Октябрьские крыши

Знаете, что на самом деле является выбросом дофамина? Это не чувство удовольствия, это чувство «ожидания» этого самого удовольствия. В России этим удовольствием считалась зима. Временами серая, грязная, а иногда монотонно белая и настолько чистая, что хочется закутаться в одеяло холодных снежных покровов. Старые здания давно покрыты налетом времени, скромно укутывающие с каждой подходящей зимой. На крышах этих домов было всегда просторно, не так, как в России. Крыши домов никогда не осудят тебя за то, что ты любишь. Крыши домов примут тебя ночью, когда ты совершенно сломленный бежишь от проблем. Крыши домов — отдельное государство со своей особенной историей. Октябрьские закаты отличны от всех остальных. Они имеют то, чем не могли бы похвастаться поздние заходы солнца мая или февраля. Коля хотел удобнее устроиться на поверхности труб, но с грохотом упал. — Вот чертила обосанная, — неприлично вскрикнул, хватаясь за свою пятую точку и аккуратно поглаживая от боли, — будешь? — Гоголь протянул банку энергетика с недовольным лицом. Главное, что банка цела, а почти сломанный копчик — пустяки. Достоевский только улыбнулся и принял напиток, чтобы дать Николаю подняться. Они сидят на трубах, бестолково валяющихся по всей поверхности крыши. Время полпятого, но солнце уже начинает прятаться от глаз, заставляя ощутить сон раньше времени. Но, честно, это именно то, что любили в России. Прохладные вечера на крыше, любуясь закатами. — Не замерз? — Николай плотнее укрыл Достоевского, а тот, словно маленький котенок, просто отрицательно кивнул, но принял знак заботы со стороны беловолосого. Руки уже начали теплеть от того, что сильно замерзли. Парадоксально, но так описывает все происходящее. На Достоевском темное пальто, водолазка и еще поверх серая кофта. Ноги согнуты, дабы не примерзнуть раньше времени, а руки аккуратно захватывают банку напитка. Гоголь позаботился об их теплоте больше. Сам надел теплую куртку со свитером внутри и любезно прихватил пушистый плед, зная, что Федор беспечен в отношениях со своим здоровьем. Заход солнца никогда не длится долго и они оба это знают, поэтому частенько его провожали таким образом. Свыклись с серыми вечерами, но продолжали прятаться от них на крыше, открывающей взор на более насыщенный закат. Каждый день был обречен на такой исход. Сидели неподвижно, боясь нарушить тишину, которой вовсе и не было: ее глухо перебивали звуки машин и еще живого города. Глаза чуть щурились от ветра, даже иногда слезинки не стеснялись стекать от воздуха. Гоголь повернул голову к Достоевскому и наблюдал за острыми чертами друга: его нос был не такого привычного бледного оттенка, он покраснел от холода, а губы чуть содрогались, синея. Наблюдая, он неосознанно потянулся к щекам, чтобы проверить, насколько замерз Федор. Достаточно, чтобы в ту же минуту закончить любования и направиться как можно быстрее в теплое помещение. — Мне не холодно, — отнекивался он, не хотя уходить отсюда. Ему нравилось вот так сидеть. — Господи, Федь, действительно пошли. Я бы, конечно, хотел статую Великого Федора Михайловича к себе в комнату, но дотащить с крыши не смогу. Поэтому мерзни где угодно, только не на крыше. Ради меня, — он закутал его в кокон и повел спускаться на лестничную площадку. Темноволосый слушался, ведь бессовестно соврал, что не замерз. В парадной было блекло, и это так сильно бросалось в глаза после таких оттенков меняющегося времени дня. Все это время, пока они спускались, Николай продолжал чуть придерживать кокон, который сам образовал для друга. — Я готов съесть слона сейчас. Давай в ту кофейню? — предложил беловолосый, совместно выходя из дома. — Пошли. Была у них кофейня под одним из жилых домов. Тесновато, но родное место для обоих. Они любили захаживать туда после учебного дня, а Гоголь иногда и после рабочего. Работал он консультантом в одном из продуктовых, чтобы можно было платить за жилье. А вот Достоевскому с жильем повезло больше. Ему досталась квартира от любимой бабушки. Дом был старый и уже почти под снос, но ему здесь нравилось. Соседи знали его с детства, а он их. Иногда, возможно, и тоскливо находиться там, где старые и ласковые руки бабушки плели косы на черных, как смола, волосах, каждый раз аккуратно ухаживая за отдельной прядкой. А Николай снимал это жилье за счет выгоды — было близко к университету. С Федором они познакомились на первом курсе, три года назад. Николай уже ко второму сентября успел сдружиться с половиной потока и, естественно, маячил перед Федором. Сначала случайно встречался взглядами, но позже уже специально старался ходить перед ним, чтобы завоевать такое недоступное внимание одногруппника. Заметил он его сразу. Было сложно не углядеть в толпе юношу, который всегда носил яркие, разноцветные и отличные от другой пары носки. Выглядел он тогда, как стереотипная пубертатная язва: яркие свитера и рубашки, клетчатые штаны, реже длинные шорты и конверсы. Сейчас его стиль чуть изменился, но любовь к ярким свитерам и конверсам не пропадала, как и то, что поддерживал свой белый оттенок волос уже на протяжении трех лет. Те лишь росли, и ничего более не менялось. Может, раньше он любил цеплять больше разных заколок, получая неоднозначные взгляды преподавателей и учащихся, а позже уже все привыкли. Заполучить должное признание и доверие Федора было захватывающей идеей. Каждый раз проходила дрожь, когда они все чаще и чаще стали встречаться глазами. Кажется, это единственный случай, когда Гоголь не мог заговорить. Стеснялся?… Может, но чего? Николай всегда любил искать ответы, но на этот вопрос он не сумел ответить. Только сдружиться они все же смогли. Хотя может и «сдружиться» громко сказано, ведь особой прилипалой и лишним пальцем в жопе казался именно беловолосый. В конце концов, свобода царит и в выборе круга общения, поэтому он не стал прерывать столь долгую анархию и все же подошел к нему. Сначала просто оглядел и посмотрел в книгу, которую читал Достоевский. Все это время он молчал. Черт, возможно, это выглядело так… глупо и нелепо, но Федора это забавило. Признавать и одаривать доверием он станет не в таких отношениях, в которых находились они, Гоголь лишь попросту старался, не понимая этого тогда. Еще одной тактикой внушить себя тихому одногруппнику была провожать его. Как позже оказалось, жили они не очень-то и далеко. Даже если это не было по пути, но для Гоголя не состояло труда обойти два дома и пройти чуть вглубь. Собственно, таким образом они смогли сблизиться до такой степени, что бывали слышали за собой непристойные крики об их ориентации или что-то на подобии этого. Николай частенько прикрывал уши Федора, шутя, что тот младше и до сих пор ниже. К слову, он таковым и являлся. Честно, им обоим было наплевать на те слухи, что ходят по потоку, но иногда это конкретно подбешивало. И в такой один раз Гоголь не выдержал. Он хорошенько вмазал по самое не хочу и умудрился сломать нос очередному гению, думающий, что эта остроумная шутка изменит все политическое положение мира, и экономика вырастет, а инфляция прекратится. Но, увы и ах, такого не случилось. Случилось лишь то, что Достоевскому пришлось лишний раз продумать то, как именно найти компромат на того однокурсника, позже шантажируя того, чтобы он забрал заявление. Он смог также исключить его, донеся не самые приятные подробности. Наверное, это не было чем-то уж больно сложным. Он любил наблюдать за людьми со стороны. Нет, отнюдь, он не являлся мизантропом, как таковым, скорее, люди хотели так думать о нем. Достоевский был излишне вежлив и знал, как вести себя в различных ситуациях. Держал планку, а-ля «мне чистосердечно наплевать», но с нотками джентельмена. Он также в детстве по инициативе бабушки занимался на виолончели, и именно эта деятельность отразилась в его взрослой жизни. Весь этот образ манил одногруппниц. Странное и немного разочаровывающее событие для Федора. Он никогда не любил внимание к своей персоне, особенно в романтическом ключе. Признаться ему решались не многие, но очередные сплетни и слухи о том, что он нравится кому-то, никогда не прекращались. Гоголя это бывало забавляло. Он любил есть конфеты, подло подложенные на сумку Достоевского, которую он случайно оставлял, ходя в буфет с Николаем. Кстати, девчонки знали толк в сладостях. С орешками Гоголю заходили больше всего. Но что-то хватало, когда к ним подлизывалась очередная милая девушка, которой Федор уж больно миловидно улыбался. Николай редко был одарен вниманием девушек или попросту не замечал это на фоне чего-то другого? Определенно второй вариант, но Гоголю и не приходилось догадываться об этом. Он был известен на всем потоке своими глупыми выходками. В глазах других он казался сущим клоуном, но мало кому доводилось видеть его в работе. Хаотичные, суетливые и неусидчивые моменты с мозговым штурмом буквально являлись частью его личности, которую многие не хотели замечать, видя лишь одного паяца. Это не расстраивало его, ведь он хотел видеть себя таковым: свободным от общепринятых моральных рамок, будоражащим кровь одними своими предложениями и достаточно общительным, чтобы выпросить простым обаянием автомат даже у самых отвратительных и нуднейших преподавателей. Некоторые студенты с медицинского осмеливались ставить ему СДВГ и еще кучку различных синдромов и расстройств, в которых беловолосый совершенно не понимал. Чаще всего душа компании, и, возможно, если бы он был более ответственным, то мог бы и стать куратором, но эту должность занимает Аня, милая девочка. Федор знал, что такой вид придали Коле, но он с каждым днем рассеивал их. Они могли часто молча сидеть, ведь никто даже и не подозревал, что Гоголю может быть комфортно в тишине. Никто не отвернется и не уйдет, если он перестанет стелить свою клоунаду. Достоевский это гарантировал. Николай мог иногда позволить рядом с Федором отпустить свою инициативу и дать ее в руки друга, а тот изворотливо ею крутил. Только кое-что в их дружеских отношениях остается неизменным — забота беловолосого о своем приятеле. — Медовый латте с сыром, — Гоголь оглаживал пальцами край меню, всматриваясь в каждое блюдо, что могло бы завлечь описанием и обложкой, — и вишневый трюфель, — он вежливо улыбнулся официантке и посмотрел на Федора. — Карамельную арабику и облепиховый чай. Работница лишь кивнула, забрала меню и поспешно удалилась. Гоголь уставился на волосы, будто осуждающе рассматривая каждую неправильную прядь. Достоевский давно не следил за волосами из-за не очень и большой надобности, поэтому они переросли в достаточно длинные локоны. Его волосы всегда ломкие и секущиеся на концах, неухоженные и редко когда расчесанные, но почему-то Коля это ценил. Ему хотелось потрогать его волосы, поправить их в самый подходящий и неподходящий момент. Сами волосы Гоголя всегда были мягкие, пушистые, и даже если он не любил за ними ухаживать, они выглядели очень даже любимыми. Он редко позволял их кому-то трогать, ведь большинству именно это и хотелось, из-за специфичной длины и иногда появляющейся косы. — Плохая из тебя Эльза, — указал Гоголь, чуть дотрагиваясь до кончиков волос, чтобы разморозить мягкий иней на них. Он улыбнулся и подпер подбородок рукой. — А говорил, что не замерз. — Я просто мазохист. Достоевский ехидно ему усмехнулся и принялся наконец выпутываться из кокона, в котором находился еще с крыши. Иногда Достоевский напоминал ребенка, который совсем не смыслит в своем организме. Он халатно относился к тому, что кушать, где спать и в чем ходить, а тело его не было к этому приспособлено. У Федора иногда прослеживался легкий тремор рук, он часто мерз. Он также имел естественные мешки под глазами. В принципе, от природы ему досталось не самое сильное телосложение, но лицо всегда было четким, имело границы: прямой нос, впалые глаза, прямые и не очень густые брови, тонкие губы, бледные щеки, но они легко покрывались каким-то своим, особенным, румянцем. Ростом был на несколько сантиметров ниже самого Коли, и он, к слову, очень любил подшучивать над не очень-то и критичной разницей. Кушали они неторопливо, привыкая к теплу. Десерты здесь всегда отличались своим качеством и отменным вкусом. Завтра учебный день, но хорошо, что ко второй паре. Наверное, сейчас это единственное, что могло взбодрить.

***

— Шесть тридцать, — сомнительно произнес Гоголь, всматриваясь в экран телефона, — тебя проводить? — Не стоит, спасибо, — Достоевский вежливо улыбнулся и развернулся в сторону своего дома, предварительно помахав на прощание. Коля ответил тем же и повернул в свою сторону. На улице уже давно потемнело, бродить средь переулков было не безопасно, но Федор дошел в здравии и спокойствии. Гоголь частенько просил того отписаться ему, как только дойдет, потому что мало ли, что может произойти. Хоть и у Гоголя был недостаток веса, он выглядел крепче, чем Достоевский, несмотря на свой специфичный вид. До него мало кто решит придраться, если уж не совсем конченные, в два метра ростом. Темноволосый, дабы не тревожить друга, отписался, что дошел. Тот сразу прочитал и лайкнул сообщение. Наверное, и сам дошел, раз быстро ответил. К тому моменту время уже пробило семь часов. К завтрашним занятиям не было чего-то особенно, что стоило бы сделать. За счет этого, Достоевский умылся, переоделся в домашние штаны и теплую толстовку, направился на ночь сыграть на виолончели. Ее звуки были очень… изысканными и действительно напоминали о любимой бабушке. Играл он недолго в день, но каждый раз, будто в первый, аккуратно вслушиваясь в каждую свою ноту и выгибаясь под эмоции инструмента. Она занимала особенное место в квартире. Стояла виолончель около рабочего стола и рядом стул-стойка для игры, а также для подставки. Честно, сам Федор считал, что это именно тот инструмент, который подходит ему: аккуратный, не слишком тихий и не слишком громкий, самостоятельный и создающий впечатление о прошлом. Если бы вы увидели Достоевского, первое впечатление у вас было бы именно такое. Гоголь же свое свободное время любил проводить на балконе в квартире, попивая чего-нибудь. Особенно ему нравилось кофе. У него даже была специальная чашечка, подаренная Достоевским. Скорее это был полноценный сервиз, который очень радовал глаз. Приятный белый фарфор без ничего лишнего. Холод, как уже известно, Николай любил, потому и находился под настежь открытыми окнами балкона, смотря на окна домов и иногда виднеющихся облаков. Чаще всего небо было просто чистым. Сквозь городскую пелену не виднелись любимые звезды. Звуки города его успокаивали, давали знать, что он не одинок. Так они оба могли провести всю ночь: кто-то на балконе с чашкой кофе, а кто-то перед великолепным инструментом. Но только Коля не любил быть сонным, но еще больше он не любил видеть измотанного за ночь Достоевского. Поэтому оба в пользу себе или Гоголю легли спать ближе к полуночи. * Утро было холодным. Слишком даже для Коли. Пара начиналась около одиннадцати, а на часах только девять утра. Наверное, он забыл закрыть дверь от балкона, всю ночь проспав под сквозняком. Не хотелось вставать, но нужно было элементарно закрыть хотя бы источник холода. Он, не отпуская несколько любимых слоев одеял, приподнялся и потопал к балкону, нервно закрывая его. Нос полностью замерз, что уж говорить о конечностях. Но… это в некоторой степени бодрило? Он пролежал так еще около тридцати минут, согреваясь и настраивая себя. Настрочил несколько заметок к себе в телефон и пошел собираться. На деле было еще рано, но хотелось провести рутину расслабленно. Федор, в свою очередь проснулся в более благоприятной обстановке: уютно закутан, лицо прижато к подушке, а волосы прикрывали открытую шею от холода. Он встал позже, в десять. Причины не ясны, ведь особо спать он не любил. Может, это потому, что сегодняшний сон был действительно сладок. По утрам, какими бы они не были, ему нравилось до самого конца лежать, а позже за минут пять одеться и направиться по делам, и сегодня Федор решил придерживаться его. Он лишь умылся и понес телефон на диван, на котором спал. Квартира у Достоевского была не очень маленькая. Две комнаты: одна из них достаточно большая, чтобы сделать из нее гостиную, а другая — спальня. Бабушка у Достоевского была женщиной театра. Очевидным это не было, хотя, может из-за некоторых антикварных вещей и нескольких портретов известных артистов России могло стать не секретом. Она редко ночевала в квартире, чаще находилась на светских мероприятиях, но таскала Достоевского с собой. Он с детства знаком с искусством, но не очень жаловал его, кроме игры на излюбленной виолончели. Да и в принципе, Федор не любил что-то субъективное, а искусство таковым являлось. Бабушка его знала об этом, но хотела привить лишь знание о высших кругах, и Достоевский благодарен за это, как бы это пригодилось или нет. И сейчас он предпочитает спать на диване в гостиной, не вторгаясь в таковую «спальню» бабушки, хотя она там и не ночевала чаще всего. Он обустроил все для себя, но менять что-то досконально не стал. Память ценна. Особенно о таких людях. Завтраки он не жаловал. Становилось тошно от приема пищи утром, а позже и вовсе целый день мутило. Лучше не поесть, чем иметь риск проблеваться в универе. Они обычно вместе ходили туда. Ну, точнее, Гоголю нравилось выжидать Федора у подъезда. Поначалу было жутковато, но позже уже становилось даже тоскливо, когда в окне не виднелась знакомая фигура. Николай во всю стоял и махал Достоевскому, пока тот слабо улыбался. — Как спалось, Федор Михайлович?— это вопрос, который беловолосый почти всегда задает при их первой встрече. — Хорошо, а тебе? — У меня от холода чуть лицо не выпало. Забыл эту гребаную дверь в балконе закрыть. — Не думаешь, что заболел? — Пока симптоматики не наблюдаю, — он говорил, будто это совсем не важно, хотя скоро начнутся истинные холода и было неприятно заболеть в такие моменты. * — Ну прошу, Федя, — он драматично встал на колено, хватаясь за руки, — пошли со мной туда. Развеешься. — Встань, — Достоевский огляделся, схватывая чужие странные взгляды. Гоголь послушно встал на свои две, но не отпускал руки и продолжал мольбище смотреть. Федор не любил вечеринки такого рода. Все они прекрасно знали какого: алкоголь, сигареты и секс. Но чего только не поделаешь для друга. Он кивнул, и Гоголь тут же сильнее схватил за руки и улыбнулся. — Это завтра, — игриво подметил Коля. — Что? — о дате проведения вечеринки Гоголь не заикнулся до этого, потому что знал, что тот определенно не пойдет, когда она так скоро, но сейчас Гоголь уже получил долгожданное согласие. Мелкий засранец. — Ой, кажется, нам пора, — он проигнорировал возмущение и повел того в зал. Обычно они сидят на третьем ряду. Гоголь предпочитал у окна, пока Федор послушно вел записи, но иногда и Коля присоединялся, чтобы совсем не отбиться. Пара проходила как всегда — скучно. Николай успел обменяться, кажется, тысячью сообщениями в соц. сетях, поговорить вживую с тремя соседями с трех сторон, подсчитать листья и пристать к Федору. Еще чуть-чуть и Гоголь смог бы выучить все двести пятьдесят три страны за сранную и добротно скучную пару. Так прошел остаток дня.

***

Все было как обычно. Абсолютно ничего нового. Наверное, это уже перестало расстраивать Гоголя, ведь ему хватало того, что имеет сейчас, но он все равно ощущал что-то пустое внутри себя. Только зацикливаться на таких вещах он любил в последнюю очередь. За рабочий день пришло достаточно много людей. Он любезно обслужил каждого, и наступил наконец отдых. И все же, у всех есть причуды в питании. Если Федор пропускает завтраки, то Гоголь мог продержаться от самого завтрака до ужина. Перерывы на работе он предпочитал проводить в кладовой в тишине с учебниками, доучивая то, чего он не успел выучить или спал где-то. Коллеги у него были понимающие бедного студента филологического. Да и директор делал поблажки, входя в его положение. Она могла сделать что-то домашнее и привести с собой. Прямо как родитель. Ничего больше. А Николай уносил домой, чтобы сэкономить время на готовку. Домой возвращался он уже в кромешной темноте. В квартире все так же холодно, даже с закрытым балконом, а по коже бьет сырость. Отврат. Снимал он однокомнатную квартиру, но обустройство было не чересчур со времен СССР. Недавно проводились работы по всему дому. Но даже эти совершенствования не предотвратили сырость в квартире. Он поспешно поставил чай и переоделся в домашнюю одежду. Оставшийся вечер был проведен за очередной приятной компанией книг и чашкой кофе. Но кое-что он заметил на небе — звезды. Городская пелена не была такой плотной. Он поспешил написать быстрое сообщение Федору «Выйди на секунду» и начать собираться. Перед выходом он сунул в сумку термос с чаем и два пледа. Он почти бежал к дому, чтобы успеть. Ему уже была видна фигура Достоевского: руки в кармане, а лицо греется в шарфу. — Зач- — Пошли! — Гоголь думал, что его друг заметил необычайно красивое небо, но стало понятнее, что нет. Он повел его на крышу и расстелил все как обычно. — Смотри! Он инфантильно выкрикнул и поднял голову Федора на звезды. Вся поверхность была осыпана ими. Иногда даже виднелись падающие. Федор никогда такого не видел, ведь был ребенком грустной и серой России, которая спрятана за куполом дыма и грязи. Гоголь поводил рукой Достоевского по созвездиям, которые знал, налил чай и они улеглись. Погода на улице уже не казалась такой прохладной. Гоголь ни на секунду не задумывался о том, что это безумная идея просто ради звезд завести друга на крышу, но однажды Федя обмолвился, что никогда не видел настоящих звезд. Тогда, наверное, беловолосый и загорелся желанием их показать. — Красиво, правда? Достоевский повернул голову к нему и мягко кивнул. Гоголь был более посвящен в делах небесной красоты, ведь детство провел в провинциальном городке, а не Питере, как его друг. Там частенько можно было увидеть такие ночи и даже заметить млечный путь. Они не увлекались этим всем, тем более оба являлись гуманитариями, чтобы увлекаться чем-то таким на большей глубине, но понятие красоты в субъективщины у них была определенная одна. — Вон там, — Гоголь чуть привстал и прилег ближе к Федору, почти вплотную, чтобы показать кое-что, — похоже на МРТ обезьяны. — Откуда ты знаешь МРТ обезьяны? — Долгая жизнь, Федор Михайлович, — на деле ему это было известно с неожиданных помыслов в седьмом классе работать в обезьяннике, потому что его класс напоминал его, значит и с настоящими макаками он сработается. Николай демонстративно выдыхал, чтобы заметить пар изо рта. Лицо уже начало мёрзнуть, но руки кутались в куртку и плед. Достоевский же был более неподвижен — наблюдал за абсолютно каждой звездой, поводил взглядом по падающим и россыпью. Время подходило к часу ночи. Завтра была суббота и особо волноваться насчет пар не нужно было. Хоть всю ночь пролежи, только становилось все холоднее, а куртки уже не спасали. Уходить не хотелось. — Ну все, Федь, я сейчас открою новую достопримечательность в Питере «вечно лежащий мальчик с мрт обезьяны», — оповестил Николай. — Да и ты вполне сможешь стать дополнением к этой статуе. Глаза слезились, нос заложен окончательно. — Пошли ко мне, — предложил Достоевский. Руки дрожат. — Хорошо.

***

Федор дал Гоголю запасную одежду и толстовку. Они посидели на кухне, попивая чай, чтобы скорее согреться и не залечь с ангиной. Чувства были смешанные: с одной стороны, оно ведь стоило того, но с другой — они оба точно заболели, особенно Гоголь с его холодной ночкой. — Повторим? — все же спросил Коля с улыбкой. — Определенно. Все эти проблемы пустяки, когда получаешь такую дозу удовольствия. Достоевский постелил Гоголю на диване, на котором спит, а сам, сделав исключение, лег в комнате на кровати бабушки. — Спокойной ночи, — пожелал Федор. Его голос тут же начал хрипеть от холода. Юноша даже сам не заметил этого. — Может выпьешь Антигриппин? — Все в порядке. — Ну смотри мне. Спокойной, — Федор посмеялся и выключил свет перед уходом.

***

Коля проснулся от совершенно внезапных лучей. Они бились сквозь прозрачные шторы прямо к лицу, выводя того из сна. Это было слишком для Питера. Он проснулся в приятном тепле и тишине. Даже на улице не было ничего слышно. Суббота. Время, на удивление, было девять утра. Они легли вчера поздно, поэтому Коля думал, что проснется к полудню. Он встал и направился умыться, а позже поставил чайник. Раньше он уже бывал в квартире Достоевского. Ему нравилось здесь. Будто эта квартира есть олицетворение самого Федора. Он порылся в аптечке, которая лежала в тумбе у входа и прислушался к звукам из комнаты, в которой спал Федор. Тишина. Гоголь знал, что тот даже не сопит во сне, но чтобы настолько тихо… Он откопал какие-то таблетки, прочитал про них в интернете и принялся готовить. У самого Гоголя горло чуть все же прихватило и глотать было тяжело, но терпимо. Голова, к счастью, совершенно не болела и не трещала. Только на всякий выпил одну капсулу. Нашел Коля также и порошок, заварил и поставил на стол. Теперь приступил к завтраку. Готовить у него редко получалось, но он умел, в отличие от Федора, который однажды почти поджег сковородку при Николае, пока тот задыхался в истерическом смехе. В холодильнике валялось четыре яйца, два огурца и какая-та старая петрушка? Впрочем, Николай не разбирался в траве. Он взял эти четыре несчастных яйца и принялся готовить. К тому времени Достоевский уже встал. И… о чудо. Он чувствовал себя совершенно нормально, даже горло не болело и никаких соплей. Первым дело Федор услышал звуки, доносящиеся из кухни и вышел на разведку, попутно расчесываясь. Увидел там готовящего Николая и подкрался сзади. Гоголь что-то напевал себе… или зачитывал? — Радость, пламя неземное, — тихо проговаривал Гоголь в своем стиле, — райский дух, слетевший к нам, опьянённые тобою, мы вошли в твой светлый храм. Достоевский узнал оду Шиллера. В ней, к слову, Коля недавно был заинтересован. Но только следовало ему повернуться за солью, как он вскрикнул от Федора. — Федя, блять, — он схватился за сердце и осел на пол, — а если я умер, вот что бы было? — он актерски возмущен. Федор лишь успел посмеяться. — Что у тебя с горлом? — все же отойдя от испуга, поинтересовался Гоголь. — Все более чем просто хорошо, — Коля был рад слышать это. — Садись, почти приготовилось, — он наконец поднялся с пола и продолжил свою яичницу. — Я вообщ- Не успел Достоевский договорить, как Гоголь тут же перебил его: — Вообще-то еще не умывался, ты это хотел сказать? — беловолосый с устрашающей улыбкой повернулся, держа в руках нож, которым резал огурцы. Он прекрасно знал, что Федор не завтракает, но Коля хочет до победного конца научить кушать по утрам. — Именно это, — юноша встал и направился в ванную. Гоголь самодовольно улыбнулся и разложил по тарелкам свое искусное творение. Аккуратно было выложено два яйца, по бокам огурцы и посыпано сверху травой. Он привычно цокнул от своих шедевров и положил перед Достоевским, подавая попутно чай и вилку. — Прошу, Федор Михайлович, ваш покорный слуга. Хлеба, кстати, у вас, господин, нихуя нет. — Знаю, мой покорный слуга, — Федор покопался в тарелке и прильнул к еде. Почему-то именно сейчас не тошнило совершенно. Может стоит почаще устраивать такие ночные выходы на воздух. — Помнишь о сегодняшнем? — в интересах Гоголя действительно стояло то, чтобы сходить с ним на какую-то тусовку, какой бы она не была. — К сожалению, да, — Федор ухватился за переносицу и сделал глоток чая. — В семь начало, — сказал Коля и отложил тарелку, а позже посмотрел на часы, — мне нужно домой. Мы зайдем за тобой. — «Мы»? — спросил Достоевский. — Да, — он побежал переодеваться, — что ж, Федор Михайлович, посуду Вы сможете вымыть сами, я пошел, — через весь коридор выкрикнул Гоголь. И куда только он спешил? За подарком. Скоро день рождения Федора, и он заказал кое-что. Это самое кое-что нужно было купить, обсуждая все с консультантом, иначе Коля по другому и не смыслил в этом, хоть и любил это самое в исполнении Федора. Он быстро прибежал домой и почти встретился с курьером. Расписавшись, подарок занесли пока в квартиру. Гоголь быстро освободил место для хранения, чтобы найти подходящий момент для вручения.

***

Время приближалось к семи. Достоевский был немного напуган от ближайшего вечера, ведь совсем никого не знал. Хорошо, может, знал, но не был знаком. На улице было около пяти градусов, но с каждым днем мелкий снег удивительно таял и образовывал неприятную слякоть. В дверь раздался звонок. Федор взглянул в глазок и увидел широко улыбающегося Гоголя. Он был одет не так тепло, как раньше. Даже чуть необычно для него. Бежевая теплая водолазка, поверх тонкая рубашка и джинсы. Он во всю махал в дверь, зная, что там стоит Федор и видит это все. Тот лишь немного улыбнулся и открыл дверь. — Что-с, Федор Михайлович, пошли, — он гордо предложил свою руку, словно даме на вечер, но позже осмотрел и самого Достоевского: Федя был уже одет в простой черный свитер и штаны, особо не выделяющие худые ноги. — Ага. Прежде чем выйти с квартиры, конечно же, виолончелист проверил все, что могло быть включенным и только позже принялся закрывать дверь. На улице уже стемнело. — Федь, быстрее, нас ждут! — очень нетерпеливо проговаривал Гоголь, чуть прыгая с ноги на ногу. Спустились они быстро, и Достоевский обнаружил машину у подъезда. Это был автомобиль одного из их одногруппника, так гордо хваставшийся своими богатенькими родителями. Когда они сели в машину, все помахали Федору, ведь совсем незнакомыми они не были: все трое парней являлись достаточно близкими друзьями Гоголя, потому и сдружились с самим Достоевским. Всю дорогу они что-то бурно обсуждали. Гоголь иногда поигрывал с ними в волейбол, поэтому общей темой стала игра. Все юноши были достаточно крепкими и высокими и полностью подходили своему спорту. А вот Федор мог лишь наблюдать со стороны, иногда замечая взгляды Гоголя на себе. Дорога заняла около часа, ведь дом находился чуть за городом. То, что они начали подъезжать Достоевский понял сразу: шум и гам царили по всей территории дома. Наверное, этот самый первокурсник был достаточно популярен на факультете, что смог организовать такое, будучи новичком. Здесь было очень много студентов. Очень. Будь сейчас лето, наверное, они бы застали вечеринку у бассейна, прямо как в фильмах, но, к счастью для Достоевского, этого не было. Дом был очень большим и двухэтажным. Двор был заполнен людьми, вышедшими покурить, и теми, кто только приехал. Зайдя в само помещение в нос ударил сильный запах алкоголя и… травы? Федор чуть сморщился от такого. Музыки не было, лишь громкие разговоры: кто-то играл компанией на диване, кто-то бурно обсуждал у кухонной стойки, а кто-то безобразно целовался прямо при всех. Похабщина и только. Все, что было собрано здесь, вызывало тошноту у темноволосого. Тот попросту не имел фазы «буйного подростка», хоть и сейчас они не совсем таковыми являлись. Коля все это время стоял рядом с Федором, чуть придерживая того за рукав, зная, что тот не жаловал все это. — Пойдем выпьем, — Коля не спросил, а лишь утвердил и повел друга за собой. По дороге несколько раз обменивался приветствиями и смехом. Наконец сквозь давку они прошли к напиткам. Гоголь налил чего-то в стакан и протянул Достоевскому, а тот лишь скептически осмотрел, — бери-бери, Федь. — Это алкоголь? — они оба говорили чуть на повышенных тонах, ведь эта орда студентов решила поставить заезженные треки, по типу Леди Гаги или Бритни Спирс. — Ага, но ты только попробуй. У Коли были лишь дружеские побуждения напоить друга, чтобы тот расслабился, а может и смог завести разговор с какой-то… девушкой? Ничего большего. Выдох. Глоток. Достоевский выпил все залпом, не мелочась. Он махал пальцами, прося закуску, ибо все лицо уже искривилось от напитка. Коля громко посмеялся и подал первое попавшееся. — И как тебе? — он продолжал смеяться до хрипотца в голосе, придерживая живот. Гоголь почти был уверен, что Достоевский впервые пробует водку. — Дай-ка, папа тебя научит. Он схватился за еще одну рюмку и быстро проделал привычную процедуру. Организм Гоголя был намного привыкшим к алкоголю, его не накрывало после первой, второй, третьей и даже четвертой рюмки. Он мог еще долго шастать с большим количеством жидкости в себе. Он гордо развел руками, не желая закусывать. Гоголь повторил еще одну порцию водки, которую просмотрел сквозь полутемный свет Федор. Ему еще было сложно отойти от первого глотка, но он повторно взялся за вторую. Ошибка. Очень большая. Как уже было известно, Достоевский совершенно не смыслил в своем организме, каким бы гением он не являлся бы. Он выпил около трех рюмок и попросил еще, будучи уже опьяненным. Гоголь же был достаточно озабочен состоянием друга. — Алкоголик ты несчастный, может хватит? — Еще, — он твердо попросил повторить все махинации заново. — Федя, я серьезно. Ты уже все, предел, точка, конец, — и Коля был не совсем трезвым, но намного больше чем темноволосый. — И вправду, — он схватился за голову и почесал затылок. Коля расслабленно выдохнул, — я отойду. Достоевский резко спохватился за рот. Гоголь сразу понял, чего нужно было Федору и вслед крикнул: — Федя! Ванна на втором! Он не успел проследить за отдаляющийся фигурой, чтобы последовать за ней. Толпа становилась все больше и больше, иногда выбешивая, но мысли Гоголя прервал знакомый голос. — Коля, это ты? — незнакомая девушка стояла рядом с ним. По виду была еще трезва, в руках держала сигарету и улыбнулась знакомому. — Юля? — он вопросительно посмотрел на незнакомку, чье лицо было не совсем видно. Она засмеялась и громко выкрикнула «да» прямо в ухо Гоголю. Это была его знакомая. Некогда они почти начали встречаться, но девушка почему-то стала апатична, подбешивая юношу. Потому они на некоторое время и перестали общаться. Но сейчас, кажется, снова начнут, ведь они активно начали расспрашивать друг у друга новости, попутно радуясь встрече. Коля вовсе забыл про Федора, который должен был найти уборную.

***

Смешно. Достоевский пил раньше. Ох уж эти буйные одноклассники Федора, напоившие его на выпускной. Тогда он приперся домой и начал заявлять чушь полную, пугая мать. Удивительно, но актерское мастерство не занимать. Он побыстрее убрался с шумного первого и направился на поиски в ванной. Второй этаж, наверное, был этажом уединения. Он несколько раз слышал стоны сквозь приоткрытые двери, желая быстрее убраться от этих голосов. Наконец, он заглянул в одну из комнат и обнаружил ванную в ней. Но обнаружил он не только ее. Несколько — трое — парней стояли у окна, покуривая вонючий табак. Они заметили Достоевского. — Ох, Федя, это ты, — один из них бросил сигарету прямо на ковер и затоптал там же. Федор узнал в них своих однокурсников. Имен он не помнил, если уж не знал. Тот, что выше прошелся вокруг Достоевского. — Пьяный что ли. — Трезвее тебя, — Федор сразу понял, зачем они его здесь поджидали, потому и мелочиться не стал с подбором выражений. Они были не выше самого Федора, лишь крупнее телосложением, но явно тугодумы, раз так откровенно показывали свои замыслы. Виолончелист оперся об стену, — а ты, значит, каблук Гущина? Сережа Гущин — однокурсник, на которого Достоевский накопал, вынудив не только забрать заявление, но и сумел отчислить. Откровенно тупой студент, попавший на контракт. У него была своя шайка, которая пыталась позже разобраться с Гоголем, но, кажется, физические способности Коли были больше, нежели два посланных хлюпика. Но сейчас к Федору пришли не совсем хлюпики. Достоевский знатно сумел вывести из себя того парня, что тот не стал медлить и замахнулся прямо в живот, но… Федор знал достаточно, чтобы рассчитать траекторию удара и уклонился прежде, чем твердый кулак попал по брюшине. Хоть силой он был не значителен, но мозга у него больше, чем у этих троих вместе взятых, да и за счет худобы ему выходило шустро уклоняться с разных сторон. Когда тот самый главный осуществил первый удар, остальные не замедлились и направились на подмогу. Они пытались схватить Федора за шею, чтобы легче удушить, но все не получалось. Достоевский, подобно белке, кружился по кругу комнаты, обходя всех троих. Но и у виолончелиста не было бесконечной энергии. В итоге от невнимательности, край ботинка зацепился за ковер, и он упал прямо на пол при большой скорости. Удар пришелся в нос и все трюки, которые прежде сходили с рук Достоевского, обвалились крахом, и он грохнулся спиной прямо об твердый паркет. По носу текла кровь от сильного удара, а позвоночник ныл от боли, но он не успел что-либо сообразить, как тот парень, которого удалось задеть, сел прямо на худое тело темноволосого. — Просчитался, ботаник? — он самовлюбленно улыбнулся и первым делом обхватил большой ладонью тонкую шею, впечатывая прямо в паркет. Больно. Очень-очень-очень больно. Федор прямо чувствовал, как ломались ребра от нехватки кислорода. Больно было и от давления тела, сидевшего поверх его, и эти пальцы, которые беспощадно охватили худое горло. Пока душащий его парень находился в бешенстве, Достоевскому удалось чуть схватить его за карман ветровки и встряхнуть его. Но двигаться было все сложнее. — Считаешь себя самым умным, придурок? Удар. — А как дело доходит до силы, оказываешься самым никчемным, — он говорил это буквально крича на бедного Федора, который был уже измотан от предыдущих ударов. — Пидор. Он схватил Федора за горло и поднял к стене, крепко прижимая. Воздух. Его критично не хватало. Вдох…Вдох. Когда выдох. Когда. Удар. Вдох. Федор хрипел от нехватки кислорода, лицо сильно покраснело, а из глаз вот-вот готовы были литься слезы от боли. Кровь начала идти и изо рта, размазываясь по всему горлу и пальцам обидчика. Ему удалось приподнять одним удушением тело Достоевского, чтобы эффект был больше. Сил не было элементарно схватить руками ладони, чтобы хоть немного ослабить давление. Он пытался брыкаться, поворачивая голову, как только это было возможным в его положении. Обидчик замахнулся и ударил всей силой прямо в глаз, прежде чем отпустил того. Вдох. Выдох… тяжелый выдох. Дыхание. Дрожь. Его тело резко опустилось на пол, еще и попутно добивая копчик. — Эй, он жив вообще? — просил один из них с дрожью в голосе. — Замолчи, иначе и тебя до такого доведу. Уходим. У них не было цели убить его, лишь… пригрозить, но что-то пошло не так. Теперь бледное тело стало еще бледнее, кровь бестолково стекала по одежде, размазана по лицу. Достоевский еле оперся об стену и улыбнулся. Он взглянул на студенческий, валяющийся по его ногой. Он пытался утихомирить свое дыхание и прийти в норму, но это оказалось сложнее. Каждый вдох давался тяжелее предыдущего. Но он внезапно услышал громкие шаги в коридоре и громкий хлопок двери. Гоголь открыл и первое, что он увидел — тело, лежащее в неестественной позе. — Блять, — он сказал это слишком громко, подбегая к другу, — черт. Паника. Большая паника. Она его охватила с ног до головы. Он принялся приводить Достоевского в чувства. Сложно. Он тяжело дышал, прикрыв глаза. — Федя! — он тронул измазанное лицо, проглаживая каждый изъян, — Федя, это я, Коля. Алло. От паники в голову приходили разные фразы, которые совершенно не вписывались в ситуацию. За ним зашла и Юля, которая была отвлечена он разговора. Она ужаснулась. — Звони в скорую, — Гоголь буквально кричал это, надрываясь. Руки девушки дрожали от голоса и всей ситуации, — блять, звони в скорую. Она пришла в себя через несколько секунд и принялась набирать номер. Виолончелист лишь отрицательно мотнул головой в одну сторону. — Федя, придурок, ты очнулся, — он аккуратно прильнул к телу и взглянул на лицо. — Домой. — Ты ахуел, какой домой, — он был в бешенстве от поведения друга. Девушка не поняла кому звонить. — Коля, — он посмотрел прямо в глаза Гоголя, — я хочу домой. Голос был слишком осипшим и настолько тихим, что иногда приходилось наклоняться к губам. Николай привел дыхание в норму и попросил вызвать такси. Все это время Гоголь не отходил от него. В эту комнату, помимо него самого и Юли, никто, к счастью, не зашел. Ни Коля, ни девушка не хотели поднимать шумиху. Каждую минуту, которую ехало такси, Коля чувствовал, будто час. Ему морально было сложно слышать тихие и хриплые вдохи. — Кто это сделал? — он пытался говорить спокойно, без паники, без тревожности, но голос все же чуть дрожал от волнения. Достоевский чуть двинул ногой, указывая на студенческий. Гоголь тут же схватился за него и выглядел фамилию. Чертов засранец. Выйти с вечеринки было несложно. Это уже было каким-то обычаем, выносить набухавшегося студента, но никто не видел окровавленные следы на теле. Только по пути на выход, Гоголя окликнул один из его друзей. Сигма. Его так называли в своих круга. — Что случилось? — Федя, он сейчас не в лучшем состоянии. — Я могу помочь? — Садись, — монотонно указал Гоголь Сигме на место. Он знал, что тот владеет медицинскими знаниями в силу профессии. Он именно тот, который мог бы помочь, как никто другой. За всю дорогу Гоголь сумел объяснить ситуацию другу, пока тот пытался принять произошедшее. Все это время Николай не отпускал тяжело дышащего Достоевского. Они еле дотащили его до квартиры и уложили на диван. — Почему просто не отвезти его в больницу? — расспрашивал Сигма. — Просто забей и делай свою работу. Гоголь был подавлен. Слишком. Он чувствовал себя чертовски виноватым во всем происшедшем, даже не зная подробностей, ведь Федор еще не очнулся и не мог рассказать что-либо. Он старался находиться все время рядом с Достоевским, в то время, как Сигма оказывал первую помощь и базовую обработку. Он умело вертел ватой и перекисью. На шее стали виднеться гематомы и следы от пальцев. Глаз стал придавать фиолетовый оттенок, а кровь из носа уже застыла, в то время, как кровь из горла не прекращала идти. — Коля, действительно его лучше отвезти в больницу. Все может стать хуже. Гоголь задумался. У Федора были личностные побуждения не ехать туда, но его жизни грозила опасность. Коля никогда не умел верно расставлять приоритеты, но сейчас это пригодилось бы как никогда. Он решал этот вопрос быстро и все же согласился, прося прощения у Достоевского, до сих пор лежавший без сознания. Довезли его быстро, отоларинголог провел наружный осмотр и пальпацию, ужасаясь от тяжести. * Больно. Все звуки так четко отдавались в голове. Глаза еле открывались от нависшего давления, а губы высохли из-за нехватки воды. Все тело ломило от боли. Но все же удалось чуть раскрыть веки и издать тихий стон. Гоголь, который провел всю ночь у рук Федора, уже заснул. Глаза жутко болели от дневного света, а губы все разжимались, в попытках сказать что-то. Достоевский еле увидел перед собой лежащего Гоголя, который крепко спал. Он смог чуть улыбнуться и начать привыкать ко свету. Голова болела не только от полученных увечий, но и от выпитого алкоголя. Кости, будто бы были раздроблены на части, а шею укутывали толстые слои бинта. Гоголь чуть сдвинулся с привычного места и проснулся от лучей. Он потер глаза и увидел проснувшегося Достоевского. Тяжело. Боже, кто знал, что сердце может так трещать от тяжести. Федор был почти весь закутан в эти чертовы бинты: один глаз, шея и некоторая часть груди. Это все чертовски давило на Гоголя, заставляя сильнее стыдить себя. — Прости. Он наклонил голову и легко положил на ладони друга. Достоевский, естественно, не понял, за что Гоголь просил прощение. — Вс… — было сложно разговаривать. Он еле приоткрыл рот, но горло снова прихватило и он чуть закашлял. От кашля раздавалась такая боль по всему телу. Беловолосый быстро потянулся за водой и помог выпить ее. — Спасибо. Еще чуть-чуть и Коля зарыдает, как ребенок, потерявшийся в толпе. Он поспешил за врачом. Пришли они уже вместе с специалистом. — Я рад, что Вы проснулись. Первым делом, скажу, что механическая асфиксия вызвала расстройство глотания и частичную потерю голоса, а также кашель, першение в горле. К счастью, дальнейшее развитие инфекционно-воспалительных процессов не могу наблюдать, — все это время Гоголь внимательно вслушивался в слова врача, ведь он намерен ни на шаг не отходить от Достоевского, пытаясь загладить свою вину. — Выписка может пройти в ближайшее время, а лечение осуществляться дома. Бинты наложены из-за следов ногтей, поэтому стоит их тщательно и аккуратно менять, не допуская инфекции. Вам очень повезло, обидчик был недостаточно просвещен, чтобы серьезно Вам навредить, — врач мило улыбнулся. — Я схожу за гепариновой мазью и препаратами для реабилитации. Постарайтесь не разговаривать. Гоголь посмотрел ему вслед и повернулся к Федору, который так же внимательно наблюдал за закрывающейся дверью. На самом деле, Колю очень успокоили слова врача о том, что особо сильных последствий удушье не вызвало, но… — Я хотел убить себя там, прямо на месте, — тихо заявил Николай, смотря на свои штаны и попутно сминая их ткань. Достоевский вопросительно посмотрел, — Федя, просто… — он громко выдохнул и нервно засмеялся. — Прости, — темноволосый только хотел сказать свое привычное «Все в порядке», но Гоголь перебил его, — и ничего отвечай. Ты слышал, что сказал врач. Он был правда обеспокоен. Слишком. Его друг всегда казался тем, за кем нужно присматривать, иначе его тело просто не вывезет ту нагрузку, которую на себя оказывает он сам. Постоянные недомогания и расфокусировка во взгляде заставляло лишний раз принести какой-то очередной народный метод, который Коля нашел в интернете. Или даже бывало такое, что Гоголь готов был некоторое время ходить на лекции по кровообращению и лимфатическим узлам, чтобы обезопасить и защитить приятеля. Он всегда боялся, что… с ним может случиться что-то такое, и это произошло. Потому что… Достоевский был более, чем просто другом. Федор был каким-то особенным и первым, кто смог понять Гоголя. Это были странные чувства, и Коля первое время желал избавиться от них. Он был заменой всех тех, с кем случились недопонимания. Его взгляд всегда говорил то, что все под контролем, но случился этот переломный момент. А ведь Гоголь мог предостеречь его от этого, но… — Дурак, — Достоевский сказал это слишком четко для человека, у которого была механическая асфиксия. Поникший взгляд Гоголя перевелся на улыбающегося Федора. — Ты забавный, я уже говорил? Достоевский хотел привстать, но позвоночник ныл в области крестца. — Я возьму академ на некоторое время, — скрывать боль было сложнее, только Федор делал это, как только мог, — а ты можешь меня просто перематывать, раз чувствуешь себя виноватым. Его слова отдавались харизмой и полной уверенностью в себе. Даже сейчас он имеет при себе этот контроль, который завлёк Гоголя. Коля чуть помотал головой и ответно улыбнулся. — Понял, Федор Михайлович, — сказал он, приставляя ладонь к голове, подобно солдату.

***

Выписка произошла в тот же вечер, по инициативе Федора. Он подал заявления и документы в деканат для академического отпуска. К вечеру самочувствие чуть улучшилось. Они купили все нужные препараты для скорейшего восстановления, и Гоголь принялся за обработку. — Боже, кто придумал эти длинные инструкции, — возмущался Коля, вчитывающийся в каждое слово на упаковке спрея для горла, — открой ротик, — он иронично приоткрыл его пальцами и пшыкнул. Достоевский чуть поморщился, но лекарство очень послушно принял. — Эти на завтра. Отложив две банки сиропа, и, кажется, мази для горла, он пододвинулся к спине Федора. Он был в футболке, которую Гоголь захватил в больницу. Чуть коснувшись, Коля приоткрыл место бинтов. Она была вся в синяках и облезлых частях кожи. Гоголь рассматривал каждый сантиметр, стараясь ничего не упустить. Кости бестолково отовсюду выпирали, будто царапая одежду. Несмотря на все увечия, спина выглядела до сих пор чересчур и нечеловечески белоснежной. Гоголь поводил холодными пальцами по поверхности, заставляя Федора чуть издать звук от неожиданного касания, выделял каждую кость отдельно и присматривался к гематомам. — Коля? Гоголь резко убрал руку и повернулся к Достоевскому с неловкой улыбкой. — На тебе живого места нет. — И мертвого тоже, так что просто замотай мне и обработай все, что нужно, — Федору явно было некомфортно находиться, когда… чужой взгляд откровенно бродил по коже. И лицу Достоевского досталось: один глаз был замотан, а подбородок и щеки поцарапаны, губы старались прийти в норму от своего синего цвета, волосы безбожно валялись на каждом сантиметре лица, а оно, в свою очередь, продолжало оставаться бледным. Хотя, наверное, это было очевидно после некоторой потери крови. — А Федор Михайлович смущается? — Коля тут же опознал эмоцию друга и, уже ничего не боясь, пошло повел свей ладонью по спине, чуть опускаясь к бедрам. Темноволосый чуть сжался, уже показывая весь свой дискомфорт. — Расслабься. Он взял банку мази и аккуратно водил по каждой ранке. — Скажи, когда станет больно, — Гоголь водил очень медленными, впитывающими и точными движениями. Никакой участок кожи не был обделен вниманием зеленых глаз. И честно признать, это заставляло Достоевского полностью растечься от чужих прикосновений. Румянец настойчиво стоял у лица, пока Коля тщательно растирал мазь в каждую открытую рану. Обмазав всю необходимую поверхность, Николай сунул руку в пакет, пытаясь нащупать бинты для горла и соответственную мазь. — Повернись ко мне. Федор аккуратно переместился лицом к Гоголю, внимательно осматривая его последующие действия: он глумился пальцами по препаратам, опустив голову вниз. — Коля. — Мм? — Пошли на крышу. Гоголь резко посмотрел на Достоевского странным взглядом. — При твоем нынешнем состоянии - нет. — Я оденусь теплее, — но и Федор был настойчив. — Сегодня полнолуние. Гоголь драматично выдохнул и кивнул. Он также продолжил обработку лицевых участков, проходясь по шершавой коже. Правому глазу очень досталось. Когда Коля раскрыл бинты, то мог наблюдать то, как лопнул сосуд, а по всему глазу растеклась кровь и ему так стыдно хотелось… обнять? Ну, то есть, пожалеть друга? Он не знал, как показать то, что ему очень важно его здоровье. Это было более, чем просто странно, потому что Гоголь не ощущает того же и к другим своим друзьям. К чему потребность в заботе к кому-то. Он старался делать все безумно аккуратным, не доставляя лишнюю боль, которой Достоевский уже натерпелся. Одна мысль заставляет поджать губы, а голову стыдливо опустить.

***

— Хотел посмотреть на нее, — по-детски признался Федор. Его голос был до сих пор осипшим, но разговаривать было легче. Они все так же сидели на тех самых трубах и в том же самом пледе, но Гоголь еще не поленился захватить три сверху, чтобы уж наверняка. Небо вновь не желает показывать звезды за собой, лишь иногда сгустки дыма и одна очаровательная луна. На улице было холодно. Ветер свежо дул, обхватывая каждый вздох. Руки Гоголя надломленно водят по каждой фаланге, раздумывая все то, что он мог бы сейчас чувствовать. — Федя, — он был спокоен, глаза чуть приоткрыты и смотрели куда-то вдаль, на большие и глупые постройки, в которых люди еще не были готовы ко сну. — Да? — Я сделаю одну глупость, простишь? Федор только повернулся к нему и положительно кивнул. Из-за темноты не был виден румянец ни у одного из них, появившийся не только из-за холода. Коля аккуратно взял подбородок Достоевского, направляя его к себе, а сам стал приближаться. Чужие губы казались теплее своих, хотелось влипнуть навсегда и никогда не отдаляться. Приятно. В животе что-то так сильно заиграло, а прилив нежности и тепла превысил лимит на еще ближайшие сто лет. Поцелуй не был углублен, пошлым или чем-то таким, что могло бы показывать сексуальное влечение, это было больше, чем просто физическая потребность. Федор не отказывался от действий… друга, если еще возможно держать их отношения в таком ключе. Руки беловолосого все еще лежали на подбородке виолончелиста, аккуратно приглаживая, стараясь не давить, взгляд смотрел прямо на закрытые глаза спокойного Достоевского. Когда вы вот так сидите, то все эти низкие температуры никак не ощущаются, лишь чужие прикосновения по щекам. Гоголь отлип первым, чтобы долго не смущать Достоевского, и просто повернул взгляд снова к домам, будто ничего не произошло, но внутри все горело и пылало. Это были такие смешанные и странные чувства, которые не поддавались объяснениям, но определенно казались приятным. Может, это и было тем, что хотел бы сделать Коля за все годы? Возможно. В любом случае, это стоило того. Точно. Достоевский тоже не стал долго задерживаться на моменте, вот только и быстро забыть этого не получится. Это почти единственная ситуация, когда не он знал, что делать, но… с Колей этого и не нужно было. Он был тем человеком, с которым можно было пустить все на самотек, не волнуясь о последствиях. Гоголь - настоящий и искренний человек, умеющий принимать чужие чувства. Вся эта ситуация было более чем, просто странно. Теперь они оба смотрели куда-то вдаль. — Насколько это было плохо? — наконец сказал Коля, прерывая тишину. — Настолько, что хочется еще. Беловолосый юноша лишь тепло улыбнулся, глядя на друга. Свыкнуться со своими чувствами было сложнее, чем сделать первый шаг. — Ты знал? — Гоголь неловко потер затылок, прибираясь ногами к поверхности, желая слезть. — Что именно? — Что я влюблен в тебя, как самая последняя восьмиклассница, тащащаяся от одиннадцатиклассника. Достоевский лишь демонстративно фыркнул и дотронулся до щек Гоголя. — А ты знал? — Фто? — от силы, направленная к щекам юноши, рот неуклюже и смешно сомкнулся в трубку, не давая нормально произнести шипящие. — Что я тоже отличился любовью к тебе. Конец. Щеки так сильно вспыхнули, рот пересох, а сердце вот-вот выпрыгнет и начнет плясать танго. Коля слишком инфантильно улыбнулся и потянулся к возлюбленному, обнимая со всех сторон. Федор не любил прикосновения… до этого момента. На деле, ему далось легче понять, что он чувствует к своему близкому другу, которого сумел так подпустить к себе. В начале, возможно, это и было чем-то странным, тем более находясь в такой стране, хотя Гоголь уже давно доказал, что никаких рамок вовсе и не существует, а слово «странный» давно исказилось в глазах общества. На крышах этих домов было всегда просторно, не так, как в России. Крыши домов никогда не осудят тебя за то, кого ты любишь. Крыши домов примут тебя ночью, когда ты совершенно сломленный бежишь от проблем. Крыши домов — отдельное государство со своей особенной историей.

***

Все это казалось чертовски необычным. Как оказалось, отношения и вовсе не выбиваются от понятия «дружба». Достоевский отнюдь не являлся романтиком и не хотел бы быть таким в лице своего возлюбленного, а тот принимал его любым: любвеобильный или нет. Опыт в отношениях у Гоголя был, правда неудачным и в какой-то степени немного неловкий: в классе пятом была девочка, с которой он в одно время сблизился из-за того, что Колю не хотели принимать в новой школе, позже он все-таки освоился, но это уже другая история. А с той девочкой была достаточно короткая история с не очень-то и счастливым концом: с каждым разом, как вспоминаешь все смешнее и смешнее. Как-то прошел слушок, что ей нравится Коля, а этот, будучи истинным джентельменом, решил ответить взаимностью прямо на уроке физкультуры, стоя в несколько большом расстоянии, передав всю молву через одноклассников. Было бы смешно, если не так грустно. Под конец Гоголь все же хорошенько поразмыслил и понял, что вовсе она не нравится и решил расстаться спустя тридцать три минуты после взаимного признания. Поэтому это нельзя назвать каким-либо опытом, хотя… Нет, Коля никогда его таковым не считал. Находиться в отношениях с Федором было непонятно: он редко мог проявить то, что чувствует, но Коля был чересчур понимающим и относился бережно к чувствам парня. Афишировать отношения они не стали — к чему лишние придирки и проблемы. Лечение Достоевского шло достаточно быстро, чему очень сильно способствует Коля: заматывает горло, покупает лекарства, обрабатывает раны, целует в губы, — всё это самая лучшая терапия после такого. Особенно последнее. Гоголь любитель внезапных поцелуев, и это так… смущает. Боже, как же это заставляет краснеть Достоевского: эти спонтанные касания шеи, мягкое причмокивание в ухо. Нет-нет, Гоголь тоже сначала стеснялся. Даже пуще, чем скромняга Федор. Но они оба обсудили вещи такого рода, и Достоевский выступил, что совсем не против, зная всю любвеобильность своего парня, да и он начал любить это все. Пусть виолончелист и пищит от каждой ласки возлюбленного, но каждый раз такой желанный и хочется еще пальцев, губ Гоголя. Но осталась и еще одна тема, которую они оба постеснялись обсудить. Прошел около месяца с того, как они выставили себя в свете любовников друг для друга. В плане здоровья улучшилось, а в универе дела шли хорошо. Обидчиков нашли, и Федор накатал заявление в их сторону. Вроде все наладилось, но важной частью отношения является и сексуальное влечение партнеров. Именно эту тему им немного странно обсуждать. Все эти безумно неловкие вопросы «кто сверху?», «как это вообще делается?» оставались еще без ответа до определённого момента. Почти каждый вечер пятницы Достоевский оставался у Гоголя. Они любили проводить время за просмотром каких-то фильмов или читая вслух книги. Это было их излюбленное занятие. Вслушиваться в прекрасный голос Федора казалось каждый раз туманным и восхитительным, желая проваливаться в знакомом, родном тембре. Гоголь ласкал волосы Достоевского, водил пальцами по лицу, спускался к шее и оглаживал их. Часто задерживал внимание на носу, попутно грея его от холода в квартире. Федор таял от таких ласк и был совсем не против. С каждым разом это становилось менее неловко, и от этого хотелось больше. Было тепло лежать под касаниями Коли, впитывающие в себя всю любовь. В один такой раз это зашло чуть глубже. —…Вся­кий влюб­лен­ный - сол­дат, и есть у Аму­ра свой лагерь, — Федор вспоминал наизусть выученные элегии, вслух проговаривая юноше, пока тот помогал вспоминать. Достоевский имел хорошую память, но, сказать честно, память Гоголя даже такой гений, как Федор не превзойдет. Он призадумался, пытаясь вспомнить продолжение, отрицательно мотая головой, прося не подсказывать, —…В этом мне, Аттик, поверь: каж­дый влюб­лен­ный - сол­дат. Федя улыбнулся Коле. — Умница, — он затянул его в очередной крепкий и мягкий поцелуй, но начал спускаться ниже прежнего, очаровывая тонкие ключицы. Под таким напором поцелуев хотелось томно вздыхать в уши любовнику, лишь сильнее провоцируя того приступить к более взрослым действиям. Николай прямо переместился над Достоевским, прижимаясь к его телу. Ему оставалось лишь пробивать очередную тропинку губ вдоль груди, поднимая теплую кофту вверх. Руки Федора бездумно блуждали по светлым волосам. Когда Гоголь наконец расцеловал излюбленные пути, он приступил и к сладким губам Достоевского. И вправду сладкие, словно свежий мед на пасеке. Беловолосый предпочитал целоваться с чуть приоткрытыми глазами, рассматривая столь прекрасного юношу, прямо сейчас лежащего под ним. А Федор любил вдоволь наслаждаться вниманием от своего парня и полностью забывался, когда прикрывал взгляд. Прямо сейчас было стыдно признать, что в даже в домашних штанах становилось все теснее, а щеки пылали от таких разгоряченных поцелуев. Такое же ощущал и Гоголь. Они оба знали к чему приведет этот вечер. — Федь… — Все в порядке, — он прервал его, понимая что имеет в виду Коля. — Я буду внимателен и осторожен, — после этих слов он прикоснулся к его волосам и поцеловал в макушку. Казалось, что именно под давлением таких настоящих моментов все переставало быть неловким, как было на первый взгляд. Руки уже не так потели и дрожали только об одной мысли касания чужого паха. Дыхание тяжелеет, а мысли полнятся от жары. Пальцы бестолково двигаются ниже, непослушно огибая каждую кость, которая так изящно выгибается из-под кожи. Достоевский давно доверял Гоголю, очень сильно, и сейчас не исключение, чтобы поддаться соблазну, предлагая свое тело посредником для физических потребностей. Поцелуи уже более горячи, кожа горит, а одежда раскидана по кровати, лишь теплые свитера, чтобы совсем не окоченеть. Каждое свое действие Коля оправдывал мягкими касаниями губами о любую часть тела возлюбленного. Рука беловолосого оглаживала область паха, еле касаясь его самого. Сухие стоны вылетали между поцелуями и так приторно гуляли по ушам Гоголя, заставляя поддаться вперед. Член ноет от клочка внимания, пальчики кропотливо глумятся, стараясь доставить удовольствие, а губы все так же лежат на чужих. Гоголь все же осмелился залезть под нижнее белье. — Боже… — неожиданно вырвалось у самого религиозного из всех присутствующих. Гоголь чуть усмехнулся и начал водить пальцами по всей длине, не забывая про головку. — Ц-ц, Федор Михайлович, потише про Бога сейчас, — он старательно проходился ладонью по члену. Федор уже достаточно громко стонал прямо в уши возлюбленного. Голос чуть дрожал и хрипел, стоило бы откашляться, да сейчас вовсе не до этого. Худые руки вцепились в лопатки Коли, прося больше, чуть процарапав их. Волосы безобразно лежали везде: на глазах, щеках и даже путались во рту, который слишком пошло для Достоевского стонал. Рука начала ускоряться, все сильнее надрачивая. Сам Гоголь тоже не на шутку был заведен голосом юноши, вот так лежавшим перед ним и тонко стонавшим от простых движений. — Я… — каждое слово давалось трудом, а воздуха все меньше хватало, — сейчас… К-Коля. — Да, мой хороший, — у Гоголя так же дрожала интонация. Он чмокал его в щеки и около губ, давая знать, что все в порядке, он доведет все до конца. Голова откинулась еще больше назад от прилива удовольствия, а рот высох от таких резких вздохов. Коля не терял возможность исцеловать и саму тонкую шею, проходясь по острому кадыку. Достоевский излился прямо на руки парня. Спустя только пятнадцать секунду после полного экстаза Федор заметил это. — Прости. Гоголь потянулся за влажными салфетками, лежавшие в тумбе около кровати. — Все в порядке, — он слишком мягко улыбался для человека, который так развратно дрочил своему парню. Он протер фаланги и живот Федора, пока тот еще чуть дрожал. А позже они оба затянулись в достаточно долгий поцелуй. — Воз­раст, спо­соб­ный к войне, под­хо­дящ и для дела Вене­ры, — продолжил Достоевский. Гоголь вопросительно повис над ним, обрывая и так прекращенный поцелуй. Только спустя несколько секунд он понял к чему это. — Жалок дрях­лый боец, жалок влюб­лен­ный ста­рик, — добавил беловолосый. — Аргх, точно, — только в таких ситуациях Федора мог быть раздражен. Опять забыл именно эту чертову строчку элегии. Элегии любви.