Праздник

Seit meine Frau im Rollstuhl sitzt, hab ich sehr wenig Zeit dafür mich der Paranormalität bis ins Detail zu widmen. Samsas Traum

      Белой громадой, цепляясь рогами за небо, матовой поверхностью литых пластин вбирая свет, высится Эль Торо. Он кажется Ильфорте в два раза выше обычного — и в два раза страшнее.       — Привет, дружище, — Ильфорте тянется — тянется — и едва достает кончиками пальцев до теплого могучего плеча. Похлопывает по нему и чувствует гулкое эхо металла.       Мускулы машины перекатываются под металлическими листами, Эль Торо поворачивает голову и глядит на Ильфорте янтарным искрящимся глазом. Подначивает седока. Под нагрудником урчит и разогревается мотор, готовится пустить неповоротливое и неуязвимое тело вскачь, как десятки раз до этого.       Только двери открыть.       — Ну, с богом, — бормочет Ильфорте. Он готов, как обычно. Что в этом странного?       Застегивает на предплечьях длинные толстые перчатки, убирает заплетённые волосы под шлем. Хватается за поручень и легко запрыгивает в кабину. Перед ним возвышается каменно-белый бычий затылок и рога, как турнирные копья. Под ним вибрирует кожаное сиденье, над головой смыкаются щиты.       Эль Торо воскресает.       Разве он когда и умирал?       Ильфорте кладет ладони на рычаги и делает вдох одновременно с мехами, что служат лёгкими машине.       И машина приходит в бешенство. Вскидывается на дыбы и ревёт, раздирая небо рогами, и в дыры и трещины хлещет ревущее пламя, языками рисует подпалины на костяной белизне, дышит жаром Ильфорте в лицо и выхватывает у него из груди воздух.       Бык кружится на месте и дико мотает головой. Ненависть всех и каждого быков, получивших от него когда-либо удар милосердия после серии жестоких уколов, рушится на него, впивается в руки, ноги и горло Ильфорте, терзает и рвет плоть на кровоточащие куски.       Эль Торо воет снаружи, а он — внутри, не слыша себя, но прекрасно видя сквозь дрожащий жар свою шипящую кровь. Его вены и артерии распахивают голодные рты и кричат, как птенцы.       Ильфорте прекращает кричать и моргает, всё перед его глазами переворачивается и встаёт на место. Затекшая шея ноет.       Перед ним на корточках сидит Люмина и теребит его рукав. Что-то звонит. Ильфорте отдергивает рукав и тянется за стаканом.       — Ильфорте, Ильфорте!       — Люмина, отвяжись...       Во рту будто кошки нагадили, в голове — ещё хуже. Требуется пяток секунд, чтобы опознать источник звука.       Входные ворота.       Ещё полминуты, чтобы добраться до двери и экрана, который транслирует Заэля Аполло и всё его накопившееся нетерпение.       — У тебя же есть все ключи, черт тебя дери, — сипит Ильфорте в микрофон.       Заэль перестаёт отстукивать какой-то нервный ритм носком сапога и говорит, умудряясь через помехи артикулировать каждое слово:       — Когда ты, после утомительной работы, неприятных встреч, по темной улице добираешься домой, нет ничего приятнее, если твой родной брат открывает тебе дверь, как будто он действительно тебя ждал, а не...       Ильфорте давит на кнопку открытия дверей, заглушая голос Заэля электронным писком. И давит на нее добрую минуту, уже после того, как Заэль толкает калитку, легко взлетает по ступенькам на крыльцо и исчезает с экрана. Пока Люмина не начинает шебуршиться, пытаясь спрятаться у Ильфорте под креслом и блокируя колеса.       — Вылазь, сестрёнка, — Ильфорте наклоняется и тянет ее за платьице наружу, не умея правильно ухватить. — Не съест же он тебя.       — Не хочу, не хочу, не хочу! — Люмина заливается. Большие сияющие слезы бегут по уродливому личику и попадают в широкий рот.       — Будешь капризничать — съем, — Заэль вырастает на пороге, за ним влетает ветер, осенняя стынь, шорох палых листьев, зацепившихся за край плаща.       Люмина вырывается из рук Ильфорте и удирает.       — Где тебя носило, братец? — хмуро спрашивает Ильфорте. — Ещё немного, и я бы пошёл тебя искать.       Плохая шутка. Поэтому он и повторяет ее уже не первый раз.       — Меня пытались убить, — Заэль приосанивается, будто это бог весть какая честь.       — И как, получилось?       — Как видишь.       Заэль захлопывает дверь, поворачивается и хватает Ильфорте за подбородок. Наклоняется к нему — розовые волосы метут по зажившим ожогам на щеках Ильфорте — и целует, жадно раздвигая длинным языком губы и пытаясь проникнуть глубже между сжатых зубов. Иногда Ильфорте поддается. Сейчас — нет. Сейчас Заэль вблизи пахнет тяжело и жутко: запекшейся на горячем металле кровью и обожжённой плотью. Дыхание дымное, будто он только что затянулся сигаретой — и выдохнул уже в рот брату.       Ильфорте вырывается из его хватки и стряхивает руку с лица.       — От тебя пеплом пахнет.       — А чем, по-твоему, пахнут фениксы? — улыбается Заэль.       На одежде у него ни пятнышка, словно весь пепел — внутри. Невозможный человек. Наверняка он пошел и переоделся сразу после атаки. Или во время.       — За тобой хоть не проследили? — тоскливо спрашивает Ильфорте.       — Это я за ними проследил, — хмыкает Заэль.       Его правда пытались убить. И не какие-то уличные наркоманы, о подобной глупости Заэль бы и слова не сказал. Нет, это война между "Эспадой" и "Сейрейтеем", которая должна была однажды добраться до залитого мёртвым светом института, где трудится Заэль, и она добралась.       Ильфорте надеялся, что из них двоих сражаться будет только он. Вместо этого он торчит дома, как ёбаная Рапунцель, а его младший брат, не державший в руках ничего тяжелее скальпеля, сражается за их жизни.       Ильфорте ударяет кулаком по подлокотнику и ощущает слабое эхо металла. Кресло отзывается на его невнятный призыв, тихонько гудит и разворачивается. Краем глаза Ильфорте ловит Заэля, который вешает плащ, складывает на полку перчатки и живо интересуется:       — Что на ужин?       — Какая-то курица. Или индейка. Что-то там жарилось.       Ильфорте не ел. Кусок не лез в горло.       Под ладонями два рычага — на каждом подлокотнике. Под ним — слегка вибрирующая, будто живая машина. Лёгким нажатием на рычаг он направляет ее в сторону кухни. Заэль преграждает дорогу и накрывает его ладонь своей, горячей, будто под ногтями и подушечками пальцев прячется огонь.       — Позволь мне.       И заходит сзади, и берётся за рукоятки. Ильфорте устало кладет голову на спинку — пять минут как Заэль дома, а он уже устал. Или нет, он просто начал замечать накопившуюся усталость от одиночества.       Верона сносно пожарила индейку.       Она старшая и уже не играет, а бегает постоянно озабоченная. Ей приходится соображать по хозяйству и кормить их всех. Единственное, чего она не делает — не ходит сама за продуктами. Курьеры оставляют на крыльце. И вообще из дома выходит (и — возвращается) только Заэль, которого девочки страшно боятся, хотя он ни разу при Ильфорте не причинял им вреда. Иногда у Ильфорте есть силы поиграться с ними, особенно с Люминой, но они бегают намного быстрее, чем передвигается он. Когда они про него забывают, он пытается забыться сам и приветствует дно бутылки.       Ильфорте не уверен, следует ли ему считать девочек своими племянницами. Правда, они не зовут Заэля папой. И куда подевалась их мать?       Как исчезающе мало Ильфорте знает о собственном брате. Сведения, которые он собрал путем очевидности за скучные недели своей болезни, не складываются воедино. Они не жили вместе с тех пор, как оба вступили в "Эспаду". Не прикасались друг к другу с того дня, как Ильфорте объявил о своем решении присоединиться к Гриммджоу.       За время службы Заэль приобрел этот дом с высоченными потолками, сквозняками и множеством расписных комнат, в которых никогда не бывало гостей. А Ильфорте успел обзавестись шикарной боевой машиной, которая нынче превратилась в оплавленный каркас, стоящий в одной из комнат, как музейное ископаемое.       И — кучей друзей.       Из которых он остался один.       Он думает, что, встреть их на том свете, он вмазал бы каждому хорошенько в лоб за то, что они дали себя укокошить. А порой, когда совсем тошно, жалеет, что сам не убился вместе с ними и вынужден жить эту жизнь дальше. Если это можно назвать жизнью. Без настоящего и без будущего.       Надо же, вот и осень.       — Рассказывай, что случилось, братец.       Быстрые пальцы Заэля крутят над бледным мясом мельничку для перца. Заэль обожает острое. Кладет в рот до черноты засыпанные перцем кусочки мяса, не меняясь в лице. Его поцелуи такие же острые, горячие и пряные. Ильфорте заставляет себя о них не думать.       Заэль смотрит на него через стол все с таким же лукавым интересом и поблескивает стеклами очков. Улыбается и торопится спрятать улыбку. Все напоказ.       Ильфорте вертит в руке вилку, запивает сухим красным вином твердый ком в горле. Вены расширяются и горят.       — Ну, рассказывай уже, — напряжённо говорит Ильфорте. — Я слушаю.       Заэль аккуратно кладет вилку на край тарелки.       — Представляешь, Ильфорте... Он даже не запомнил твое имя.       — Кто?       — Ренджи Абарай.       Заэль выжидательно смотрит.       — И что дальше? — Ильфорте начинает злиться. Когда они с Заэлем пытаются общаться, это происходит очень быстро.       Уголки губ Заэля дрожат, он откидывается назад и принимается смеяться.       — Вы же оба представились друг другу! Как можно было забыть?       — Ты про того, — говорит Ильфорте и показывает пальцем вниз, на обрубки ног, — кто сделал это со мной?       Придя в себя, он обнаружил, что не запомнил в точности имя этого ублюдка. Отдельная мука в его одиноких днях: перебирать в голове слоги, как льдинки, в какой-то глупой надежде сложить правильное слово и заполнить им зияющую в памяти дыру.       Имя, названное Заэлем, улеглось как влитое, стоило только приложить.       — Ладно, можешь не брать в голову его имя, — отсмеявшись, ухмыляется Заэль. — У тебя сегодня праздник, братишка.       И кладет на стол связку предметов, напоминающих сухие змеиные позвонки, будто какое-то дикарское ожерелье. Только с проводами и клеммами.       Ильфорте смотрит.       Да, эту вещь он точно не забудет. Этой электроцепью парень из "Сейрейтея" — Ренджи Абарай — стреножил и закоротил непобедимого Эль Торо. Так и было — как до сих пор ему снится. Он — внутри взбесившейся машины, топливо закипает, пузырится кровь, и его ноги — его ноги передавлены исказившимся металлом, хлещут кровью, и он чувствует боль — но только до колен.       Благородный белый бык — таких три тысячи лет назад приносили в жертву Аполлону — становится жаровней, медным быком кровожадных сицилийцев.       Ильфорте не читал греческих трагедий, это Заэль ему рассказывал, когда они оба уже подросли.       — Дарю, — светясь от удовольствия, говорит Заэль и сразу же накрывает подарок ладонью. — Нет, сначала разберусь, как именно он нашел уязвимость в твоей машинке, а потом уже подарю. Потерпи немножко.       — Ты его грохнул, братец, — медленно говорит Ильфорте и подцепляет цепочку пальцем, пока Заэль ее не упрятал. — Специально выследил?       — Заманил в ловушку, соответствующую его уму, — отмахивается Заэль. — А дальше проще простого. Убедился, что его смерть будет крайне неприятной.       — Зачем?       Заэль вскидывает брови. Светло-золотые глаза темнеют, как застывающая смола.       — Ему что, должно было сойти с рук то, что он сотворил с моим братом?       — Это было наше дело, — у Ильфорте все ещё что-то давит в горле и тонко звенит в ушах. — Наше дело с Гриммджоу. При чем здесь ты вообще?       — Гриммджоу, Гриммджоу, Гриммджоу, — с холодным отвращением повторяет Заэль. — Каждый день я только и слышу о Гриммджоу. Как будто это не я ухаживаю за тобой после дурацкой провальной операции, в которую твой ненаглядный Гриммджоу тебя втянул. Как будто это мне все равно, что с тобой будет дальше.       Кажется, на губах Заэля выступает фиолетово блестящий яд. Следы стимуляторов, которые он жрёт, чтобы компенсировать отсутствие боевого экзоскелета. Редкостная дрянь.       — Ты мог хотя бы предупредить, — говорит Ильфорте. Слова как пластик. Он должен быть благодарен Заэлю. Наверное. Вместо благодарности в нем корчится обида.       — Интересно, когда? Кто успел, тот и... — Заэль взмахивает рукой. — Я открыл счёт, Ильфорте. Ты же знаешь, что остальные убийцы твоих друзей так и ходят на свободе?       — А Гриммджоу?       — А Гриммджоу гоняется как очумелый за заместителем сейрейтейского босса, — Заэль безжалостен. — Рыжие не в моем вкусе. А ему вот приглянулся.       Гриммджоу такой. Как есть такой. И операция в Каракуре была провальной. И ни разу он не навестил Ильфорте: ни тогда, когда тот валялся в горячке и бинтах, ни когда осваивал инвалидное кресло, ни когда заливал тоску вином. Все так. Гриммджоу придурок, но Ильфорте выбрал этого придурка. А братьев не выбирают.       — Кончай его оскорблять, — тихо говорит Ильфорте, наклонившись вперёд. — Ты влез не в свое дело, устроил спектакль про месть — если я тебя хоть немного знаю, ты точно устроил спектакль, — и сделал из этого повод для гордости?       И рисковал своей жизнью.       И мог не прийти сегодня вечером домой.       — Какой мне прок с этого твоего трофея, Заэль?! Ты взялся меня лечить, так и лечи! Нечего лезть к моим врагам! Когда ты поставишь меня на ноги, я разберусь с ними сам! Этого не случится, если ты раньше о них убьёшься!       Заэль все ещё держится за цепочку. Ильфорте выдергивает ее рывком и с хрустом сжимает до боли. Отростки позвонков царапают ладонь. Подумать только, такая ломкая вещица, вроде новогодней гирлянды, сделала его инвалидом и вывела из строя гигантского механического быка. Хоть басню сочиняй.       Он все еще цепляется за «когда» — плохо замаскированное «если». Идиот. С кем он разберется? Он против восьмилетней девчонки не выстоит. «Подумай, на что ты способен без Эль Торо, Ильфорте?». «Тебе легко говорить».       — Они и мои враги тоже, — отчётливо говорит Заэль.       Ильфорте со стуком швыряет цепь на стол. Эта вещь ему не нужна. Выкатывает кресло из-под тяжёлого взгляда Заэля и сваливает в ванную.       Он всегда предпочитал остывать почти что в кипятке. Кровь шумит в ушах, бросается в капилляры, распаляет кожу, пар заволакивает глаза. Сейчас пар напоминает ему дым, заполонивший кабину Эль Торо, а пульсация крови в ожогах и швах отдается тянущей болью. Неохотно он открывает холодный кран и ждёт, слушая плеск воды, а пальцы тем временем расплетают соломенно-русую косу. На левом виске волосы обгорели и уже отросли на полдюйма, так что он выглядит каким-то запущенным панком. Все же он так и не дал состричь остатки длинной гривы. (Подпустить Заэля ещё раз к себе с ножницами? Ага, сейчас).       Он рассматривает ногти. Он не надевал перчатки с тех пор, как всё случилось. Ногтей осталось всего десять. Они — не ноги, они отрастают и становятся похожими на миндальные орехи. (Заэль носит перчатки, почти не снимая, а под перчатками прячет короткие, ровные, розовые. Перманентная тошнота в темно-розовом цвете, потому что Заэлю нравится розовый).       Дверь не скрипит: тихо клацает замком, который легче лёгкого подцепить снаружи. Ильфорте отворачивается и делает вид, что не заметил.       Несколько секунд ничего не происходит. Потом Заэль бесшумно подходит и завинчивает кран. По теплой воде блуждают не успевшие смешаться холодные течения. Ильфорте старательно молчит и не замечает, как Заэль вытаскивает из шкафчика разноцветные склянки с пробками и растирает несколько капель в ладонях. Как душистый аромат стелется по воздуху и до странности удачно соединяется с горячим запахом Заэля. Как две жёсткие руки ложатся ему на голову и принимаются взбивать пену в волосах.       Ильфорте вздыхает.       За что ему это.       И откидывается в ладони брата.       — Ладно, черт с ним, пусть это будут извинения, — говорит он и сразу же ловит ртом пену.       — Это не они, — голос Заэля звенит еле заметной улыбкой. — Просто от тебя уже пахло.       Стоит Ильфорте отплеваться от пены, чтобы выразить возмущение, как Заэль сталкивает его глубже в воду, до самого носа, и тщательно промывает каждую прядь, от кожи головы и до кончика.       Потолок возвышается где-то очень далеко, на нем цветут неразличимые узоры, которые цвели сто лет назад и будут цвести впредь.       Заэль моет его спокойно и отстраненно, как сестра-сиделка в госпитале. Уже давно не спрашивает, как Ильфорте нравится: всё знает. Ясное дело, с такими ранами ничего не нравится и ничего не хочется, но так хотя бы терпимо. Все шутки про обмывание трупов давно пошучены, Ильфорте позволяет воде приподнимать и опускать свое уродливо окоротившееся тело и мысленно напоминает ему — коже в ожоговых рытвинах, зашитым культям — что это не навсегда. Будут протезы. Заэль способен на всё.       Заэль увлеченно расчесывает ему мокрые волосы пальцами, позволяя им рассыпаться волнами по груди. Пена сходит с него, как с богини, — потрёпанной боями, обожжённой, переломанной между створок захлопнувшейся морской раковины. Опять эти греческие мифы.       Он в первый раз поцеловал Заэля над книжкой Илиады. В отцовской библиотеке с таким же высоким потолком.       Заэль отжимает толстый жгут светлых волос и вытаскивает Ильфорте из ванны на руках, чтобы усадить обратно в кресло. То ли сказывается остаточное действие стимуляторов, то ли Ильфорте и правда уже стал таким лёгким. Без ног и без аппетита, ага. Еще немного, и от него останется одна полупрозрачная тень, жаждущая крови.       Тень в большом махровом полотенце.       — Прости.       Ильфорте долго слушает отзвук произнесенного слова.       Он сидит на краю кровати и неубедительно прикрывается от Заэля покрывалом поперек бедер.       Заэль тщательно промывает швы на обрубках ног обеззараживающим раствором. Швы плюются мелкими шипящими пузырьками. Глаза Заэля словно выхватывают и озаряют каждую рану неясным светом.       — Прости за эту электроштуку, — уточняет Ильфорте. — Из нее хоть будет толк?       Если она теперь ещё работает. Нет, должна. Она победила его, Ильфорте Гранца. Разве он сломал бы ее голыми руками?       — Думаю, будет, — Заэль все ещё глядит на шов. — Знаешь, есть повреждения, которые может исправить только нанесшее их оружие.       Ильфорте кивает.       — Мне кое-что интересно, — шепчет Заэль. — Можно проверю?       Заэль не дожидается разрешения и не получает его. Он просто наклоняется вплотную и медленно проводит по чистому шву языком.       Ох, черт.       Немного больно, но в тысячу раз нежнее, чем ватным тампоном. Нежно, влажно и горячо.       — Извращенец, — выдыхает Ильфорте. Голова Заэля, в преступной близости от его паха, и так вызывает у него мысли. Но это... Это недостаточно неприятно, чтобы остановить, не настолько хорошо, чтобы у него встал, — попросту странно. Заэль вылизывает шов, тщательно обводя языком и задевая кончиком носа хирургические нитки, пробуя едва затянувшуюся кожу, и от самой близости его губ и языка Ильфорте непроизвольно тянется навстречу и чувствует жжение в венах.       — Нравится? — спрашивает Заэль то ли с научным, то ли с сексуальным интересом, кто бы у него различил.       — Не знаю, — признаётся Ильфорте. — А с каких пор тебе нравятся швы?       Заэль принимается изучать губами второй обрубок, а первый бережно оглаживают его пальцы, обнимают колено совершенно неприличным жестом, и большой палец скользит по влажному шву, обводит контрастную рваную линию между загорелой кожей в густых светлых волосках и припухшим пурпурным ожогом.       — С тех пор, как они на тебе.       Дыхание опаляет поверхность закрытой раны. Внутри — спиленный остаток кости. Глаза Заэля блестят, губы — тоже, он облизывает их ещё раз и целует зарубцованную плоть, ждущую протезов. Торцы костей — пожалуй, единственные места, куда Заэль ещё никогда не целовал.       Больное возбуждение сжимается у Ильфорте в животе. Он опасливо дотягивается пальцами — точки опоры его тела изменились, и равновесие держать трудно — до розовой головы и зарывается в мягкие пряди. Тянет Заэля к себе, отвлекая от своих увечных коленей, и заглядывает ему в лицо, как в зеркало. Он знает, как теперь выглядит. Его левая щека как минное поле, линия губ навсегда застыла в подобии кривой улыбки, волосы ниспадают на правое плечо и никак не прикрывают его уродство, а слева топорщатся пережженным сеном.       Заэль усмехается и целует его.       Сдёргивает и кидает в сторону покрывало, опирается раздвинутыми коленями о край матраса и целует Ильфорте. Ильфорте слепо зарывается руками под облегающую белую водолазку с черными швами, нащупывает выпирающие ребра и колотящееся сердце. У Заэля такая мягкая кожа.       Они начали это делать раньше, чем узнали слово "инцест". Если вспомнить, то Заэль, конечно, узнал первым и сказал ему. "Инцест" имел словарное определение, в котором говорилось, что это противоестественная связь. Заэль зачитал его вслух и рассмеялся — двусветные окна перебрасывались солнечными лучами, на Заэле были шорты и матроска с накладным воротничком, солнце золотило ему шею и длинные тощие ноги, Ильфорт думал, что нет ничего более естественного, чем любить его и прикасаться к нему.       Ничего более естественного.       Поцелуи Заэля обжигают. Он выравнивается так, чтобы их лица были на одном уровне; накрахмаленная ткань его штанов рассыпается складками поверх бёдер Ильфорте, скрывая безнадёжные культи от глаз. Заэль целует и кусает его губы, ловит его язык, упирается членом ему в нижнюю часть живота и ищет торопливой ладонью признаки ответного желания.       Ильфорте окончательно сдается и принимается развязывать Заэлю пояс.       Обычно — как сказать, обычно, до того, как все пошло наперекосяк — это Заэль вставал перед ним на колени или на четвереньки, разводил угловатые бедра, принимал его, прогибаясь в узкой костистой спине, ухмылялся — ты же старший! — и даже не предлагал меняться ролями. Ему явно нравилось играть именно так. Потом уже до Ильфорте дошло, что у Заэля что-то не так с членом. Он отличался на вид от его собственного — слишком узкой крайней плотью. Подвижная змеиная кожица, не отодвигающаяся до конца. Когда Ильфорте брал Заэля, то подолгу, уже после того, как сам кончит, помогал ему рукой, или смотрел, как Заэль, согнувшись и тяжело дыша, делал это сам. Как закатывались золотистые глаза и блестела слюна на губах, как выглядывала напряжённым бутоном головка члена в белых разводах.       Потом все пошло наперекосяк и продолжает идти.       Заэль парящей птицей нависает над ним, влажные пальцы отыскивают набухший член Ильфорте, словно старого знакомца. Крадутся дальше, оглаживают яички и промежность и забираются между бёдер. Горячие губы отрываются от губ и ласкают мочку левого уха, которое после пламени едва похоже на ухо, но Заэля это не останавливает. Костяные очки, резные и твердые, задевают рубцы — единственная внешняя кость, которую Заэль носит в знак причастности к "Эспаде".       — Можно — мне тебя?       Ильфорте удивляется словам. Первая мысль: нет! Если он теперь и инвалид, это не значит, что ему и ноги раздвигать!       Мысль озвучена голосом Гриммджоу.       Думать о Гриммджоу в постели с Заэлем — последнее дело.       Ильфорт ловит лицо Заэля в ладони. Нет ничего естественнее. Они уже соприкасаются так тесно и в столь многих местах, что принять его — почти не потребует никаких усилий и сложных телодвижений.       — Давай, — говорит Ильфорте ему в губы. В трещинках и микроскопических морщинках на губах Заэля ещё чувствуются сладковатые частицы фиолетового, но это все ещё Заэль, его Заэль. Сколько бы лет ни прошло и сколько не накопилось различий, Заэль — его близнец.       Стаскивая с Заэля свободные штаны и присматриваясь, Ильфорте замечает, что Заэль успел решить свою проблему. Он обрезан. Положим, это не самое странное, так, ещё одно маленькое различие в копилку.       Заэль шарит под подушкой, за головой Ильфорте, находит пузырек смазки и старательно оглаживает член скользкой рукой, закатив прикрытые глаза и прикусывая краешек нижней губы.       — Ах ты актриска, — тепло шепчет Ильфорте.       Член Заэля, с этой обнаженной пунцовеющей головкой, возмутительно напоминает леденец. Светло-розовые волосы ведут к нему негустой дорожкой по низу живота.       Словно вовсе не этот человек, до белизны стиснув сухие тонкие губы, отрезал своему брату гангренозные куски ног на железном столе, выбирал мелкие раздробленные кости, накладывал швы, а потом, когда Ильфорте проснулся, объяснял ему, чего он лишился.       Ильфорте возвращается в здесь и сейчас, — под узорчатый потолок спальни, — привлекает брата к себе, впитывает его сложный запах и снова шепчет:       — Давай, братец, — и сам обхватывает пальцами его член и направляет. Ильфорте не умеет так прогибаться в пояснице и так широко разводить ноги, как Заэль с его танцевальной пластикой, но ему удается принять достаточно подходящую позицию, обхватив талию Заэля бедрами. Ему чуть-чуть больно, и остро, и вдруг так необъяснимо сладко, и Заэль прикрывает глаза и движется в нем — в него, — одной рукой, как тисками, вцепляется в ягодицу, другой опирается на постель, расстегнутая водолазка разлетается крыльями.       — Никогда больше, — шепчет Заэль прерывисто между движениями, сотрясающими все его тело. — Не смей... Даже не думай...       Ильфорте не слышит, чего не сметь. Всего сразу: умирать, терять конечности, залезать в боевых роботов, уходить к Гриммджоу?.. Есть вещи, которые он не собирается бросать. Умирать ему и самому не хочется.       Заэль — собственник. Одна из причин, почему Ильфорте держался Гриммджоу. С Гриммджоу все казалось проще. Кажется, сейчас, больной и беспомощный, он стал для Заэля только желаннее.       Или Заэль действительно за него волнуется?       — Я тебя починю, — вдруг говорит Заэль. Ильфорте знает, что даже в пылу страсти Заэль отвечает за свои слова. — Но это последний раз, слышишь? Слышишь меня?       Ильфорте кивает без слов, сталкивается с Заэлем лбом, чувствует на своем члене нервную чужую ладонь — Заэль дрочит ему, сбиваясь с ритма, рвано дыша и постанывая, наконец вжимается в него на несколько долгих мгновений и глубоко вздыхает.       Ильфорте понимает, что и сам уже в белом семени, и оно уже смазалось ему и Заэлю по животу, и это совершенно неважно. Они разъединяются не сразу. Между ягодиц скользко и мокро, член до сих пор тяжело налитой, хотя, кажется, в Ильфорте не осталось ни капли.       Он обнимает Заэля. Медленно вытягивается струной вдоль длинного гибкого тела брата. Двое голых, беззащитных, лишенных скорлупы. Заэль давным-давно выучился так жить, а ему еще привыкать. Какие они будут близнецы, если одного из них не станет? Рядом с ним, в нём, в них обоих стучит общая кровь, словно артерии, выходящие из одного сердца, делают круг и вновь сливаются в единую светящуюся жизнь.       Тупая боль, постоянная спутница Ильфорте, медленно возвращается в свои границы. Заэль — обезболивающее. Серебряная пыль анестезии, запорашивающая ноздри, глаза и рот.       — Ты тоже не смей, слышишь, — сонно говорит Ильфорте.       Веки тяжелеют. Заэль тихо фыркает ему в плечо.