сказать, она для тебя ничего не значила, когда… — он запнулся, не зная, как сформулировать, чтобы не было неловко. Нельзя сказать, что в отношениях кардинала и его бастарда было какое-то недопонимание, но щекотливых тем в разговорах они обычно старались избегать. По возможности. — Когда появился ты? — ответил за него кардинал. — Разумеется, мы с Лилиан и любили, и любим друг друга до сих пор, но мне потребовались годы... Не один год и не два, прежде, чем я сумел понять, что и какое место занимает в моей жизни. Я никогда не смешивал личное с государственным, не совершал шагов, которые могли бы навредить одному и другому. Я не сразу понял, что и как должно быть, но понял... *** Он не собирался влюбляться в своего военного — но с некоторых пор Герман понимал, что не хочет видеть в своей постели никого, кроме него. Совет кардинала «ни к кому не привязываться», хоть и звучал еще в его голове, но с каждым днем все тише. Как клирик он любил всех, кто в этом нуждался, но как доверенное лицо кардинала не имел право заводить какие-то личные привязанности. А как Ночная Тварь — такое имя дал ему любовник — о, для Ночной Твари все было слишком сложно... Полностью раскрепостив свое тело и давая волю даже самым темным и потаенным желаниям, Герман не собирался впускать кого бы то ни было в свое сердце — но с некоторых пор его любовник давал ему понять, что впустил в свое сердце его, Германа Супре. Свою Ночную Тварь. Таинственного и неистощимого на выдумки полночного любовника. Нет, этот человек никогда не говорил о своих чувствах, но Герман понял все. Это безусловное послушание, эта покорность не только возбуждали Германа, но и настораживали, порой даже пугали. Он смотрел на Германа, как никто и никогда не смотрел, как фанатик - на образ Создателя, которому поклоняется. А временами как-то лихорадочно, с оттенком безумия, как смотрят на то, что обрели с трудом и боятся потерять. Герман старался не придавать этому значения, сконцентрировавшись на внешней и чисто плотской стороне их связи. Их игры с каждым разом становились все более утонченными и изощренными и порой скользили по той тонкой грани, что отделяет игру в жестокость от самой, собственно, жестокости. Герман умел довести любовника до такого экстаза, так возбудить и распалить его, что даже занесенный над ним кинжал он воспринял бы как часть любовной игры, а если бы клинок вонзился в его сердце… нет, конечно же, это произошло бы мгновенно, и перед смертью он ничего не успел бы ощутить. …Герман смотрел, как горит и оплавляется в руке свеча и капли красного воска падают на бедра любовника и застывают алыми пятнышками на светлой коже. Похоже на кровь. Сам бы он никогда не выдержал этой боли, но его избраннику нравилось. Он до боли в запястье сжимал руку Германа, не обращая внимания даже на то, что серебристые когти на его перчатках до крови раскроили его руку и темная кровь медленно текла из раны, смешиваясь с горячим воском… — Расскажи что-нибудь о себе, — попросил он. — С весны к тебе хожу, а сейчас уже Осенние Волны на носу. А я сам не знаю, с кем трахаюсь… — Все, что тебе нужно знать, ты знаешь, — Герман резким рывком высвободил руку, так что плавящаяся свеча оказалась в аккурат над пахом любовника и остатки расплавленного воска потекли на его член, обжигая чувствительную кожу. Тот вздрогнул, стиснув зубы от боли, но не закричал, но Герман сам понял, что то, что произошло сейчас, не возбудило его, а причинило боль. Самую настоящую, не окрашенную удовольствием. — Я сделал тебе больно. Прости, — Герман накрыл ладонью его член, погладил бархатную кожу головки — осторожно, чтобы не поцарапать когтями, снял застывший воск. Затем, сменив позицию, прикоснулся губами к его напряженной плоти, лаская ее языком, и любовник глухо застонал, прикусывая ладонь, а Герман с чувством удовлетворения замечал, как его член с каждым движением его языка становится все тверже и горячее и желая довести это дело до конца. Это не было им запланировано — но Герман знал, что эта встреча у них последняя, что скоро, очень скоро он по поручению отца отправится в Лаик и полгода не увидит ни столицу, ни того, к кому сам против воли прикипел. Всем телом, всей плотью и — он еще сам этого не признавал, но и сердцем тоже. Но признавал, что хочет забрать с собой, в себе хотя бы частичку этого человека… Он ощутил это, когда в рот ему брызнуло горячее семя. Восторг. Дыхание перехватило. Герман поднял голову и снова взглянул в лицо любовника, всматриваясь в зелень его глаз, и Герману показалось, что на лице его промельнуло какое-то недоумение. — Что это было? — Не верю, что тебе не понравилось, — Герман коварно прищурился, снова возвращая себе образ рокового соблазнителя. — Когда это мне не нравилось то, что ты со мной делаешь? — отозвался тот. — Просто… решил сменить тактику, — пояснил Герман. — Интересно стало, как ты отреагируешь, если Ночная Тварь тебя вдруг приласкает и даже проявит покорность. Хотя, ты прав, покорность это больше твое, чем мое. Тот вдруг подался вперед, уронив курчавую голову на плечо Германа и прильнув губами к его шее. — Увидимся-то когда? — Мой слуга сам найдет тебя. Все как обычно. — Я уезжаю. С начала Осенних Волн меня здесь не будет. «Я тоже», — едва не сказал Герман, положив ладонь ему на шейные позвонки и борясь с искушением полоснуть когтями по сонной артерии или сомкнуть руки у него на горле, чтобы он перестал дышать. Он знал, что только смерть одного из них разорвет этот порочный круг и избавит их обоих от этой странной зависимости друг от друга. — Осенние Волны начинаются послезавтра. Значит, никогда. Или очень не скоро. *** Каким бы бесстрастным и хладнокровным ни казался кардинал Сильвестр — а все же узы крови и над ним имели власть, и не мог он не почувствовать, что Германа что-то гложет. И даже понимал, что — увлекся, заигрался, и если не влюблен, то в двух шагах от этого, а кто этот человек — да какая разница?.. Потому кардинал и решил спровадить сына в Лаик. С глаз долой — из сердца вон. Тем более, что в Лаик — роскошнейшая библиотека с трудами древних сьентификов, а Герман, с того времени как вообще научился читать, был просто влюблен во все древнее и неизведанное, грезил о тайнах Гальтары и мечтал найти что-то необычное, что перевернет мир. Глядишь, отвлечется, и снова нырнув с головой в вечное и таинственное, забудет о плотском и осязаемом. Тем более, что прежний капеллан Лаик отец Эразм не пожелал больше оставаться в стенах этой школы, уверяя кардинала, что столкнулся с чем-то вовсе фантастическим, не подлежащим никаким разумным объяснениям. Кардинал отцу Эразму не верил — если бы он верил в магию, то никогда бы не отправил сына в место, таившее в себе неведомую опасность. А Герман верил. И хотел соприкоснуться с этой тайной, прочувствовать ее, изучить — а если удастся, то подружиться с тем неведомым, подчинить его себе. И прежняя страсть вспыхнула с новой силой, захватила его, когда Герман ощутил, что стал на шаг ближе к своей заветной мечте. А воодушевление, восторг, которые охватывали его при слове «Гальтара», казалось, стали только ярче и сильнее... Он прибыл в Лаик в начале Осенних Волн, и едва переступив порог древнего поместья, почувствовал покой и умиротворенность. Он действительно хотел бы провести здесь ближайшие полгода, присматривать за унарами, исповедовать их, а по вечерам предаваться своей главной и единственной страсти — наукам и изучению трудов сьентификов прошлого. И от этого становилось легко и светло на душе. Наваждение прошло. Ночная Тварь осталась в Олларии. Как казалось Герману, надолго. А может — ее призрак унес с собой его несчастный любовник, вот уж кто, должно быть, сейчас мучается… Встретил нового капеллана профессор Жерар Шабли. Отец рассказывал, он ярый эсператист и приверженец старой знати, но Герман не мог упрекнуть его в недостаточной обходительности или в предубеждении к человеку кардинала. На вид он казался вполне вежливым, а когда Герман заявил, что желал бы встретиться с комендантом и осведомился, здесь ли он, тот уклончиво заявил, что комендант здесь уже несколько дней, но говорить со святым отцом вряд ли сможет. — Он нездоров? — предположил Герман. — Пьян, — ответил Шабли. — Приехал, нырнул в запой и не просыхает. Не обращайте внимания. Для него это явление обыкновенное, и вы скоро сами в этом убедитесь. Ну вот еще. Только пьющего начальства ему и не хватало… С этим определенно нужно было что-то делать — и, тяжело вздохнув и призвав на помощь Создателя и Леворукого одновременно, кто-нибудь да поможет — сопровождаемый слугой Герман отправился в апартаменты коменданта. С порога ему в нос шибануло вонью — запах пота, нестиранного белья, блевотины, нечистот и неизвестно чего еще. В неубранной комнате, раскинувшись на кровати лицом вниз возлежал мертвецки пьяный комендант. Приблизившись к нему, так, чтобы не наступить в вылившееся на пол содержимое ночной вазы, Герман с отвращением дернулся, когда под его ногой хрустнула рыбья голова. Впрочем, объедки на полу были далеко не самым омерзительным из всего, что он здесь увидел. Герман резко схватил его за свалявшиеся в мочало давно не мытые волосы и развернув лицом к себе, еле сдержал возглас изумления. Конечно, бывают в жизни случайности и совпадения, но чтоб такое… — Что надо? — комендант разлепил веки и, ошалело вращая мутно-зелеными глазами, уставился на Германа. — Ты вообще кто такой? — Я — Герман Супре, новый капеллан Лаик. Я приехал по поручению кардинала, представляю его интересы и выражаю его волю, — выпалил Герман на одном дыхании. — И не допущу, чтобы вы, господин комендант, вели себя столь неподобающим образом. — Учеба не сегодня-завтра начнется, а вы ушли в запой… Несчастную любовь заливаете? Вы полюбили, вам ответили взаимностью, а потом ваша пассия сбежала неведомо куда, а вы не знаете, как ее разыскать… — Да что ты вообще об этом знаешь, аспид? — проревел Арамона. И тяжело дыша и проклиная все на свете, выбрался из заблеванной постели и, спустив ноги, наступил прямо в лужу. — Не вы первый, капитан, и не вы последний… а теперь в купальню! Живо! И чтобы до обеда ваши комнаты были убраны. *** То, что новый капеллан спуску не даст, Арнольд Арамона понял сразу, когда явился к обеду протрезвевший, при полном параде, и ничто в нем не выдавало скверного расположения духа и израненного Ночной Тварью сердца. Но клирика это, похоже, не очень-то устраивало — уж больно подозрительно он косился на капитана, и очень уж хищно блестели его черные глаза, навевая воспоминания о других глазах, то ли тоже черных, то ли казавшихся таковыми в манящем полумраке будуара… Проклятие! Неужели он теперь в каждом встречном будет видеть черты Ночной Твари, даже в клирике, у которого просто по определению не может быть общего с его таинственным и прекрасным любовником. Хорошо хоть не в мэтре Шабли… И как назло, клирик сидел с ним рядом. — Могу я вам чем-то помочь? — Помнится, первые слова Ночной Твари, сказанные капитану, были примерно такими. — Помочь как? — не понял Арамона. — Вытянув из меня все тайны и отпустив грехи? Спасибо, святой отец, обойдусь… Этот аспид только что издевался над его болью — должно быть, сам не ведал, насколько в точку попал, — а что же будет, если он все-таки узнает правду? А впрочем… отцу Эразму он ни разу не исповедовался, почему должен исповедоваться этому? *** Герман и без исповеди знал о нем все. А что не знал — догадывался, и не нужно ему было ничего рассказывать. А отпущение грехов? Имел ли он право отпустить или не отпустить капитану грех, в который сам же его и втянул?.. А кто отпустит его грех ему? Создатель? Капитан, который через него пострадал? Или же он сам как-то попробует простить себя? Тогда он развлекался, исследуя свою темную сторону и выпуская на волю свое скрытое и потаенное. И думал, что Арнольд Арамона (впрочем, тогда Герман еще не знал, как зовут его любовника) делает то же самое. Но он не мог знать, что их игра зайдет так далеко, и иллюзия боли перейдет в боль самую настоящую, а раны от их изощренных игр обернутся ранами сердечными, которые так просто не заживают. До него дошло — капитан Арамона по уши влюбился в Ночную Тварь, а еще — что Ночной Твари больше нет. Нет и никогда не будет. И если комендант желает прежних игр с плетью, свечами и всем остальным, то он уже не сможет это повторить. Капитан Арамона заслуживал честного отношения, а не игры. Мэтр Шабли уверял Германа, что комендант и раньше любил под завязку накачаться вином, и вообще он не помнит, чтобы хоть раз видел его трезвым. Герман ему не то чтобы не верил, но… сейчас он видел в нем не то, что видел мэтр Шабли. Он видел загнанного зверя, которому нанес тяжелую рану, но так и не посмел добить. Разумеется, капитан не узнавал в клирике Ночную Тварь — и Германа это не удивляло. Порой ему самому казалось, что в нем жили одновременно два человека, две непримиримых противоположности. Не узнавал — и к лучшему. У Германа было время все обдумать, найти правильную тактику — и, конечно же, разобраться в себе самом, понять, что же для него значит Арнольд Арамона, и почему его так беспокоит все, что с ним связано. Причиной ли тому чувство вины или нечто другое, в чем он пока что не в силах был признаться даже самому себе. Избегать привязанностей. А если у него не получилось? Он помнил Арнольда Арамону, который приходил в «Клуб закатного пламени», ища свиданий с ним, помнил удивительный зеленоватый огонек в его глазах, выдающий неподдельное счастье, когда Герман — Ночная Тварь — целовал его, околдовывая и сводя с ума. Сейчас его взгляд был мутным, потухшим и каким-то пьяным даже тогда, когда капитан был трезв, сейчас он смотрел на Германа дико, болезненно — так что внутри все сжималось. Герман знал, что однажды не выдержит этого взгляда, и вечером, когда унары разошлись по комнатам, он попросил коменданта зайти к нему. — Я просто хочу вам помочь, — Герман словно оправдывался. — Как клирик с отпущением грехов? — выдавил капитан. — Как человек, — возразил Герман. — У которого тоже все очень не просто, — с этими словами он взял капитана за руку, легонько сжал, поглаживая и согревая онемевшую ладонь. Капитан мечтательно прикрыл глаза, и на губах его появилось какое-то подобие улыбки. *** Какая у него теплая рука. А ладонь какая мягкая. Как у Ночной Твари. Арнольд снова будто ощутил царапанье блестящих когтей по руке… На миг нырнув в собственные ощущения, он вновь вернулся к реальности, убеждая себя в том, что Ночной Твари нет с ним сейчас и нет вообще, и лучше ему вообще забыть эту дурь и их жестокие и рискованные игры, убедить себя в том, что все это было сном или пьяным бредом, а красные рубцы от хлыста, царапины на теле… да просто пьяная драка и ничего больше. — Вам не понравится то, что я расскажу, святой отец, — предупредил он Германа. — Вы здесь не при чем… Клирик едва заметно улыбнулся и провел кончиком языка по верхней губе — и снова это до боли напомнило Ночную Тварь, но его змеехвостый любовник облизывался похотливо, а клирик — почти невинно. — Вам не понравится, — повторил Арамона. — Ошибаетесь, капитан. Вряд ли я услышу такое, что сможет меня удивить. Тем более — то, что с вами происходит, больше всего похоже на любовную муку. Я прав? Ответил ему капитан только тогда, когда они остались вдвоем. — Не тебе об этом судить, аспид! — закричал он, схватив клирика за руку. Какое изящное запястье, он мог бы одним движением свернуть его, сломать… пусть и он, такой незамутненный и невинный, поймет, что такое боль! Тот совершенно спокойно высвободился и предложил ему воды. Зря, конечно. Знал же, что Арамона вино предпочитает! — А ты угадал, аспид, — сказал комендант, собравшись с мыслями. — Весной меня угораздило по уши втрескаться в… да, кошки закатные, я сам не знаю, кто это был и был ли вообще! Он за нос меня водил, а я-то... — Он? — переспросил клирик. — Да! Я смотрю, у вас глаза на лоб полезли, святой отец, — Арамона словно выплевывал слова. — Поняли, с кем связались? И правильно! Нет, не беспокойтесь, унаров я лапать не буду, никто из них с этой ночной тварью и рядом не стоял, разве только… Разве только вы, да и то… нет, нет, конечно. Я просто спятил... — Я ничего не понимаю, — сказал клирик. Но Арамона и сам ничего не понимал — но был уверен, что сейчас произойдет что-то ужасное, либо клирик его проклянет перед своим Создателем либо (что еще вероятнее) донесет кардиналу, какая он дрянь, распутник, пьяница и вообще гнать его отсюда поганой метлой. Либо он задерет клирику рясу да жестко его выебет. Не спрашивая его согласия. Может, хоть это избавит его от дури в голове да мании видеть Ночную Тварь даже там, где ее нет. — Не понимаете, что такое гайифская любовь, невинный вы наш? — вскричал Арамона. — Или не ожидали такого от меня? А меня вот такой, на вас похожий тип в задницу жарил! — Не вы первый, не вы последний, — все та же его излюбленная фраза, как же она его достала. — Не играйте так со мной, отец Герман, — прибавил Арамона. — Вы не знаете главного. Мы на исповеди, а вы сохраните тайну, ведь так? Клирик ничего не ответил, только кивнул в подтверждение. — Я все время о нем думаю, но ничего о нем не знаю! Даже как его зовут! И нет, я не сошел с ума… вернее, сошел, но… я вижу его даже там, где его быть не может. И вот сейчас — смотрю на вас, отец Герман, а вижу мою Ночную Тварь! Аспид только усмехнулся в ответ — недобрая змеиная улыбка. — Ну что мне с вами делать? — пожал плечами он. — Сколько плетей вам назначить? Четырежды по четыре удара?.. — он помедлил, затем велел капитану раздеться. — И запомните, капитан… может, зря вы так страдаете? Может, эта Ночная Тварь приснилась вам, а ее и нет, и не было никогда… В ответ Арамона повернулся к клирику спиной, демонстрируя следы бурных любовных игр, какие-то рубцы от плетки уже почти полностью зажили, какие-то были совсем свежие и болели, когда соприкасались с тканью. — Вы видите это, святой отец? — Вижу, — сказал Герман. — Это ваша Ночная Тварь оставила?.. Тогда… — Теперь вы убедились, что Ночная тварь существует? — Да, удары плетьми — наказание никак не для вас, — усмехнулся клирик, накрыв ладонями одну из свежих ран, и у капитана от этого прикосновения дыхание перехватило. — Я вижу, ночная тварь существует, и, кто знает, может, она ближе, чем вы думаете?.. — Теплые ладони скользили по спине капитана, словно выводя на его теле неведомые узоры, да!.. Эти руки, эти прикосновения он не мог спутать ни с чем. Он развернулся к Герману лицом и уставился на него, всматриваясь в бездонную черноту его глаз, в линию губ, ища во всем этом черты Ночной твари. Слишком расплывчатые в полумраке. Но он знал, как узнать все наверняка. Положив руки на плечи клирика, капитан медленно притянул его к себе и прижался губами к его губам, очерчивая их языком и ощущая знакомый вкус, затем неторопливо разомкнул, чтобы проникнуть в его рот языком, но… почувствовал у себя во рту язык Германа намного раньше. Они целовались так, что, казалось, никогда не насытятся друг другом — но в бытность свою Ночной Тварью Герман не был с ним и вполовину так нежен, как сейчас. А Ночная тварь… ее действительно не существовало. Больше не существовало. Зато был клирик Герман Супре, то язвительный и хищный, то неодолимо нежный. И капитан знал, что никогда не отпустит его от себя.