***
— Хаято… Слишком неожиданно. Слишком внезапно. Бьянки была киллером, но убивала не пулями, и не допускала мысли, что их атакуют прямо здесь и сейчас, на безлюдной улице в Турине. И не допускала мысли, что Хаято закроет ее собой. Теперь у него на груди расползалось алое пятно — как будто расцветал цветок. Роза или мак… или ликорис. Кёко рассказывала Бьянки про ликорисы, паучьи лилии, японские цветы смерти. Смерти? — Хаято! Бьянки оглянулась — стрелка уже не было видно. Упала на колени рядом с братом, разглядывая его грудь. Она видела смерть, и не один раз. Она видела, как люди умирают мучительно — хотя предпочитала использовать «чистые» яды, убивающие без симптомов в виде рвоты и прочих малоаппетитных процессов. Жертвы Бьянки умирали в основном от сердечного приступа. Она не привыкла к крови. — Хаято… У Бьянки задрожали руки. Она осматривала его рану, радуясь хотя бы тому, что попали не в живот. В грудь — тоже паршиво, но в живот — опаснее… наверное. Бьянки умела стрелять, но это не было ее областью. Она умела целиться и нажимать на курок — но по сравнению со снайперами, ее навыки стрельбы были на уровне детсада. А навыки медицины… может, только чуточку выше, и то — Бьянки умела убивать, а не лечить. Осмотрев Хаято, Бьянки выдохнула — не сердце, не кишечник, значит, шанс есть. Но в скорую звонить нельзя. Что она скажет скорой помощи Турина? Сразу же вмешается полиция… — Сестра, — одними губами проговорил Хаято. Чудом он оставался в сознании. — Я… Когда он заговорил, рана закровоточила сильнее. Из уголка губ стекла струйка крови, запузырилась на краю рта. — Тебе нельзя разговаривать, — резко сказала Бьянки, лихорадочно соображая. Кому позвонить? Шамалу? У нее не было телефона Шамала, еще чего не хватало, хранить номер этого извращенца. И телефона Рёхея не было — Бьянки не сочла нужным собрать номера всех Хранителей Вонголы, решив, что хватит брата, Тсуны, как босса, и на том все. Контакты Реборна и без того были при ней. — Твой телефон в кармане? Не говори! Кивни, если да! В правом? Гокудера кивнул. Его рана пришлась в правую сторону тела, значит, чтобы достать телефон, Бьянки нужно было действовать очень аккуратно. И очень быстро — кровотечение усиливалось, а она ничего, совсем ничего не могла. У нее дрожали руки. Нельзя, чтобы дрожали руки, подумала Бьянки — тогда потревожит рану. Ей нужно успокоиться, ее истерика сделает Хаято только хуже. Бьянки усилием воли заставила себя думать о другом — и в памяти ее заиграла музыка. С детства любимая мелодия, которую не раз играла на фортепиано Лавина — Вивальди, «Времена года: Весна». Нежная, легкая, светлая… и ни в коем случае не вспоминать Вторую сонату Шопена и Двенадцатую сонату Бетховена. Как назло, в сознании тут же назойливым рефреном всплыл Шопен. — Сестра… — Заткнись! — вскрикнула Бьянки, не выдержав. — Говорят тебе: молчи! Она чувствовала себя хирургом, пока вынимала телефон из кармана джинсов Гокудеры. Открыла список его контактов, махнув рукой на личное пространство — не время церемониться. Пролистала… Ее номер был под именем «Бьянки». Почему-то от этого стало приятно — с тех пор, как убежал из дома, Хаято редко звал ее по имени, подхватив японскую привычку обращаться к ней «сестра». Это звучало официально, уважительно и безлико — как факт. Кёко обращалась к Рёхею «братик», но это звучало совершенно иначе — не сухо, ласково. Японцы иначе воспринимают такие вещи. В контактах Хаято не было ни Шамала, ни Рёхея — Бьянки похолодела. Вызывать Реборна? А что сделает Реборн? Выстрелит пулей посмертной воли? …точно. Бьянки схватила свой телефон — на звонки от нее Реборн отвечал в любое время дня и ночи. Своих учеников он ценил больше остальных.***
Хаято наблюдал за сестрой сквозь застилающую глаза туманную пелену. Он думал, что, возможно, умирает — и то, как Бьянки вела себя, немного его удивило. Она боялась, ее трясло — вдруг Гокудера понял, что никогда не видел сестру испуганной. Злой, расстроенной, грустной, но не испуганной. И говорила она с ним так… Если бы Хаято не знал, что это Бьянки, то, находясь в полубессознательном состоянии, принял бы ее за мать. Он уже не помнил голоса матери, но говорила бы она с именно такой интонацией. Только заткнуться бы не советовала. Но Гокудера послушно заткнулся — лежал, истекая кровью, чувствовал пулю в теле, боль от раны, и слышал голос Бьянки, доносящийся откуда-то издалека — не разговор ее, а обрывки фраз, отдельные слова. — Как можно быстрее… Немедленно… Хаято… Спаси… Жаль, что перед смертью он не смог помириться с Бьянки. Жаль…***
Комнату наполняли звуки с детства любимой мелодии Вивальди. Мама — это играла мама. Ее игру Хаято узнал бы из тысячи — хотя ноты были одинаковыми, все равно у Лавины выходило по-своему. Он приоткрыл глаза, не зная еще, где находится, находясь в полудреме, и вместо ожидаемых серебристых, как у него, волос, глаз резанули светло-бордовые. Бьянки? Она умеет играть на пианино? Еще и Вивальди? Еще и как мама? Гокудера поднялся на локте — и на него нахлынули воспоминания. Турин, сестра, выстрел, в него попали, Бьянки трясло… Он посмотрел на свою грудь, где, предположительно, ощущал рану, но ее не было. И ничего не болело — не так, как после травмы от огнестрела. Вдобавок, если он получил пулю, то должен был быть в больнице, а в больнице нет фортепиано и удобных диванов, на котором Хаято кто-то устроил. Бьянки обернулась, и сначала Гокудеру накрыл привычный страх — но она была в очках. Он выдохнул, садясь выше. — Как я сюда попал? — ворчливо спросил Хаято. — Реборн, — в подробности Бьянки не вдавалась. — Я ему позвонила. Догадалась вовремя… к счастью. — А как он… — Гокудера задумался над формулировкой «вылечил меня» или «меня откачал». Но Бьянки и так поняла. — Пуля посмертной воли, — ее губы растянулись в улыбке. Совсем немножечко ядовитой. — Особая, с воскрешающим действием. — Что? — Хаято рывком сел. Голова не заболела и не закружилась, но это волновало его меньше всего. Он помнил, как пули посмертной воли действовали на Джудайме, и если Джудайме был достоин уважения и почитания даже с тем, что творил под действием этих пуль и даже в одних трусах — все равно Гокудера не хотел бы повторять опыт босса. Тем более, что вспомнил, о чем жалел перед смертью. — Что я делал? Что я тебе сказал? Забудь это немедленно! — потребовал он, краснея до кончиков ушей. Бьянки усмехнулась, вспоминая, как Хаято, разорвав всю одежду до трусов, кинулся к ней и завопил на всю пустую улицу Турина, пугая находящихся дома горожан: «Бьянки! Неважно, что было в детстве! К черту это! Я люблю тебя! Ты моя сестра, ты моя семья, ты очень дорогой мне человек, и однажды я смогу смотреть тебе в глаза без тошноты! А пока я хочу, чтобы мы помирились! Пожалуйста, давай будем семьей снова!» — Да ничего особенного ты не сказал, — ответила Бьянки. — Заявил, что хотел в пиццерии другой сорт заказать, и об этом жалеешь. Она врала и Хаято это знал — но теперь еще и испытал к сестре благодарность. И все, что бы он ей ни сказал… все равно это правда. Что уж теперь поделаешь.