Persephone

      Одиночество всепоглощающее, кажется, дотронуться до него можно, пропустить сквозь пальцы и в нем увязнуть, по комнате плывет. Феликс с ним дружбу давнюю, но не равную водит. Смирился или думать так просто предпочитает, выбора не имея иного. В волосы блондинистые, длиной до плеч, рукой зарывается, взглядом невидящим по стенам белым гуляя, мысль ускользающую пытается за хвост поймать, чтобы следом ее в документе, открытом на ноутбуке, отобразить. Не получается. Идей как всегда много, голова буквально от них разрывается – явление постоянное, спать по ночам не дает и не успокаивается, пока очередной историей завершенной на бумагу не ляжет, а дальше по новой - круг непрерывный, на виски давящий. Легче много бы было, если бы он хотя бы вслух кому-то о них рассказать мог, но он не может. Не потому что не любит делиться, а потому что выслушать его некому. За свои двадцать два Ли так и не нашел поддержки необходимой. Нет, не в увлечении, а в жизни. Писательство и есть его жизнь, без которого он как цветок в пустыне завянет, иссохнет, во что-то материальное не воплотив мысли. Фантазиями вместо воздуха дышит, отвергая реальность. Не в комнате находится своей, а где-то там, в ярко засевшем в его разуме мире, проживая не собственную, а их - его персонажей, жизни. Чертыхается про себя, когда услышанное, увиденное чужими глазами не тем, чем бы хотелось, выливается в тексте. Стирает напечатанное спешно и начинает по новой, желая, чтобы читатели потенциальные аналогичное, что и он прочувствовали, а иначе и браться не стоит. История должна живой быть, в себя погружать полностью, сочувствовать или же ненавидеть заставлять ее героев. Хороший к делу подход, но выжимающий все соки, о чем Феликс никогда не жалел и никогда не будет. Ли спасается так от враждебности его окружающей, в которой планета погрязла, таких, как он, отвергающая. Друзей в голове своей, а не за стенами дома находит. Реальность серую раскрашивает, боль от непонимания, не с кем которой поделиться, на страницах рисует, надеясь, что она там и останется, но боль – нет. День ото дня прогрессирует, душит, но с губ искусанных Феликса ни звука, ни мольбы о помощи не срывается. Он в себе это все продолжает носить терпеливо и себя самого вместе с ней тоже. В университет ходит, магазин, кофейню, а на деле запертым остается сидеть на подоконнике в комнате, без возможности выбраться. Разумом он за ее пределы выйти не может, телом – хоть сколько, пожалуйста. Функции, всем людям присуще, выполняет для поддержания жизни, но скорее просто видимость создает, не ее, а существование бесцельное продлевает. Не всегда таким Феликс был, да, время от времени в фантазии погружался, но кто он и зачем помнил, радовался, грустил, как любой нормальный ребенок, с воодушевлением маме с папой истории свои рассказывал, пока не понял, что не интересны они им, родители в его лепет даже не вслушивались, невпопад кивая, а уже после, когда подрос, стали отмахиваться от него и ругать. Говорили, настаивали, кричали, чтобы он из них вылезал и настоящим жил, смотрел в будущее, чем-то полезным занялся, а он разве не? Чем плохо целые миры слушателям и читателям дарить, хотя бы так, но облегчать свою душу? На сайте, где парень выкладывается, много отзывов восторженных, но и негативные, конечно же, встречаются тоже, но что уж теперь, у каждого вкус свой и навязывать неправильно собственный. Больно, когда родные самые люди не то что не поддерживают, а в принципе саму мысль отвергают, чтобы сын занимался подобным, по мнению их, чепухой всякой, не достойной внимания. «Хватит уже! Сколько можно? Учебой озаботься, а не в облаках витай» - матери слова, с которыми детство Феликса и мечты его наивные разбились, глаза раскрылись, что все эти годы он не с ней истории свои делил, а с пустотой. Горько, обидно, ножом в хрупкое ранимое и по сей день не затянувшееся. Оставался отец, с нею разведшийся вскоре, как ему сказали, по обоюдному согласию, но что впоследствии опроверглось. Феликс, в силу наивности и видениями яркими захваченный, не понимал, что семья еще тогда рушиться начала, когда ее глава выпивать по вечерам начал. Сначала, с дачи возвращаясь, одну-две себе в ларьке покупал бутылки, а рассказом поглощенному ребенку – шоколадку. За молчание. Самыми теплыми и уютными нарекал те моменты мальчик, в лучах солнца закатного купаясь, что веснушки на его личике мечтательном поджигали. Его слушали, ему улыбались, ничего не говорили против. Отцу на руку было, что сын глупый картины реальной не видит. Пусть бормочет себе, лишь бы матери не болтал лишнего. Он и не болтал, мать и без того обо всем догадывалась, а при возможности первой упорхнула в объятия другого. С собой звала, но не из любви - по долгу скорее, чтобы не оказаться обществом осужденной. Феликс, к папе больше привязанный, отказался, о чем после случившегося в дальнейшем пожалеть бы, но он не жалел. Ни с кем из ему не лучше. Все одно. Шило и мыло, да вновь разлетевшиеся по ветру мечты. Мужчина в запой ушел, иллюзии ребенка последние развеивая окончательно, что он нужен, важен, любим, а в итоге балласт. Тень по дому слоняющаяся, в которую в приступе гнева бутылкой опустевшей запустить можно. Феликс смиренно терпел, в разуме своем ото всех и вся отгораживался, силы держаться черпая из продолжавших являться к нему регулярно видений. Не осознавал, что тем себя топит. Человеку человек нужен, кто бы что ни говорил, и в скором времени истина эта ему открылась. Сложно молчать, когда внутри кричит все, стучит назойливо, требуя не только в технику бездушную излиться или тетрадные листы, а слушателю не эфемерному. Такого у него не было. В школе юноша чудаком прослыл среди одноклассников, стоило им узнать о его увлечениях странных, и, если до шестнадцати лет с ним более-менее, но общались, то в возраст пубертатный вступив, они с ним не намерены были мириться. Зачем им в компании веселой постоянно из реальности выпадающий товарищ? Играми компьютерными, девчонками, выпивкой и гулянками увлекаться надо, с ними на одной волне быть, а Феликс что? На уроках и переменах читает или в тетрадке черкает что-то, а после в разговор об этом пытается их втянуть. Интересно им разве про приключения какие-то на Диком Западе слушать? Впрочем, один друг у Ли все же появился, по крайне мере он искренне считал таковым Со Чанбина. Чанбин, казалось, его задумками интересуется, даже вопросы уточняющие задает, не отказывается на досуге написанное им прочитать, и Феликс от этого неимоверно был счастлив. Из раковины опостылевшей наружу выбирается постепенно, в кино ходит, играет в футбол, посиделкам с друзьями Со не противится. Реальность, оказывается, не так уж и плоха, когда человек нужный есть рядом, интересы разделяющий, но главное – не просто слышащий, но и слушающий. Недолго мирок Феликса уютный, только-только начавший формироваться, просуществовал. Чанбин, голову вниз с кровати друга свесив, истории его внимательно внимает, кивает и с моментов забавных посмеивается, пока не осознает, что парни в ней далеко не дружеские отношения имеют, а самые что ни на есть романтические. - В смысле Чимин поцеловал Юнги? – вскрикивает он возмущенно. – Ты прикалываешься что ли, Ликси? Фу, блядь. - Почему сразу прикалываюсь? Так и задумано. Они вместе потом будут, - непринужденно пожимает плечами Феликс, не понимая реакции странной Со.       Чанбин неприязненно на него косится, вертикальное положение принимая: - Ты из этих что ли? - Каких таких этих и что тебя так смутило? - Ты как с луны свалился, честное слово. По-твоему, это нормально, что два парня засосались? Я уж молчу о том, что ты там дальше напридумывать можешь. Какого хрена? – буквально на глазах закипает одноклассник. - А что такого-то? Любовь она разная бывает. У нее нет пола, религии, рамок, а иначе это уже не она, а подобие жалкое, - поясняет спокойно, спешно на ноги подрываясь, чтобы мысль навеянную Чанбином записать в блокнот. - Все ясно с тобой, а я еще верить отказывался парням, что ты... Защищал тебя перед ними… Хотя, наверное, это закономерно, учитывая твою мордашку смазливую, - взглядом брезгливым скользит по в косу заплетенным волосам Ли, следом на личико кукольное переходит, что, по незнанию, легко с девчачьим спутать: глаза оленьи, губы бантиком, аккуратный маленький нос, россыпь на щеках веснушек янтарных, но как вишенка на торте – фигура хрупкая, без намека на мышцы, несмотря на регулярные тренировки футбольные, на которые он его год назад подсадил. Щепка щепкой Феликс, но с ярко зато талией выраженной. Противоречие ходячее и повод в спину словить далеко небезобидные шутки, от чего тот до сегодняшнего дня был защищен, имея в друзьях лучших Чанбина, который этому никогда значения особого не придавал. Не задумывался даже, потому как истории Феликса, особенно фэнтезийные, ему нравились, а как уж он там выглядит его не заботило, но сейчас… Детали разрозненные в пазл цельный сложились, который не развидеть и не смириться – Со закостенелый гомофоб, обществу, а особенно тех самых парней мнению подвержен. - С чего такие выводы? Я даже не целовался ни с кем, – откладывая ручку, спрашивает Ли. – А если даже и да? Если мне парень понравится? Что тогда? Общаться со мной перестанешь? - Не перестану, а уже, - решительно к выходу направляется. – Мне с гомиком, уж прости, не по пути. – ядовитое выплевывает, оборачиваясь напоследок, душу друга бывшего безжалостно разъедая злыми словами. Будто бы Феликс перед ним виноват в чем-то, будто бы его обманул, когда как тот честен с ним всегда был и для него открыт. -       Дверь громко хлопает, замки песочные разрушая подростка. В комнате его одного запечатывает, не комнатой отныне ставшей, а тюрьмой для мальчишки мечтательного, что до последнего верил в сказки, которые сам же и сочинял.       Мир говорят изначально серый, человек в него со временем сам цвета нужные добавляет, только не учитывает одного – черный всегда побеждает, любое перебьет, если его по неосторожности на картину капнуть, но Феликс этого и не делал. Это его им щедро залили, не удосужившись снабдить растворителем. С белого проще станется листа начинать, а у Феликса он залит дегтем – в реальности точно, а вот миры, планеты, вселенные в голове у него не отберет никто. Запятнать не посмеет, не сможет, потому как с этого дня он никого больше к себе не подпустит и никому верить не станет, себя не обнажит. Вместо этого в отражении друга найдет верного, потому что никто кроме самих нас, никто кроме… - Меня, - ногтем себя надвое делит в зеркале Феликс.       Смириться с родителям ненужностью – без анестезии раны, ими нанесенные, латать, друга единственного потерей – открывать новые, издевки с побоями от сверстников терпеть – как они загнивают чувствовать: Чанбин ничего не утаил от друзей, все как есть рассказал, а после со стороны, не вмешиваясь, наблюдал, как на него опрокидывают тарелку супа. Жестокость детей границ не знает, безжалостно на того, кто не как они, выливается. Калечит не только тело, но и душу, не успевшую толком еще выстроить каркас крепкий, надежный. Удары все на себя принимает, только бы до сердца не добрались мягкого, очерстветь его не заставили. Люди сами демонов своих создают – умник какой-то однажды вслух выдал и не ошибся: из мыслей, эмоций, людей других, в себе, но самое печальное – когда сами они на земле грешной воплощением их становятся. Феликса как с ними бороться не научили, Феликса научили молчать. Он и молчал, глазами остекленевшими, пока его избивали за школой, в кирпичную стену смотрел, в позу эмбриона свернувшись и прикрывая руками голову. Вырывался и сопротивлялся по первости, но против троих ничего сделать не смог, абстрагироваться в дальнейшем пытался, что невозможно очевидно, когда окончания нервные исправно работают и когда внутри боли не меньше, чем вне. Феликс и есть боль, Феликс ее воплощение. Потускнели голубые глаза, лицо осунулось, тело синяками вместо веснушек пестрело, волосы роскошные, длинные пришлось из-за вылитой на них зеленки обстричь. Отражение улыбалось разбито, выходы и пути тщетно искало. Истории становились мрачнее, в дарк и ангст откровенный скатывались, заставляя создателя их переживать. Озаботиться бы ему о себе, а он о вымышленных персонажах печется, перед ними ощущает вину. Только много позже поймет, что тем лечится и груз неподъемный с плеч сбрасывает. И все равно, протащив их через ад, извиняется, счастливый им все реже дарит финал.       Дней в году много, чуть больше половины терпимых, а оставшиеся… Едва ли слово «невыносимы» весь спектр одолевающих Феликса чувств отобразить сможет, не сможет и сам он, вместо предложений связных видя огромное расплывающееся пятно, но в текстах его не оно, а с жизнью покончивший ни в чем не повинный мальчик. Отчего-то Феликсу за него, чем за себя больней. Вероятно, с ума сходит, еще вероятнее – уже давно. Притом, очевидно, каким-то чудом, школу умудряется закончить пережить. Там был что ни день, то по минному полю брожение, и если Феликс немотой обзавелся, то учителя – слепотой, родители, что у них сын есть, амнезию подхватили. Мать не звонила, о делах не справлялась, отец едва ли раз в неделю появлялся в квартире, а с деньгами – так и никогда вовсе, но, а жить-то на что? Несовершеннолетие мальчишке не на руку в поиске было работы, но особенно боязнь людей, приобретенная недавно им фобия, из-за чего - догадаться несложно. Феликс был готов сдаться, но не его сердце упрямое, тому воспротивившееся, и не разум деятельный, с ним согласившийся, идею подкинувший начать на платных сайтах выкладываться. Репутацию некоторую Ли заимел, многим его романы, болью прошитые насквозь, нравились, а каждый новый отзыв вдохновлял, кислородом напитывал легкие. Наверное, это одна из причин главных почему и зачем он двигался дальше, даже поступил в университет на лингвиста, но все так же избегал с кем-либо общения, хотя и, несмотря на страх, совершенно хотелось другого, чему противился и отрицал. Человеку человек все еще нужен, помните? Феликс об этом не желал помнить, заставляя очередного своего героя страдать. В его новой вселенной переродившийся Юнги был не с Чимином, а с Хосоком, оказавшимся больным психопатом. Пытал его, а потом увечья, собой же ему нанесенные, нежно сцеловывал, говоря, что любит. Феликс думал, что психопат больной тут только он, но читатели отчего-то были в восторге, просили для пары конец хороший. Собственно, именно над ним он и бьется сейчас, никак не решит застрелит Мин Чона или же поддастся анормальной любви, безумной зависимости, одержимость, неподдающейся логике. В любви вообще логики нет – так он считает, но на всякий случай два варианта концовки пишет, планируя их выложить вместе, потому как не знает справится с днем завтрашним или же нет, не захочет ли наложить на себя руки, места на которых нет от частых порезов. Не раз под грань самую подходил, но что-то останавливало в момент последний. «Слабость» - сказал бы Феликс, отражение возразило бы – «сила». Посмеялись бы над ними обоими одинокие стены, видевшие и слышавшие едва ли не ночь каждую, как владелец их смерть кличет, забрать его с собой умоляя и безболезненно чтобы. Проще, когда она не спрашивая приходит, внезапно, по щелчку пальцев костлявых обрывая ниточки жизни, венок роз кровавых на голову водружает уводя туда, откуда не возвращаются. Феликс бы не вернулся. Зачем ему обратно, где нет никого, туда, где ничего не держит? Только не отзывается стоящая над всем сущим, тех, кто ее зовет, избегает, так жалеет возможно, время дает хоть что-то хорошее на земле обрести, чтобы они духами неприкаянным между не зависли мирами, не принятыми ни под, ни над. Феликс об этом не знает, он просто с собой и тем, что в мыслях, не справляется больше. Безмолвно кричит о помощи, а на контрасте – ничего не ждет. Никто кроме нас, и это вы должны помнить тоже.       Перепроверив текст, Феликс точку в документе ставит, на сайт его заливает и редактирует. Наконец-то удовлетворен написанным, можно к следующей истории приступить, но организм усталый устал – его любимая тавтология, требует, если не сна, потому как знает, что не заснет, пока мозг не успокоится, а подышать свежим воздухом. Два дня уже хозяин его нерадивый сидит безвылазно в комнате, пора и честь знать, может быть, где-то там в парке или кофейне вдохновение найдет на что-то более позитивное, чтобы как раньше: драконы в небесах, добро побеждает зло, приключения приправленные слащавой, но всеми любимой романтикой. Парень фыркает с мыслей подобных и волосы в хвост на затылке собирает резинкой, несколько прядей коротких оставляя обрамлять лицо, пижаму махровую на джинсы рваные и футболку белую меняет, поверх накидывает кардиган. Лето заканчивается, вечера холоднеют, квартира, когда он выходит из комнаты, все так же пуста, что даже несколько его радует: встретить то, во что превратился отец, Феликс желанием не горит, за ним убирать и не досчитаться после его ухода чего-нибудь в доме – тем более. Хотя по большому счету ему на это давно как-то ровно, все самое важное он хранит у себя.       На улицу, между тем, темень благодатная опускается, загораются фонари, свет неровный по улочкам узким пуская – время самое для его прогулки удобное. Опасное, возможно, окраина города все-таки, но и на это ему как-то никак. Идет не спеша, цели не имея конкретной, привычно невидяще куда-то смотря вдаль – тело на автопилоте работает, смирившись, что пилот реальный не его, а макларен черный предпочитает, в котором он сейчас мысленно со своим новым героем по дороге едет ночной.       Час, два проходит, но Феликс со временем не считается, оно для него не важно, важно историю продумать тщательно, в голове ее разложить по полочкам. В ушах вместо ветра и отдаленных сигналов машин - диалоги персонажей, перед глазами не парк безлюдный, а высотки в алые небеса уходящие в грехах погрязшего города. Крови цвет, похоти, как никакой другой ему, видениями навеянному, подходит, подходит и их творцу, все чаще думающему о том как бы его собственная на асфальте внизу смотрелась. Внизу? И как он только на крыше здания заброшенного оказался, когда, вроде как, только что дорожки растрескавшиеся сквера топтал? Почему ноги вниз свесил, будто бы действительно собирается спрыгнуть? А он разве не? Может, то знак свыше? Может быть, это смерть наконец-то мольбам вняла юноши? Как сирена ловко в сети его свои заманила, но не голосом, отнюдь, а за нити тонкие желания подспудного набитой рукой потянув. В мыслях, как нестранно, тишина непривычная воцарилась, поглотила верных друзей Феликса, глотки заткнула им, не позволяя дверь в очередной мир красочный распахнуть. Феликс без них уязвимым себя чувствует, оголенным. Ищет, зовет их, но, кроме подле развернувшейся бездны, ничего не находит. Неужели на этом все? Конец мучениям и… иллюзиям? Проклинал их, ненавидел, но, вместе с тем, безумно любил. Как они без него? Найдут ли хозяина нового или с ним покой обретут долгожданный? Столько мыслей, идей нереализованных, от которых сбежать часто пытался, но чаще – благодарил. Сейчас же отчего-то бежать больше ему не хочется, хочется обратно во вселенную безопасную, где не как в реальности – пустота, а сама жизнь, ключом бьющая, горло иссохшее влагой необходимой одаривающая. Но теперь ее нет, ничего не сказав напоследок, оставила. Феликс вновь смотрит вниз: десятый этаж - выжить вероятности никакой абсолютно. Руки отрываются от парапета, тянутся бездне навстречу, но позади слова раздавшиеся по ним больно бьют, за талию обхватывают и назад на крышу затаскивают: - Уверен, что именно этого хочешь?       Феликс, не знавший никогда со спины крепких объятий, молчит, не от неожиданности, а от того, что разговаривать отвык с кем-либо. Сердце заполошенно громыхает, клетку грудную грозясь пробить, тишину, как стекляшку ненужную, разбивает. - Ну? Чего молчишь? Испугался? – незнакомец насмешливо спрашивает, и Ли ничего поделать с собой не может, когда в руках его разворачивается, чтобы лицом к лицу с ним столкнуться. Прочитать его поступка причины, но в чертах, по-лисьему хитрых, глазах темных на них ни намека. Теплое дыхание лишь на губах Феликса оседающее и улыбка мягкая, облику спасителя противоречащая. Дотронуться бы до нее в неверии, что это не кому-нибудь, а именно ему так улыбаются. Феликсу… - Зачем? – едва слышное он вместо этого выдыхает. - А ты у нас любитель глупых вопросов, да? – в ответ усмехаются, кольца тесного объятий и не думая разрывать. – Иногда причины и следствия неплохо бы было оставлять в стороне и это не совет, а настоятельная просьба, цыпленок. - Ц-цыпленок? – ошарашенно за ним повторяет Ли. - Рад, что ты хоть что-то из того, что я сказал, уловить смог, но если ты не хочешь, чтобы я и дальше тебя так называл, то неплохо бы было представиться. Я Хван Хенджин, - по носу дурашливо щелкает Феликса парень. - Ли Феликс, - заторможено выдает, неловко плечами поводя, чтобы его наконец отпустили, но его – не спешат. Продолжают крепко удерживать, едва на себя полностью упасть растерянного его не вынуждая. – Пусти, - сдавленно просит юноша. - Отпущу, но только тогда, когда ты на твердую почву встанешь, а не ногами над пропастью будешь болтать. Вид красивый – не спорю, но мне бы не хотелось его разбившимся тобой портить. В смерти вообще нет ничего красивого, в отличие от тебя, - как само собой разумеющееся озвучивает, требовательно на себя его дергая.       Феликс не противится, послушно ноги закидывает на парапет и на безопасное расстояние от края крыши уведенным оказывается, а в мыслях не истории, а его – мальчика потерянного, мысли собственные, не с ними, а с происходящим тесно связанные. С Хван Хенджином. Парнем темноволосым, не старше его самого выглядящим, подтянутым и высоким, все с тем же хитрым, по-аристократически бледным лицом, о котором написать что-то непреодолимо желается. Героем его главным очередной истории сделать. С Феликсом такое впервые, обычно он вдохновение из книг черпает, музыки, рисунков, а тут человек реальный. И да, Феликс видит. Взгляд его не остекленевший больше, а живой. Не корочкой льда серого, ноябрьского покрытый, а волной голубо-лазурной морской. - И все-таки? Зачем ты меня остановил? – повторный вопрос задает Ли, глаза от того, что слишком долго новоявленного знакомца разглядывал, потупив смущенно. - Как я уже говорил, я не любитель искать причины. Считай, что мне просто захотелось, а я в ответ тебя о твоих спрашивать не стану. Не будем эту ночь чудесную омрачать, - с плеч кожанку снимает, накидывая ее следом на плечи подрагивающие от холода Феликса. – Лучше о себе расскажи, чем живешь, откуда красивый такой взялся? – подмигивает игриво.       Феликс за минуты последние избитое «зачем» повторить хочет, о чем догадываются сразу и смехом грудным, глубоким его сверху донизу окатывают: - Опять зачем?       Ли улыбку виноватую прячет, носом утыкаясь в пахнущую терпким парфюмом куртку. Что-то древесно-фруктовое с вкраплениями бергамота соцветий на рецепторах его оседает, вдыхать и вдыхать этот аромат заставляя. Приятно. - Я писатель, ну, по крайне мере, таковым быть хочу, - для самого себя неожиданно с губ, на ветру сохнущих, срывается, игнорируя комплимент однозначный, но скорее попросту его не заметив. Ни мысли, ничего на это не возникает у Феликса, зарекшегося вообще-то кому-либо открываться. Треклятые грабли. - Необычно. В каком жанре предпочитаешь писать? - На самом деле, я не приверженец какого-то определенного. Что в голову приходит, то и пишу. В последнее время мне антиутопичные темные миры нравятся. Для чего-то фэнтезийного и волшебного у меня, к сожалению, не то настроение, - отвечает, все так же взгляда избегая Хенджина. – А ты? Чем ты занимаешься? – обязанным себя проявить ответный интерес чувствует. Он как-никак все-таки его спас, но вероятнее всего лишь неминуемое отсрочил, о чем рядом с ним почему-то не думается. С Хенджином как-то странно и непонятно, но… уютно? - Много чем, - неопределенно пожимает плечами Хван, но после несколько секундной паузы добавляет. – Сейчас мне больше всего импонирует живопись. Рисовать - своего рода успокоение для меня, от мыслей ненужных избавиться позволяет. Они мучают, знаешь, не приходят в порядок, пока их во что-нибудь материальное не воплотишь.       Феликс глаза в удивлении неподдельном на него поднимает. Неужели…? Точно тоже самое, что ему самому спать по ночам не дает, в себе топит и именно что мучает, всего в двух словах Хенджин выразил. - Знаю, я ведь… в общем… я поэтому и начал писательством заниматься. У меня это с детства и, если раньше меня это не беспокоило, то… - чуть сбивчиво поясняет, чертыхаясь про себя, что вроде бы писатель, на лингвиста учится, а вслух так и не научился красиво излагать мысли. - Раньше просто, я так понимаю, тебя было кому выслушать, а вернее ты так по наивности думал, - хмыкает Хван, все у него на лице прочитав. – Редко когда людям, нас окружающим, наш мир внутренний интересен. Покивают, забудут, как от мухи назойливой отмахнутся. Потому, вероятно, так самоубийц много. Слабаками их называют, кто-то даже над ними смеется, не понимая их боли, не понимая их чувств. Люди в принципе то, что им непонятно отвергают, издеваются, хоть и косвенно, но убивают таких, как ты. Так скажи мне, самоубийца ты или жертва?       Феликс рот немо распахивает, ресницами пушистыми хлопая. Этот Хенджин… Как он так легко то, что внутри у него, разглядел, буквально под кожу залез, раны незаживающие не расковырял, а… огладил, обещая им исцеление. Кажется, мальчик наивный в нем так и не умер, за рукой ласковой сразу же потянулся, что задавливать на корню надо, а он… вновь объятия этого человека на себе почувствовать хочет. - Идем, тут прохладно. Посидим в кафе, расскажешь о том, что пишешь, а я тебе рисунки свои покажу, - то, что Феликсу желалось, даруя: рука на талии и следом он собачонкой послушной вниз уведенный. - Я не думаю, что это… удобно? – спускаясь по лестнице, пытается юноша возразить. - А ты не думай. Ты и без того это постоянно делаешь. Сегодня же у тебя есть я, - в сумраке пролета лестничного загадочно глазами сверкает. Необычные они у него, слишком темные с топазов вкраплением точек контрастных, аномальные, как бездна, в которую едва Феликс не полетел, и бездонные. Хенджин собой ее заменил, а иначе не понять Феликсу почему он продолжает с ним находиться рядом, цепями незримыми к нему приковавшись, за которые тот и тянет его за собой, табу на побег поверх его веснушек, без солнца поблекших, ставит. - Звучит как-то… - неловкий смешок издает Ли. - Как флирт? Может быть, - уголки губ приподнимает в очередной улыбке Хенджин, заставляя Феликса щеки в цвета сакуры пресловутой окрасить. Выводит его из здания и в только ему известном направлении, ладонь его в плен своей заключив, ведет. - Зачем это? Я не сбегу, - на руки сцепленные намекает Феликс. - Я знаю, - короткое без тени неловкости, которая по идее должна быть, но ее нет, по крайне мере, не у Хвана. Феликс не то чтобы против, но до крайности смущен. Не в собственную ли он историю угодил, еще в школе написанную, где романтика через край плескалась, еще незапятнанная болью творца? Глупости какие и абсурд. Уверен он, что все это из-за того, что боятся новой с его стороны попытки самоубийства. Успокоить пытаются так, на земле мертвой его существа хоть какое-то подобие растительности вырастить, чтобы было с чего начинать, чтобы было к чему возвращаться и свидетелем не стать обратного. Кому понравится чужую смерть видеть? Потому, наверное, и спас, наблюдателем невольным оказавшись на крыше. - А что ты делал на крыше? – закономерный, отводящий от темы странной вопрос. - Искал вдохновения для новой картины, - ненавязчиво в сторону запримеченной кофейни подталкивают Феликса. - И как? Нашел? – колкость шутливая и вновь для себя неожиданная. - Нашел, - хмыкает Хенджин, взгляд скашивая на Феликса. Двери в перед ним в заведение небольшое, но уютное открывает, в тона изумрудные окрашенное. Диванчики мягкие в нем у окон стоят, столики из дерева темного, несколько на стенах полок с цветами и статуэтками деревянными. Посетителей, что особенно радует юношу, почти нет. За стойкой барной книгу бариста читает, при звуке звякнувшего на входе колокольчика, ее отложивший. - Вечер добрый, - приветствует он гостей новоявленных, бейджик именной поправляя на рубашке.       «Минхо» - Феликс прочитать успевает, прежде чем Хенджин обзор ему загораживает, собираясь сделать заказ. - Добрый. Большой американо, пожалуйста, - облокотившись о столешницу, говорит Хван. – А ты что будешь? – уже к спутнику обращается, поворачиваясь к нему головой. - Я… эм… - тушуется Ли, разглядывая витрину с ароматно-пахнущей выпечкой. – Латте с лавандовым сиропом, - прокашлявшись, все-таки отвечает, отрываясь от созерцания любимых корзиночек. - Объем? – приступая к приготовлению напитков, спрашивает Минхо. - Тоже большой и пару корзинок медовых, - за мнущегося Феликса озвучивает Хенджин. - Присаживайтесь пока, в течении пяти минут все будет готово, - кивает бариста. - Но я не просил, - возражает Феликс, подталкиваемый в спину к дальнему у окна столику. - Но хотел, - отрезает Хван, усаживая его на диван, и сам рядом садится, проигнорировав напротив такой же. - Прозорливость художника? – робко улыбается юноша, удобнее на сидении устраиваясь и кожанку чужую с плеч своих сдергивая. - Внимательность заинтересованного человека. - И что это значит? - Первое, что в твоей голове промелькнуло.       У Феликса на лице, кажется, сезона разгар цветения сакуры. Промелькнуло-то промелькнуло, только вот ни в один канон его существования не вписывающееся. Ну не клеят же его в самом деле? Хенджин не похож на того, кому нравятся парни, тем более такие, как он. Забитый, едва на каждом не заикающийся предложении самоубийца. - А ты мысли что ли читаешь? - Возможно, - улыбается обезоруживающее Хенджин, пока Минхо на их столике расставляет заказ. – Спасибо, - глаз от Феликса не отрывая, благодарит он баристу. Феликс ему вторит, кивая. - И о чем же я тогда сейчас думаю? – когда их наедине оставляют, спрашивает Ли, за чашкой смущение пряча. - О твоем любимом «зачем», - не теряя улыбки хитрой озвучивают. – А вот тут еще «почему», потом «что я тут делаю», мне продолжать? – бровь темную вдергивают, смех с трудом сдерживая от вида растерянного собеседника. - Пожалуй, не надо, - сам с себя посмеивается Феликс, беря в руку медовую выпечку. - Я тоже так думаю, - хмыкает Хван, пригубливая американо. – Ну так и как давно ты занимаешься писательством? Выкладываешься где-то? – сглаживает неловкость. - Со школы. Изначально я просто вслух то, что придумывал, родителям рассказывал, потом… - прерывается, не зная, как лучше, себя не обнажив, объяснить дальнейшее. - А потом понял, что им оно не интересно, что они тебя не слушают и считают все глупостью, - помогает ему Хенджин. - Эта твоя способность мысли читать очень удобная, - фыркает Феликс показательно недовольно, не привыкший, что его так читают легко, но что, на самом деле, чем-то колким, возможно, приятным внутри отдается. Может быть, он и впрямь художнику интересен? - Извиняться не стану. Тебе надо высказаться, а незнакомцу легче будет открыться, но главное - ни к чему не обязывает, - прошивает писателя взглядом серьезным насквозь, не возразить которому, а в нем утонуть, без обиняков наболевшее озвучить. - Ты прав, наверное, но все это… Впрочем, ладно, - решительно в ответ на Хенджина смотрит. – Да, родителям было на мои истории, как и на меня в целом, плевать, а потому, чтобы хоть как-то облегчиться, я начал то, что в голове, отображать на бумаге. Поначалу лишь для себя, а потом перешел на сайты, но даже тогда… Это все во мне не утихает, кричит и рвется наружу. За первой вторая следует история и так дальше. Они бесконечные, персонажи словно живые. Это мое проклятие и в то же время спасение. С ними я не одинок, но сегодня…Честно, я и сам не знаю, как оказался на той крыше. Да, я не раз думал об этом, об избавлении просил, но никогда не переступал черту, хотел, но… - рукава кардигана закатывает, обнажая отметины на запястьях уродливые. - …они меня останавливали, - всхлипывает беззвучно, в комочек беззащитный сжимаясь. Ждет, что Хенджин после откровения такого уйдет, как и все до, хлопнув дверью, его оставит, но он – нет: за плечи приобнимает плачущего Феликса, заставляя в грудь свою крепкую носом мокрым уткнуться. Поглаживает по спине вздрагивающей и в волосы, такие же как и сам их обладатель, солнечные, зарывается ладонью. «Тише, все позади» - шепчет. – «Ты теперь не один, я буду твои истории слушать».       Феликс взгляд не верящий на него поднимает, осознать бессильный, что его не бросили и слова такие важные, анормальные для его реальности, произнесли. - Опять не о том думаешь, - тепло улыбается Хван. – Человеку человек нужен, а тебе я. - Ты… звучит как… - Ага, он самый, - посмеивается Хенджин, по носу веснушчатому его щелкая. – Не слишком ли много повторений? Автор, насколько я знаю, должен их избегать. - Должен, - смущенно губ искусанных уголки приподнимает Феликс. – Но я, похоже, совсем разучился общаться с людьми. В текстах проще диалоги прописывать. Ты первый с кем я о таком говорю и мне… не верится? Наверное, так, - нехотя из объятий выпутываясь, произносит. За салфетками тянется и спешно ими влагу лишнюю с лица бледного утирает, пытаясь себе равновесие утраченное вернуть. А было ли оно у него? Как девчонка расплакался, боже, но вместе с тем, так хорошо на душе сталось. Легко. - Реакция закономерная. Таким, как ты, легче в зубную фею поверить, чем в то, что кому-то небезразличны, и это очень печально, но опять-таки закономерно. Раз-два обжегшись на одном и том же, и вера в лучшее теряется, а человек ощетинивается иголками. Думает, что это броня, а в итоге обоюдоострая клетка. Я твою вижу прекрасно, но, в отличие от других, твоя ранит только одного тебя, - задумчиво Хван выдает, отпивая кофе остывший. - И какой же я? – спрашивает писатель, до глубины души словами художника пораженный. - На комплименты напрашиваешься? - Что? Нет! – краснеет неумолимо под взглядом глаз агатовых Феликс. - Я не против, цыпленок, - чужое возмущение игнорируют. – Ты светлый, Феликс, и я не про цвет твоих волос говорю. Ты сам по себе такой. Когда я тебя на той крыше увидел, то подумал, что в природе какая-то аномалия произошла, а иначе почему солнце в ночи засияло? Вокруг темень непроглядная, а тут ты, собирающийся этот мир последним сиянием одарив, за горизонт навсегда провалиться. Мне показалось это несправедливым, я твоим светом не успел напитаться. - Что ты такое говоришь? – застенчиво парень бормочет. – Ты точно художник? Как по мне, ты бы преуспел в написании сказок. - Только, если с тобой, - непринужденное с губ Хенджина срывается, начало ознаменовавшее чего-то пока непонятного, но бесспорно захватывающего, надежду утраченную Феликсу возвращая. Безумие самое настоящее, которое не отвергать, а принять. Иного ему не позволят.

***

Феликс до сих пор поверить не может, что Хёнджин даже месяц спустя с ним общение не прекратил. В ночь судьбоносную они до рассвета просидели в кофейне, разговаривая обо всем и ни о чем сразу. Художник с интересом неподдельным его слушал, на новые вдохновлял идеи, не скупясь на развернутые комментарии и не отказываясь после и о себе рассказать немного. Так он узнал, что Хван картины на заказ пишет, но больше - для собственного удовольствия. Нигде этому не учился – пришло само. На вопрос «а сколько тебе лет?» - отшутился, сказав, что столько люди обычные не живут, а Феликс, посмеявшись, не возражал, говоря, что «хорошо тогда сохранился». Так же Хенджин ему несколько полотен своих показал на телефоне, тем его рот в клишированной букве «о» замереть заставив и потребовать, чтобы он когда-нибудь все это показал ему в реальности. Мрачные были они, со смыслом потаенным, только одному известным их создателю, но, как и глаза его темные, завораживающие. Тонуть в которых и не желать вынырнуть, что собственно Феликс и по сей день делал. Нравились ему в танце переплетенные ветви деревьев, море глубокое с упавшим на дно его сердцем, птица, на шип терновника насадившаяся добровольно, в которой юноша не кого-нибудь, а себя видел, демоны, пир на костях устроившие грешников и смерть с маковым на голове венком. Не костлявая она в видении была Хенджина, а луноликая дева босая в белом платье, по цвету с ее кожей сливающемся. В руках ее вместо косы художник нарисовал амаранты, которыми, по его словам, она путь устилает усопших. Феликс не просто был талантом его восхищен, а покорен, обладателем его повержен. Ни часа не проходило, чтобы он с ним не списывался – контактами они, когда Хёнджин его провожал, обменялись, едва ли реже созванивались, раз в два дня встречались. Феликс чувствовал, что наконец-то живет. Взахлеб о задумках и уже написанных историях ему рассказывал, даже ссылку на свой профиль кинул после уговоров недолгих, в страхе губу закусывая, что его не так поймут, посмеются, ведь он не только отношения гет-пар освещает, но и фем со слэш… Хенджин и вправду посмеялся, но не над ними, а над тем, что дурачок Феликс, а его истории прекрасны. Как нестранно, ему именно последний выложенный на сайт роман понравился про любовь безумную и больную, чем чуть ли не писки щенячьи в груди ее творца вызвал. - Убив Хосока, Юнги бы убил себя. Да, их отношения далеки от нормальности, но, как ты не раз писал, в любви вообще нет нормальности, рамок, канонов. Настоящая любовь – она всепоглощающая, ей границы неведомы, а иное - не более, чем привязанность, привычка. Поэтому мне непонятна вторая твоя концовка. Я не говорю тебе ее удалить, она место быть имеет, но, а я для себя выбираю первую.       С Хенджином все каким-то значимым становилось и особенным. Феликс впервые, наверное, за свою недолгую жизнь не только фантазиями живет, но и реальностью. Ходит в кафе, как-то раз Хван его в парк аттракционов умудрился вытащить, просто гуляет без в себя погружения, действительно видами любуется, за людьми наблюдает другими, на парах в университете активничает, жарко на ту или иную тему споря с преподавателями, чем взгляды изумленные от одногруппников на себе собирает, они-то и впрямь думали, что он немой. Кто-то даже с ним подружиться пытается, но Феликс, кроме Хенджин, никто не нужен, людей он все еще опасается. Пускай он от потенциальных друзей и не отмахивается, но цветет только для одного, с днем каждым раскрывается, но и писать не собирается бросать. Наоборот, его истории новыми красками запестрели, эмоциями дополнительными и чувствами. Нет, дарк в откровенный флафф не скатился, но явно приобрел что-то новое.       Сегодня же Хенджин обещался его после университета встретить и отвезти к себе, воочию показать то, что обычно только на бездушном экране айфона ему демонстрировал. Феликс от предвкушения на месте едва не подпрыгивает, посматривая на часы. Секунды отсчитывает до окончания занятия, а когда раздается долгожданный звонок, пулей срывается из аудитории, через несколько минут оказываясь на улице, где его уже, оперевшись ягодицами о капот старенькой хонды, ждет Хван. Скучающим он выглядит и отрешенным, в неизменной черной поверх белой футболки косухе, джинсах рваных и армейских ботинках, с кольцами в ушах и небрежным на затылке пучком с несколькими из него на лицо прядок упавших. - Привет, - неловко перед ним притормаживает Феликс, на лице чужом вызывая улыбку. - Так не терпелось? Привет, - хмыкает Хенджин, глядя на то, как часто после пробежки вздымается под белой рубашкой грудь юноши. - Не терпелось, - не спорят, смущенно взгляд опуская. - Тогда чего же ты ждешь? – дверцу открывает автомобиля, приглашая его в него сесть. - Это точно будет удобно? Я тебя не отвлекаю? Ты говорил, что над заказом работаешь, - спрашивает Ли, когда Хван к нему в салоне присоединяется и музыку приглушенно на магнитоле включает. Lifehouse - любимая Феликса группа, из колонок льется, атмосферу навевая уюта, расслабляющей неги. Хенджин запомнил… - Цыпленок, со мной не надо ничего придумывать и надумывать. Ты никогда меня не отвлекаешь, а будь это не так, то я бы сказал сразу. Мне приятно с тобой проводить время, слушать тебя, читать, видеть. Я тебе не раз уже говорил, что я эгоист. Мое к тебе внимание ни что иное, как по тебе голод. Ты меня вдохновляешь, напитываешь жизнью, а это никому еще за все мною прожитые годы не удавалось, - вкрадчиво слух ласкающее произносит, поворачивая в замке зажигания ключ.       Феликс теряется, смущенно по обивке кожаной ерзает, не зная, что на такое ответить. Сакура с того дня так и цветет, особенно ярко благоухая с ним одним рядом, скулы, щеки, шею бутонами нежно-розовыми оплетает, словами напитавшись Хенджина. - Тогда, значит, и я эгоист, потому что мои чувства с твоими схожи, - в итоге он выдает, в колени свои взгляд потупив. - Если ты хотел этим признанием меня разочаровать, то у тебя не получилось, - посмеивается Хенджин, выруливая с университетской парковки. Поглядывает искоса на зардевшегося пассажира, чему-то своему улыбаясь. Феликс для него точно ребенок, первые неуверенные шаги делающий, раскрывающийся постепенно. Подуй ветер, и он упадет, но, поддерживаемый им, не падает. Навстречу руке ласковой тянется, глаза небесные широко распахнув, будто бы в происходящее поверить боится, боится, что его оттолкнут, но Хван не отталкивает, ближе притягивает своего мальчика солнечного, об его лучи теплые греясь, в голос его грудной, чуть грубоватый от долгих лет молчания с наслаждением вслушивается, когда тот ему с воодушевлением историю очередную или задумку рассказывает, делится сокровенным самым, что ни для кого другого никогда не решится озвучить, наученный горьким опытом. Хенджин, даже если Феликс этого и захочет, ему не позволит. Феликса только он один будет слушать, псом цепным ото всех и вся его оберегая. Для себя. - Как учеба? – тишину между ними он прерывает, не давая юноше в мыслей водоворот погрузиться. Знает, что тот не о том, о чем следовало бы, думает, как всегда в себе сомневается, отказываясь понять очевидное. Из раковины своей не выберется никак полностью, не зная, что Хенджин ее еще месяц назад по песчинкам разбирать начал. Для него. - Нормально, но… мне тут в группе предложили сделать проект, и я… - Тебе неуютно, - привычно за него мысль до конца доводит Хван, перестраиваясь на соседнюю полосу. - Да. Мне пока тяжело с кем-либо общаться. То, что со мной происходило в школе, так просто не забывается. Я везде жду подвоха, постоянно назад оглядываюсь, избегаю людей, - не спорит Феликс, до боли сжимая светлыми джинсами обтянутое бедро. - Это не хорошо, но и не плохо, - своей ладонью его ладонь накрывает, чтобы он расслабился. – Доверять первому встречному, не узнав его толком, чревато. Подавляющее большинство маски носят, до последнего истинную сущность скрывают, а в момент самый уязвимый ее срывают, и благо, если это никого не коснется, но бывает и иное, о чем тебе известно прекрасно. Человек - непостоянное природы явление, как погода переменчивое, подверженное эмоциям, чужому мнению. Ты же, Феликс, маски не носишь, а потому уязвим всегда, но это не значит, что ты должен всего бояться. Осторожничать – да, детали подмечать и вовремя себя одергивать, делать выводы правильные – тоже. Что я этим хочу сказать... проект тебя не обязывает душу кому-либо открывать, это всего лишь учебный процесс, урок неотъемлемый, который учит тебя работать в команде, повышает социализацию, что тебе несомненно в будущем пригодится. Всю жизнь в комнате не просидишь, двигаться дальше рано или поздно все равно придется. У тебя такие интересные задумки, почему бы тебе не поднять планку? Не на сайте за гроши выкладываться, а набравшись не опыта, а смелости, пробовать издаваться. - И как мы от моего проекта пришли к этому? – неловко улыбается Ли. – И подожди… ты говоришь не доверять первому встречному, чего я так-то и придерживаюсь обычно, но в случае с тобой… Мне стоит задуматься? – взгляд скашивает на Хенджина игривый. – Когда планируешь свою маску сбросить? - Не планирую, потому что она и так подле твоих ног разбилась, стоило мне тебя увидеть. И не уходи от темы, - хмыкает Хван, с дороги основной в спальный район поворачивая, руки с ладони Феликса убрать и не думая. Мягко поглаживает, владельца ее успокаивая, но скорее – себя. С Феликсом хочется большего, что он не скрывает нисколько, но не настаивает. Время дает на принятие, у Хенджина его полно. - Я подумаю. - Ты не думай, ты – делай, а я тебя поддержу. Тем более, личный художник у тебя уже имеется - Ты… ты хочешь иллюстрировать мои работы? – неверяще выдыхает юноша, мгновенно загораясь от перспективы представшей. - Именно. - Воау, - восторженно пищит Феликс, едва не подпрыгивая на месте от восторга его охватившего. Как на божество какое-то на Хенджина смотрит - не как, а действительно его таковым считая. - Я польщен, - усмехается Хван, паркуя автомобиль около новостройки. - Скорее уж я. Твои картины же… они Лувра достойны, а ты… ты собираешься моей писаниной заниматься, - губу смущенно закусывает, глаза пряча от Хенджина привычно. - Не обесценивай свой труд, - по традиции, между ними сложившейся, писателя щелкает по носу. – Наша остановочка, - следом оповещает, глуша мотор. Феликс, неловкости избегая, спешит дверцу машины открыть. - Хороший район, - резюмирует он, оказавшись на улице. - А вид с тринадцатого этажа еще лучше, - в ответ многообещающее, ставя хонду на сигнализацию. – Идем, - в сторону подъезда крайнего направляется. Феликс за ним послушно, почти в вприпрыжку бежит, бессильный ничего с фейерверками взрывающими внутри себя поделать. Счастлив.       Спустя в лифте пятиминутную поездку парни в квартиру просторную попадают. Мрачно в ней, с тонов темных преобладанием, что Феликса, с волос на голове золотистой копной и в одежду одетого светлую, себя здесь неуместным белым пятном ощутить заставляет. Хенджин иначе считает, на солнце в лице мальчишки веснушчатого неотрывно смотря, пока тот с интересом вокруг оглядывается. Лаконична и проста помещения обстановка, с мебелью лакированный, деревянной, черным паркетом и обоями темно-синими. Статуэток и цветов никаких нет, Хван только одному цветку в обиталище своем зацвести позволит, в гостиную сейчас прошедшему, которая не гостиной оказывается по итогу, а рабочей студией с накрытыми простынями картинами. - Можно? – спрашивает Феликс, указывая на первое полотно. - Тебе можно все, - улыбается Хенджин, позади него останавливаясь.       Юноша не медлит, ткань сдергивает с картины и тут же дар речи теряет, не ожидаемую тьму увидев, а свет. Свой свет, потому как на ней он сам изображен, в лучах купающийся полуденных, в одной рубашке белоснежной, на тело обнаженное небрежно накинутой, и выражением мечтательным на лице золотящемся, с в руках неизменным блокнотом, но не в него на холсте Феликс смотрит, а куда-то вдаль, глазами по цвету над ним небесам не проигрывая. - Это… вау? Но, Джи… Почему я? – растерянно ресницами пушистыми хлопает, сглатывая судорожно. Понять, поверить в увиденное ему сложно. - Открой остальные и ответ на свой вопрос получишь, - произносит художник, с трудом желание со спины мальчишку обнять подавляя от с чужих уст сорвавшегося нежного «Джи». Глупый, наивный цыпленок, в логово угодивший лисье.       Феликс не спорит, с одной, третьей, пятой простынку срывает, чувствуя, как ноги от эмоций зашкаливающих вот-вот подкосятся. Везде он. На каждой из: сладко спит, подложив ладони под щеку; руки, крыльями раскрыв, кружится в незабудковом поле; на крыше, ноги в пропасть свесив, мечтательно улыбается; за чашкой кофейной в смущении прячется; с колеса обозрения видом любуется; венок одуванчиковый, сплетенный Хенджином, на волосах своих поправляет и последняя, не вписывающаяся, но завораживающая самая - с на голове тем же вместо короны желтым венком восседающий на троне он, в древнегреческие одежды белые облаченный, и тьмой клубящейся вокруг, но не касающейся его отчего-то, а собакой послушной у ступней лежащей босых. Там Феликс к ней ладошку протягивает, к себе подзывая, словно Персефона - Аида супруга, им в Мир Подземный похищенная. - Ты сказал, что я тебя вдохновляю. Ты... поэтому? – севшим голосом спрашивает, дотрагиваясь пальцами до на полотне тьмы, как и там нарисованный, к себе ее манит.       Тьма откликается, вплотную к нему подходит, на талию хрупкую Феликса опуская ладони. В макушку растрепанную утыкается носом, жаркое томное выдыхая: - Одна из причин, но не главная. - Зачем ты так? Я не хочу влюбляться. Это больно, мучительно, страшно, - руками дрожащими скрещенные на своем животе ладони обхватывает в попытке бесплодной их от себя отстранить, не того совершенно желая, а в них навечно остаться. - Это приятно, красиво, необходимо, как и весь ты для меня в целом, - лицом к себе его разворачивают, кольца тесных объятий не разрывая. – Разве не об этом ты пишешь? Разве не об этом, голос разума перекрикивая, просишь ночами? - Я о смерти просил, - чувствуя, как стучит сердце безумно, на Хенджина слово каждое отзываясь, тянется навстречу ему, грозясь клетку грудную пробить. - Любовь – это и есть смерть, после нее человек перерождается, - в губы пухлые Хван выдыхает и следом их мягко касается. Не страстью, а нежностью их себе подчиняет, чему не противятся, а по наитию органа глупого идут. Послушно рот раскрывают, впуская язык, своим с ним робко переплетаясь. Футболку чужую в кулачках комкают, боясь опору единственную потерять. Боясь потерять Хенджина, на пояснице его сейчас, как на клавишах музыкального инструмента играющего. Чуть сильнее надавит он, и Феликс стоном задушенным отзовется, задрожит, как натянутая струна под крышкой рояля. Пальцами в волосы смольные новоявленного музыканта зароется, теснее к нему прижимаясь. Сумасшествие настоящее, не чета происходящему в его голове. Ни одна его история и рядом никогда тут не встанет, потому что они выдуманы, а Хенджин анормален, но реален. - Самая красивая смерть, хотя ты и говорил, что в ней красоты нет, - произносит Ли, когда воздуха, ненадолго от него отстранившись, ему позволяют глотнуть. - Смотря в какой. Она разная бывает, но для тебя только такая, - улыбается Хван, личико цветущее большим пальцем оглаживая. Задерживается им на нижней губе и в новый поцелуй затягивает Феликса.       Феликс согласен. Иную он с минуты этой отвергнет. Ярче солнц десяти засияет в объявшей его тьме. Абсурд – кто-то скажет, ведь и сам он не так давно думал, что цвет черный собой перекрывает все. Только у Хенджина тьма сорта другого, она не заливает, не душит, на первый план себя не выносит, она контраст создает, диск золотой лучистый главенствующим над собой нарекает, ласкает его, пеленает, но померкнуть ему не дает. - Смерть в твоем исполнении прекрасна, ты и есть она, Джи, - в напротив уста шепчет, с трудом от них оторвавшись. - Верно, - носом проходится по жилке пульсирующей юноши Хван, голову его вынуждая назад откинуть, дать ему больше пространства. Кадык не больно прикусывает и с полотна девы луноликой любимые маки на шее садит устами.       Феликс буквально повисает на Хенджине, ногами подкосившимися преданный. Как и сказано было, ни о чем, кроме губ преступных, не думает, всецело неизведанному, ранее непознанному в плен сдаваясь. Что-то бы ему возразить, притормозить, остановиться, ведь не совсем же наивный, знает чем закончиться происходящее может, а он самолично свою раковину, на удивление легко, раскалывает, чтобы кожа к коже, чтобы без сомнений лишних и правильно. О чем не жалеть и ни назад, ни вперед не оглядываться, моментом жить – с Хваном по-другому не получается. - Ты много о чувствах пишешь, эмоциях персонажей в момент единения, - под ягодицами Феликса художник подхватывает, укладывая его на столешницу рабочего стола. - К чему это ты…? – теряется юноша, к месту взглядом темным художника пригвожденный. - К тому… - пуговицы на рубашке его медленно расстегивает, обнажая ключиц белоснежные крылья, ореолы нежно-розовые, твердеющие на глазах, ребра худые, едва сердце заполошное внутри удерживающие, судорожно поджавшийся впалый живот. - … что тебе пора становится главным героем, перестать за выдуманными спинами прятаться и тогда, я тебе обещаю, твоя реальность подчистую их разобьет, - молнию на его джинсах резко вниз дергает и, не церемонясь нисколько, аналогичное и с оставшейся одеждой проворачивает. - Джи… я… - наготу ладонями пытается прикрыть Феликс, с головы до кончиков пальцев ног алея, что рукой твердой пресекается сразу же, в стороны бедра распятого его на столе разводя. - Тшш, - над ним склоняется Хенджин, губами по скуле проходясь жарко, далее по подбородку, его губ избегая, чтобы вдруг не сорваться, задуманное не испортить. Тьме сложно солнцу противостоять, точно не тогда, когда оно всем существом навстречу к ней тянется и не тогда, когда оно при прикосновении каждом ее вздрагивает, шею подставляет, руками в плечи вцепляется, лунки от ногтей на них оставляя. Хенджин никуда не торопится, по миллиметру полотно совершенное глазами, ладонями, ртом исследует, сад на нем разбивает, мгновенно цветами, плодами, птицами наполняющийся. Не его совершенно стиль. Хван всегда мрак предпочитал, но упорно искал света. Нашел. Теперь, как бы ни умоляли его, ни просили, он не отпустит. Феликс и не попросит, а умолять лишь о большем осмелится, не словами, а взглядом, участившимся пульсом, всем своим телом. Вскрикнет коротко, зубы сомкнувшиеся на бусинке соска ощутив, и до хруста в позвоночнике выгнется, невольно членом вставшим о грудь потершись нависшего над ним парня, повержено упадет обратно на стол.       Хенджин улыбается, укус зализывая, ко второй переходит вершинке, щекотно пальцами мозолистыми проходясь по ребрам, от чего снова вздрагивают, на столешнице ерзают и уйти от прикосновений пытаются, не в силах вынести колким удовольствием пытки. Хенджин отстраняется, но не Феликса желанию следуя, а своему плану, чем взгляд растерянный, непонимающий от него зарабатывает, но в ответ тишину загадочную только ловит и приподнимается на локтях. - Что-то не так? Почему ты… я знаю, что ничего не умею, но… - мямлит он, бедра застенчиво вместе сводя и зябко поводя плечами. За перемещениями художника по комнате наблюдает, не просто телом, но и душой перед ним обнаженный, им сейчас почему-то оставленный, брошенный и… ненужный? - Тебе и не надо, - банку воды, красок палитру с ним рядом Хван ставит и кисть в руку берет. - Хенджин? – глаза широко распахивает, когда его на стол вновь укладывают, объясниться не потрудившись. Инструмент в воде смачивают и в черный окунают цвет. - Надеюсь, ты не против? Ничего со своим вдохновением не могу поделать, - ветку на груди Феликса вырисовывать начинают. - Джи, ты с ума сошел, - выгибается Феликс, ногами в воздухе беспомощно суча. – Щекотно, - жалостливо скулит, но упорно руки сжатыми в кулаки держит, чтобы магию, на нем творимую художником, не нарушить. - Расслабься, цыпленок, - к шее кистью влажной Хенджин ведет, огибая горошины сосков твердые, без его губ скучающие, ключицы острые обводит, не забывая обновлять краску. Дерево разрастается неумолимо, пока щеки Феликса не достигает. – Умница, - мягко его уст касается, благодаря за покорность и безоговорочное доверие. – Еще немного, - на более тонкую кисть только что использованную заменяет, на её кончик красного цвета, чуть белым сглаженного, набирая. Первый бутон на ветвях дерева раскрывает, второй, третий, на четвертом – Феликс со счета сбивается, в наслаждении странном прикрывая глаза. Смущенный донельзя, беззащитный, добровольно себя умелым рукам отдающий. Особенный Хенджин для него, неповторимый, внезапный, по пальцев щелчку обыденное превращающий в сказку, которую не словами, а действиями рассказывает, как в момент, например, этот. - Это с-сакура? – полушепотом его юноша спрашивает, чувствуя, как на скуле последний цветок распускается. Выдыхает от облегчения шумно, обнадежившись, что это конец пытки сладостной – ошибается. С Хенджином уверенным только в его искренности можно быть. - Да, но пока без корней, - с нотками игривыми в голосе отвечают, росчерком быстрым по животу поджавшемуся проскользив. К паху подбираются, волоски, почти бесцветный, мягкие в краске пачкая черной. - Хенджин… что ты… - стоном давясь, не договаривается Ли, острие кисти ощутив на головке своего члена. - У нас необычная с тобой сакура. Слышал когда-нибудь о сладострастия древе? – рукой свободной за бедра молочные удерживают забившегося Феликса, а второй на его естестве инструментом тонким продолжают орудовать. - Н-нет? – юноша всхлипывает, на грани где-то балансируя, но нет все еще. - Оно круглый год цвести может, но при одном очень важном условии – два как одно близ него находящиеся, предавшиеся тому, что название древа оправдывает, - член у основания беспощадно переживает Хенджин, не позволяя юноше краску своим семенем смазать. – Рано, солнце. Ты же не хочешь мои труды, так их и не оценив, испортить? - Хенджин… - в очередной раз выгибается Феликс, почти плача, что оргазм подступающий так прерван жестоко был. - Готово, - отложив кисть, говорит Хван, по щеке юноши ласково проходясь ладонью. – А теперь идем, - помогает ему подняться. - К-куда? – дезориентировано на художника смотрит, послушно со стола соскальзывая. На что ни слова, ни намека не получает, требовательно уведенный на подкашивающих ногах в спальню. Не к постели в ней подталкиваемый, а к огромному в пол винтажному зеркалу. Феликс боится в него заглянуть, упорно глаза опускает, на пятках босых переминаясь неловко. - Смотри, Феликс, - со спины рукой его за подбородок хватают, заставляя приказ озвученный выполнить. И Феликс смотрит, чувствуя, как последние капли сознательности его голову покидают.       В отражении он полностью обнаженный стоит, со взглядом напуганным, волосами взъерошенными, зацелованными губами, с пятнами смущения яркими и метками Хенджина по всему телу, соревнующимися в насыщенности с цветками, нарисованной на нем сакуры. Пышная она, словно под каждую клеточку бледной кожи проросшая, начало берущая от его паха, вверх уходящая плавно, особенно сильно ветвящаяся в районе заполошной груди. Ключицы острые огибающая, шею оплетающая любовно, чтобы в конце самым бутоном большим распуститься на солнечной скуле. - Красиво, правда? Лучшего полотна ни одному художнику ни в жизнь не найти, - свою руку на его животе по-собственнически располагает Хван. Оглаживает его, рисунка линии пальцем прочерчивает, пока вновь так и не опавший член не обхватывает. - Джи…- повержено выдыхает Феликс, откидываясь головой на плечо Хенджина. - Попроси, солнце, - вызывающим мурашки шепотом в раковину ушную закрадывается. - Я… - прикрывают слезящиеся в наслаждении глаза. - Попроси, - подчиняющее, выдержу обоих ломающее. - Прошу, - умоляет Феликс одними губами, но слышат его прекрасно, естество в награду сильнее сжимая. Своим о ягодицы округлые потираются, прикусывая мочку алеющую. - Чего ты просишь, Феликс? – языком жилку пульсирующую обводят. - Тебя, - без тени мысли, сомнения юноша отвечает. - Я у тебя уже есть, - цветок на его скуле целует Хенджин, движений внизу не прекращая. Мучительно медленно, распаляюще, но на грани удерживая. Свободной рукой в джинсов карман тянется, наперед предусмотрев исход сладостный - прерваться сейчас было бы смерти подобно. Хенджин и так ждал слишком долго. Феликсу пора переродиться. – Не закрывай глаза, смотри, - снова приказывает, крышку с тюбика смазки откидывая куда-то в сторонку. - Это… это смущает, - всхлипывает Феликс, содрогаясь от на головку давления большого пальца. - Тем острее ощущения, цыпленок, - не предупредив, первую фалангу в тугое колечко мышц Хван вводит, чем своего добивается: в шоке распахнувшиеся небесные омуты и вскрик задушенный, удивленный. - Джи… - Тише, кричать еще рано, - улыбается Хенджин, не позволяя Феликсу вырваться. – Расслабься, - глубже палец проталкивает, не переставая ладонью двигать на члене. – Не отводи от зеркала глаз.       Феликс устал умирать, но приказа ослушаться не решается. Смотрит в отражение, сгорая от в нем представшей картины, под своими веками ее отпечатывает, где он, нуждающийся, безоговорочно подчиняется своей личной смерти, за спиной стоящей его. Аидом нарекает Хенджина, себя – Персефоной, только в отличие от нее, он противится нахождению в Мире Подземном не будет, умолять о свободе не станет, добровольно отдастся тьме.       Хенджин, о чем Феликс думает, знает, хищный оскал в его макушке солнечной пряча. Второй палец проталкивает, предвкушаю, как эту узость вскоре не им, а своим членом опробует. Нервов комочек находит, давя на него, новые и новые стоны вырывая из иссушенного горла пленника. Цепь укусов голодных на шее, плечах садит, равномерно руками и вне, и внутри скользя. Довольно урчит, видя, что Феликс глаз больше не прячет, пугливо, на контрасте томно, в поверхность стеклянную смотрит. На каждое движение отзывается, в мелодию их страсти необходимые ноты вливает. Сам уже на фаланги требовательно насаживается, пытаясь все и сразу прочувствовать. Скулит жалостливо, без слов просит о большем, свою ладонь поверх чужой ладони укладывает, улыбку очередную вызывая на лице Бога Смерти, третий палец в него добавляющего. Хенджин точно в точку нужную попадает, даруя долгожданное освобождение юноше, так красиво в экстазе забившего, почти упавшего после, чего ему не дают, на руки подхватывают и на кровать относят. - Джи… а как же ты? – робко Феликс бормочет, простыней накрываясь, когда Хенджин от него отстраняется. - А я только начал, - усмехается Хван, руку вытирая полотенцем. Футболку через голову снимает, целое представление для неискушенного мальчишки устраивая, как в съемке замедленной пуговицу на джинсах из петли высвобождает, молнию тянет вниз и следом все остальное, нагим полностью оставаясь. Пресс, четко выраженный, демонстрирует, торс подкаченный, ноги длинные, венками обвитый эрегированный член.       Феликс воздухом давится, не в силах взгляда отвести от Хенджина, в кулачках накидку импровизированную комкает нервно, мечтая, несмотря на смущение, к нему прикоснуться, уверенный, что, если боги и существуют, то перед ним - точно один из них, а иначе не понять ему своей им завороженности, беспрекословного подчинения, желания самого страстного и сердца к нему взывающего. - Это тебе не надо. Поздно от меня прятаться и бежать, - простыню с Феликса Хенджин сдергивает, над ним нависая. Бедра его требовательно разводит, удобнее между них устраиваясь. - Поздно, - для самого себя неожиданно ладонями обхватывает его лицо Феликс, к себе тянет. Первым целует, соскучившись по с ума сводящим губам, чем приятно их обладателя удивляет. Художник инициативу поощряет, разрешает ему свой рот исследовать, руками бесконтрольно шаря по цветущей посаженными им цветами коже. Краску смазывает, но того даже не замечает, трепетно каждый миллиметр веснушчатого тела исследует, языком переплетаясь с языком своего личного солнца. Кислород его себе забирает, стоны, всего Феликса. Головку, смазкой сочащуюся, к нутру жаждущему подставляет и сразу же до конца входит, вскрик съедая болезненный. Главенство перенимает, бедра белоснежные до онемения сжимает пальцами, поцелуя жаркого не разрывая. Скорость набирает мгновенно, нисколько не собираясь щадить под собой распятого юношу. Феликс пощады не ждет, навстречу подается, намертво ногтями в плечи его впиваясь. Глоток живительный воздуха пытается урвать, что невозможно. Точно не тогда, когда его уста продолжают терзать, вверх подкидывают, сидячее вместе с ним положение принимая. Глубоко и насквозь его прошивают, буквально таранят, не позволяют соскочить с члена. Феликс сам не свой, болью вперемешку с наслаждением упивается, обхватив шею Хенджина. Скачку на нем бешенную устраивает, но быстро с темпа взятого сбивается, сдаётся безоговорочно. Голову назад откидывает, чувствуя, как в ней звезды, планеты, вселенные взрываются, чтобы преобразоваться в их реальность. Хенджину мало, он никак им не насытится, вколачивается до шлепков пошлых и звонких в мальчишку, что едва сознание не теряет, закатывая глаза. Феликс при каждом попадании по простаты громко кричит, пока наконец не изливается на грудь Хвана, выжато в его опадая объятиях. Хван за волосы его дергает, заставляя на себя смотреть, не дает передышки, взглядом безумным, Феликсу незнакомым, в его лицо вглядываясь. Испугаться бы тому, а он завороженно ладонь на его опускает щеку, чувствуя, как внутри пламя жидкое разливается, и Хенджином, в него содрогающимся, любуется. - Теперь я верю, что тебя не выдумал, - тепло улыбается. - С Днем Рождения, Персефона, - в ответ шепчут.

***

- Приблизительное время смерти – полночь. Следов борьбы нет - самоубийство, - озвучивает судмедэксперт, накрывая бездыханное тело юноши тканью. - Такой молодой, красивый, вся жизнь еще была впереди, - цокает офицер полиции, остановившись рядом с коллегой. – Давно пора было снести к чертям это здание. Что ни год, то очередной летчик. - Думаешь, их это остановит? – невесело хмыкает мужчина. - Хотелось бы надеяться.       Девушка, глазам их невидимая, с маковым на голове венком, тяжко вздыхает, удобнее в руке перехватывает корзинку с амарантами. Готовится в путь последний проводить мальчика солнечного. Как могла его избегала, не откликалась на зов, надеясь момент неизбежный отсрочить. Не преуспела, зато преуспел ее брат… - Чего грустишь, сестрица? – позади нее насмешливое раздается, заставляя обернуться. - Я не грущу, а злюсь, Аид. На тебя злюсь. Я, кажется, просила его не трогать, - осуждающе на облаченного во тьму мужчину Смерть смотрит. Плащом рваным она за его спиной стелется, ветром несуществующим колыхается. На голове его корона серебряная, шипастая, к ней прикоснись и поранишься, кровью зубцы ее окропишь - силой дополнительной ее владельца одаришь.       Аид, топазами огненными в глазах полыхнув, усмехается иронично: - Когда не отзываешься ты, мое время приходит. - Звучит, как жалкое оправдание. Мы оба прекрасно знаем, что ты в угоду не ему, а себе это сделал. Думаешь, он сможет выдержать жизнь в Мире Подземном? Как скоро он за твою выходку тебя возненавидит? - О, поверь мне, Феликс очень даже рад будет со мной провести вечность. А теперь уходи, я его сопровожу лично. - Вечность, которой за все твои сумасбродства тебя однажды лишат. Обычным человеком переродишься и ни меня, ни его ты не вспомнишь. Встретишь – да, но не факт, что ни себя, ни Феликса не погубишь. Наказание твое – его находить, топить в своем безумстве, доставлять обоюдную боль. Помяни мои слова, - холодно Луноликая произносит и, взмахнув белого платья подолом, в ночи растворяется. - Любишь же ты нагнетать, а язык твой поганый за подобное укоротить надо бы, - Аид хмурится, зная, что словами сестра просто так не разбрасывается, не иначе приговор ему им вынесла, в порыве злости презрев нерушимые узы. - Джи? Что происходит? Там мое тело… я не понимаю, – из дум мрачных голос самый любимый, родной его вырывает. - Бояться нечего, солнце, - в объятия ловит Хенджин подбежавшего к нему всхлипывающего мальчишку. – Помнишь, как ты звал смерть, умолял спасти? Только вот таких, как ты, она игнорирует, предпочитает не слышать, тех обычно забирая, кому есть что терять, кто счастлив, место свое нашел в мире. Зато тебя услышал я. - Ты? Я… я все, что между нами было, в-выдумал? Я умер? – вопросами сыпать Феликс не перестает, растерянно странное одеяние Хвана разглядывая. - Не совсем, а пока все, что тебе надо знать, так это то, что я тебя себе забираю. Навсегда. Ты показал мне свой мир, а я взамен покажу тебе мой. - К-кто ты? – судорожно сглатывает юноша, но не отстраняется. Преданно в агатовые глаза Бога Смерти вглядывается, боясь, что и он, как и годы, с ним вместе прожитые, исчезнет. А были ли они? Пять лет прошло с их первой встречи, и вот он в этом дне снова. - Были, цыпленок. Я все тот же твой Джи - художник, что цветы на тебе рисовать любит, улыбку твою целовать, тебя слушать, тобою дышать. - Так ты все-таки мысли читаешь?! – пораженное выдыхают. - Я никогда этого и не отрицал, - улыбается Хенджин, нежно скулы Феликса касаясь ладонью.       Феликс к ней невольно ластится, разума голос, как и всегда рядом с ним, решительно затыкает. Обнимает крепко, лицо в его сумеречном одеянии пряча, зная, что куда угодно с Хенджином готов пойти, отвергая нормальность - что угодно отвергнет, лишь бы его одного не оставили. Не оставят. Лишь бы он с ним был. - Идем? – в макушку золотистую целуют. - Кажется, кто-то моими глупыми вопросами заразился.       Аид смеется заливисто, накрывая плащом свою Персефону, и во всполохе огня черного вместе с ней из мира людей исчезает.