Люди любят кровь

      Люди любят кровь. Любят петушиные бои, любят натравливать друг на друга грозных хищников, спускать их на других людей. Любят рядится в золото и серебро, обнажая свои мышцы, вызывающе ударяя себя в грудь, словно крича: «Хэй, мир, посмотри на меня!». Но люди не могут разорвать голыми руками пасти свирепым животным, не могут вырвать хребет тварям ростом с целую скалу. Да и к чему оно, если можно не марать свою честь о низость крови и плоти? Человек создан для утех, он счастлив лишь в полном удовольствии, а удовольствие требует. Требует хлеба. Требует зрелищ. Надсмехается над чудищами природы, грязными орками, смердящими троллями и отвратительными ограми. Великаны-уродцы в кандалах, они ведь созданы только для одного: во всём повиноваться хозяину, покорно и молчаливо принимать свою участь. Здесь они не свободные воители, способные сразить кулаком половину человеческой армии. Сломленные и разбитые, они облачаются в кожу и перья на радость публике, покорно исполняя свою роль — ублажают публику. Одна зверушка загрызла другую — пусть люди посмеются. А уж что это за зверушка, мужское оно или женское — неважно, словно эти твари задумываются о концепте столь сложном, словно у них есть отношения, словно у них есть чувства. Словно они понимают, что такое любовь: страстная, дружеская или семейная. — Господин, Таретта не сделала вам зла. Направьте свой гнев на меня. — Гнев?! Ты… смешон… орочье отродье. Дикие звери, низшие, глупейшие существа, не знающие ни сострадания, ни добродетели. Конечно, именно такими они были. Таким был и Тралл, когда говорил эти слова, когда покорно следовал вслед за алой мантией, в кромешной темноте шумел цепью, когда пал на колени так, чтобы оказаться ниже человека, когда взгляд голубых глаз — поразительная редкость для орков — устремился на плывшее хмелем лицо, преисполненное не то похотью, не то отвращением. Лицо хозяина, принимало в полумраке особенно извращённые и противные черты, а сейчас так вообще исказилось ещё сильнее. Как смел он, бесчестное и жалкое создание так долго и уверенно смотреть на него? Зрачки резко расширились, а кадык упёрся в металл ошейника, стоило только хозяину потянуть его за длинные волосы, сальными паклями спускавшиеся ниже плеч, на располосованную розгами зелень спины. Сырые подушечки пальцев провезли по подбородку, тут же устремляясь вперёд, в мёртвую хватку, ногтями впиваясь в грубую кожу лица. Тянуть и тянуть, удерживая челюсть, обнажая специально сточенные до гладкости клыки, сжимать, пока ресницы не окропятся слезами. Не от боли, не от позора, нет. От ослепительного света где-то там, над головой, за высоким окном. За свободой, которую ему не суждено узнать. — Я не гневаюсь на Таретту, орочья тварь. Я её ебу. Вещь. Он — вещь этого человека, игрушка, которая получила ещё одно применение, которая была нужна не только на поле боя, которая из развлечения сугубо общественного превратилась в развлечение абсолютно личное. Смиренное и беспрекословно выполняющее каждый указ. Раскрасить себя блеском рубинов и сапфиров, уподобившись безмолвным наложницам, всецело подчиняться любому слову с каким-то капризным раздражением высказываемому из раза в раз. — Почему ты не стонешь? Хочешь, чтобы я подложил вместо тебя Таретту? — Какие же вы отвратительно сухие. На, пей, а не то… — Уродливая тварь, разве я разрешал тебе вставать?! — Седлай. Или ты сомневаешься в своём господине, орочья шлюха? И было не больно, было не стыдно, было не мерзко, ведь он делал это ради неё, ради Таретты, дочери его кормилицы, которой он обязан своей жизнью. Он не сопротивлялся, не сбрасывал с себя жалкое тело, принимал до смеху малый человеческий член, который одним лишь сокращением орочьего влагалища можно было оторвать от тела. Лежал бездвижно, когда то было нужно, имитировал какие-то звуки и гримасы, когда хозяину того особо хотелось. А хотелось ему постоянно, чаще и чаще, абсолютное безумие, голова, кружившаяся от того, что он по-настоящему владеет им: орком-титаном, грозным бойцом, верным рабом. Погреб с порохом, поднятый на воздух. Из раза в раз. Такой удобный, вечно готовый — не по своей воле, так за счёт дурманящего месива, выпивать залпом которое стало чем-то таким же обыденным, как говорить «да господин». Орки ведь существа по своему нутру воинственные, природа успешно позаботилась о том, чтобы перемри хоть половина из них на поле боя, род свой продолжить они бы смогли. Мужское тело было приспособлено к такому незамысловатому с первого взгляда процессу не хуже, чем женское, и, казалось бы, ничего удивительного в том не было: как-никак, а подобное устройство организма существовало и у других видов, которых матушка-эволюция постаралась оградить от пугающего риска вымирания. Но таких мужчин чаще всего можно было отличить сразу: у одних народов по цвету кожи, у других по росту и телосложению, у третьих по особым отметинам. У других, да. Но только не у орков. Тралл тому был прекрасным доказательством — не засунешь руку под набедренную повязку, с уверенностью и не поймёшь что под ней. А тут, в полной изоляции от потенциальных партнёров, тело напрочь забыло о репродукции… Чем невероятно злило хозяина. Глоток за глотком, одна и та же песня, гимн насильственной близости, жалкой пародии на те отношения, что оркам были естественны. Небольшая помощь тому, что в теле и без того прекрасно работало, безобидная имитация, просто безобидная имитация… в один прекрасный момент ставшая реальностью. Искусственно стимулированный сигнал, бьющий тревогу о вымирании, о срочной необходимости найти партнёра, любого, первого попавшегося, учуявшего резкий запах рассеянных по всему телу желёз. Вот оно, истинное животное начало: лишь бы кинуться на кого-нибудь, что угодно сделать, только бы прошла жгучая тянущая боль, плавящий плоть огонь. Собственными руками хотелось бы вырвать и матку, и всё, что заставляло сейчас стоять на коленях без понимания того, кто он, где он, что с ним. Доминирующее над всем телом чувство, пульсация, затягивающая внутри узлы из колючей проволоки, бросающая в жар и пот, возбуждающая каждую нервную клеточку, бьющая по телу электрической дугой. Насквозь сырая бедренная повязка теперь уж не могла скрыть ничего, а дрожь в бедрах сводила с ума. Последнее, что нужно было в эту секунду — оковы, обездвиживающие тело в камере-клетке перед боем, удерживающие за спиной руки, которые сейчас могли стать единственным спасением, не утихомиривающим боль, но дающим хоть какую-то разрядку, малейшую отсрочку от готового вот-вот вернуться ада. — Хозяин, помилуйте. Сжальтесь. Он никогда никого не молил ни о чём так сильно, как в ту унизительную секунду. Но над головой раздался знакомый омерзительный смех, и всё те же сухие шершавые руки коснулись затвердевшего члена, останавливаясь на ставшей невероятно чувствительной головке, заставляя судорогу прокатиться по всему телу, согнуться пополам от боли, натягивая цепи и разводя пылающие жаром бёдра, провезти коленом по каменному полу, по липкой луже, исходу часа, что пришлось неподвижно ждать перед боем. Бзынь Тело освободилось от оков, и Тралл повалился на четвереньки, дыша тяжело, глубоко, с глухим полурыком. Поднёс было пальцы к изнывающему болью члену, как тут же увидел перед носом остриё кинжала. — Притронешься — убью. Тебе ещё драться, припасёшь силы на это. Или… — остриё прошлось под глазом, — ты хочешь, чтобы я снова поменял тебя на твою дражайшую подругу? Конечно он не хотел. Ни за что на свете не хотел, а потому с очередным «да господин» лишь прогнул поясницу, шипя, закусывая притуплёнными клыками горячую губу. Всё же, решение хозяина пусть и жестокое, но в определенной мере и щедрое — его не бьют, а это уже хорошо. — Какие же вы, твари, мерзкие. Он почти не различал этих слов, хрипел и стонал, покачиваясь на коленях взад-вперед, вдавливая кулаки в пол, делая всё возможное, чтобы не отрывать ладони от камня. Краем глаза лишь увидел, как человеческая рука устремилась куда-то под мантию, как уверенный голос слегка подрагивал, повторяя одни и те же слова: — Мерзкие, мерзкие твари. Отвратительно. Отвр… отвра-ах…атительно. Он не отдавал себе отчета и тогда, и когда его облачали в переливающийся позолотой металл, почти тут же нагревшийся от жара кожи. Тяжело сглатывая, он сделал несколько шагов к свету, и очутился в такой привычной для него обстановке. Шум толпы, радостные крики и сердитые улюлюканья — народ пришёл посмотреть на шоу. На то, как убивает он. На то, как убивают его. В любое другое время он стал бы выискивать знакомое лицо в хозяйской ложе, но сейчас было настолько не до этого. Ноги еле волокли его вперёд, пока всё внутри умоляло не сдаваться, просто пережить окружавший его ужас. Делать то, что у него получается лучше всего: бить, рвать и метать на радость кровожадной публике, подзадоривающей бойцов, желающей увидеть всё больше и больше. А потом всё будет нормально. Не хорошо, не спокойно, но нормально. Нужно просто пережить. Дотянуть. Свет казался слишком ярким, непонятные вспышки, белесая муть, крики, смешавшиеся в один рокот, неразличимые лица противников. Тралл думал, что на том и закончится его жалкое существование, но соперники не то как на подбор были слабы, не то растеряли весь контроль, учуяв его, стоило ему только появиться под пылающим солнцем. Раскаляющее песок, оно разогревало и без того уже пылающую, уже липкую, уже вспревшую кожу. А надо биться. Чёрт. Поначалу бои были хоть сколько-то честными, и против Тралла выходили те, кто был способен дать ему хоть какой-то отпор: такие же высокие, такие же невообразимо крепкие, переполненные энергией и невиданной мощью. И он побеждал их, одного за другим, заставлял публику громко хлопать в ладоши, опуская вниз большие пальцы и приказывая орку добивать раненного под ним. И он добивал, поначалу с сожалением, а потом и с полным равнодушием. Это было не испытание, это была работа, за которую он получал скромную похлёбку вместо вечера побоев, и, дело неудивительное, работу свою он выполнял не просто хорошо, нет, божественно. И публике в конечном счёте просто стало скучно, естественно — к хорошему привыкают быстро. По той причине последние его бои нередко проходили с существами либо в разы слабее его, зато, однако, имевшими при себе оружие более практичное чем та пародия, что изредка доставалась ему без щита, либо же с теми, кто по виду заметно превосходил его в силе. По виду — ключевое слово. Могли бы с ним тягаться, он бы тут не стоял. Грозный рык, вдох-выдох, сплюнуть на песок густую слюну и просто ринуться в бой. Не мощью, так ловкостью, не размером, так скоростью. Стихийно и бессознательно, как он делал уже сотни раз до этого. Пропарывал чужую грудь, ломал кости, располосывал спины. Только давалось сейчас всё с трудом, словно за каждый шаг свой он расплачивался своей душой, словно ноги были налиты свинцом, пока каждое движение перед его носом замедлялось, как и его ответная реакция, что вызывало негодование публики, в недоумении обращавшей свой взор в сторону ложи, где раздражённый хозяин всплёскивал руками и о чём-то ругался. Нет… надо его впечатлить, надо быть лучше, крепче, он же может, он же сильный. Орочье отродье. Ему было нечего бояться — максимум, что сделает хозяин — прикажет высечь или переломает что-нибудь в теле, и да, это отвратительно больно, но он ведь останется жив. Почти при любом раскладе. Он знал, что если проиграет, то публика поднимет пальцы вверх, пощадит его, но пощада эта, хоть и движимая не жалостью, а желанием увидеть его в новых сражениях, всё более страшных и безумных, всё равно давила на него. Он не достоин жалости. Даже в своих золотых побрякушках, насмешкой нацепленных на его тело. Он кровожадный воин, а не шут. Но терпеть сил не оставалось. Хоть вставай под безоблачным небом и сдавайся на месте. Он не мог продолжать, просто не мог: голова разрывалась от шума, лёгкие заполнил густой воздух, а колени было начали подкашиваться. — Продолжать! А не то спущу диких зверей! Словно он сам не животное для бездушной толпы зрителей. Почти загнанное, почти погибшее, но не сломленное, нет. Первый воин пал, второй за ним, третий… и во всех них было одинаково одно — начинали они так бойко и агрессивно, но стоило приблизиться на достаточное расстояние, как руки их слабли, налившиеся кровью глаза округлялись, а оружие падало из рук. Они валились на него всем телом, жали к земле, но не убивали. Зависали над ним в каком-то шоке, открывали было рот, но сказать ничего не успевали. Так было и в этот раз. Принюхивающийся к нему сальный тролль с растопыренными ноздрями потянул к его шее язык, забывая и о своей дубинке, и о беспомощном положении своего противника. Взгляд его засверкал, и тут же погас, тяжёлое дыхание сменилось агональным, пока грудь вместо блестящего масла окропила кровь. Тралл, рычавший не то от ноющей боли, не то от вкуса победы, мгновенно рванул на тролльскую тушу, повалив её, в пару ударов лишая её последних признаков жизни. Каким-то абсолютнейшим чудом эта победа, очередной триумф воинской славы, подарила ещё одну маленькую подзарядку, на рывок далеко не последний, но почти… почти, а это главное. Не думать. Ни о чём. Отключить себя, душу, оставить только то, что ему внушали всё это время: он животное. Чудовище. Готовое драться до конца, не жалеющее ни себя, ни противника, совладать с которым дело не из лёгких, но всё ещё выполнимо. Перед ним ведь стоял такой же тролль, только глупее в разы, с бесполезным копьём, которым он махал направо и налево, отвлекаясь, нанося такие смехотворные удары, что даже с прожигающим внутренности огнём в теле отбивать их не составляло труда. ХРРЯСЬ! Переломленное копьё упало на песок, и толпа зашлась подзадоривающими воплями, поддержкой, которая была ему абсолютно не нужна. Его мотивировала не слава, не ребяческое желание показать кто тут сильный и главный. Хозяин не тронет Таретту, если он будет его послушным рабом. А раз молочная сестра жива и здорова, то он своей цели достиг. И всё, и больше ничего не надо. Каменным лбом по синей коже — одурманенный его запахом тролль и не понял даже, что с ним произошло. Не понял и когда орочьи пальцы выдернули серьги из ушей, когда они тут же устремились к длинным сточенным клыкам, ухватились со всей силы, потянули на себя, прямо к сырому колену. Удар. Удар. Удар. Оглушённое тело покачнулось, но с ним ещё не закончили, толпе даже не нужно показывать пальцем вниз, чтобы решить судьбу тролля. Точно по брюху, ниже пояса, резко, словно камнем, а не кулаком. Резкий спазм, конвульсия, полухрип-полувздох и мгновенная остановка сердца. Сладостный финал. Только этого боя. А за ним ведь ещё один. Неясно, когда это закончится, и хоть сотню раз убеждай тело продолжать, прилив энергии прекратился, как только троллье тело пало на песок. Дальше — только боль и пустота. Ему проще было бы стоять полностью голым на этой арене, и пусть в нём не было стыда, а глаза избалованных насилием зрителей следили за его руками, а не повязкой, ощущения были далеко не из приятных. Ни ветра, ни прохлады, адский зной под открытым небом, кровь врагов, мешающаяся с прозрачной массой меж ног, аккурат куда задыхающийся в агонии тролль умудрился двинуть своими массивными ногами. Всё. Больше он не протянет. Но придётся, стиснув зубы, рыча всей грудью, делая шаг за шагом на подкашивающихся коленях, волоча стопы по песку к нему: громадному огру, так неуместно обвешанному такими же побрякушками, что и он сам. Одноголовый, с уверенностью смотрящий вперёд себя, не отвлекающийся на каждый хлопок над головой — этот был далеко не из тех тупиц-кочевников, которых можно было встретить в лесах. Ему бы в пору оседлать саблезубого волка и поднять свой алый воинский флаг, занести исполинский топор в огне войны, получить сотню стрел в непробиваемую кожу, громить противника стратегией, а не бездумным и упрямым боем напролом, свойственным его виду. Он должен носить триумфальные клыки и черепа, а не драгоценные камни и серебро на потеху людям, чьи головы он способен размозжить двумя пальцами. Он умён, редкость, удивительная редкость, он нигде и нисколько не зверушка для развлечений. Там, в сказочном мире грёз. А тогда они стояли по разные стороны арены, готовые бороться не на жизнь, а на смерть. По крайней мере, так думал юный Тралл, не то по наивности, не то по оглушённому состоянию окончательно поплывшего сознания. Отвратительно, как же отвратительно думать о том, во что превратилось тело, способное горы свернуть каких-то пару дней назад. Он бил, сам не зная куда, пропуская удар за ударом, глядя на мир вокруг через плывущую пелену, сплёвывая густую слюну с прожилками крови, пытаясь совершать непонятные, судорожные, непродуманные рывки вперёд, делавшие его только более уязвимым для противника и вызывавшие негодование зрителей, пришедших смотреть на его очередную победу. Абсолютный случай позволил поднырнуть поближе к огру, ухватить его и тут же бросить руки — они просто отказывались его слушать. Он же говорил, что непригоден для боя сейчас, он говорил, он… Ещё один удар, и вот он уж лежал спиной на песке, зажатый титаническим телом нисколько не утомившегося огра. Неужели именно так он уйдёт? Великий и могучий, внушающий страх каждому на этой арене, ослабший, не вырывающийся, поддавшийся обмякшим телом, подчинившийся боли, вырывающей его из жизни с каждой пульсацией под ставшей почти прозрачной повязкой. Но стоило только огру оскалиться, как что-то в душе перевернулось. Почему-то так абсолютно внезапно захотелось жить, спастись, как угодно, но подышать ещё секунду, ещё минуту, ещё час. Так дорога стала жизнь, пусть и рабская, абсолютно бесправная, ничтожное волочение себя в мире… бесценно. Лишь бы ухватиться за эту жизнь, изо всех сил ухватиться. С позором и бегством, но ухватиться, вывернуться, набрать полный рот песка, рвануть вперёд только чтобы быть с позором схваченным за ноги. Огр провёз его к себе, вновь разворачивая, крепко вцепившись в его плечи, тут же вжимая в песок запястья, не позволяя ни выбраться, ни попросить зрителей решить его судьбу единственным жестом — последняя надежда Тралла, как-никак, а народ его вроде как любит. Как любят зверушку, ловко выполняющую трюки. Обездвиженный, не отдающий себе отчёта в происходящем, п о б е ж д ё н н ы й. Не верилось, в это просто не верилось. Мышцы расслабились, а голова просто рухнула на песок. Бежать от судьбы, вероятно, можно, но только не сейчас. Уже не сейчас. Он хорошо сражался, держался изо всех сил, он молодец. Он уйдёт с честью. Но почему-то мучительная кончина так и не наступала. Как и тролль до него, огр растопырил ноздри, припадая к его коже своим уязвимым носом — потянуть бы за кольцо да и вырвать, но пальцы ведь ватные. Голова чертовски кружилась — от жары, от нехватки влаги на сухих губах, от вони арены и от выбивающегося из-за неё запаха огра. Аромата, близкого к орочьему, как-никак, а по крови они были не настолько уж и разными. По крайней мере, родству с их народом Тралл бы удивился намного меньше, чем дальнему братству с какими-нибудь гоблинами или эльфами. Тралл ожидал чего угодно — одурманенного мутного взгляда, похотливого рыка, мерзотной развязности, но точно не речи. Адекватной и абсолютно понятной. — Юный воин, тебе нет равных на поле боя. Я видел тебя на арене из раза в раз, и преклоняюсь перед тобой. Вот это уж точно неожиданность. Тралл попытался что-то сказать, но прошедшая по всему телу судорога заставила его тут же скривить лицо и выдать что-то абсолютно неразборчивое. — В здравии ты сильнее меня, юный воин, а мой народ чтит сильных, как высших. Потому, — лапища огра чуть расслабила хват, — ты подобен великим богам. Я не смею одержать над тобой победу. Она твоя. Публику не радовала та пауза, что установилась на арене, не радовала она и хозяина в дорогих одеждах, но Тралл их попросту не слышал. Ни угроз, ни свиста. — Моё имя Гартазарг, юный воин Тралл, и я живу в мире намного дольше твоего. Твои противники либо идут на тебя по глупости, либо боятся из глубокого уважения. Пресечь твою жизнь было бы стыдом для каждого из них. И, — вторая рука отпустила запястье Тралла, — для меня тоже. Тралл не спешил реагировать, не спешил открывать рот, он толком-то не мог различить голос огра за порицанием зрителей. — Я бы сдался тебе, юный воин, но я вижу, что ты в большой боли. Позволь мне облегчить её, ежели не снять вовсе. Взамен я отдам тебе свою голову. Шершавая кожа ладони коснулась горящего живота, и, словно в подтверждение звоном отдававшихся слов, по телу прошла неприятная дрожь. — Я был рабом, сколько себя знаю, юный воин, и мне известно, что такое настоящая сила. Сила в тебе, и ты заслужил много большего рабской жизни. — Позор, — наконец-то из-под огра вырвались слабо различимые слова, — это позор. Прикончи меня, как то велит тебе честь. — Позор, — ладонь легко прошлась вверх-вниз, словно пытаясь расслабить скованное болью тело невообразимо лёгким для такой махины поглаживанием, — состоит не в твоём рабстве, юный воин. Он состоит в мыслях тех, кто тебя заковал. Натяжный выдох. Глаза закрывались сами собой, и Траллу казалось, что он и без грубой силы умрёт прямо сейчас. Каждый вдох он чувствовал словно последний, смыкая веки и надеясь, что духи вскоре заберут его. Вместо этого он ощутил, как вторая орочья ладонь приподнимает его голову, заставляет очнуться, изо всех сил постараться сфокусировать взгляд на глубоких зелёных глазах. — Я не причиню тебе боль, только сниму её. Позволь же помочь тебе, юный воин. Разрешение… эта махина, принимаемая и людьми, и орками за тупиковую ветвь развития, говорила умнее их всех, нависла над ним своим телом, созданным исключительно для бездумного боя, и ждала, чёрт возьми, согласия. — П-помоги… Он уже и не соображал ничего, слабо выпуская воздух из приоткрытого рта, не сопротивляясь громадным ручищам, задирающим набедренную повязку, разводящим колени, титаническому телу, пристроившемуся меж ног, уверенному низкому голосу, вновь попытавшемуся убедить его лишь в одном. — Это не позор, юный воин. Достойнейший из достойных, это твой триумф. В глазах уже начинало темнеть, голова чертовски кружилась, пока весь мир находился где-то там, за пеленой сознания, отдаваясь в ушах совершенно неразличимым глухим эхом. Лишь тело, наконец-то добившееся своего, было способно хоть к каким-то чувствам, вновь расходясь отвратительной судорогой, стоило только огру припасть к нему, входя резко, но хотя бы ощущаемо. Мышечное напряжение чуть спало, ноющая боль сменилась чуть менее болезненной тяжестью, обжигающим жжением, сорвавшимся рыком. Это ведь почти орк, почти орк, почти,

мать его,

орк.

В ту секунду он бы скорее поверил, что его уши просто залило кровью, что голова напрочь отказала и он просто ничего не слышал, но нет, он ошибался. Абсолютно гробовая тишина, словно весь мир по щелчку пальцев выключили: ни птиц, ни ветра, ни шёпота. Лишь развязный вопрос какого-то разжиревшего человечьего полудурка на задних рядах: — Они что, сношаются что-ли? Буря. Буря криков, смеха, возмущений, поднялась через считанные секунды, вызывая болезненно-раздражённую реакцию хозяина в ложе, который не скупился на ругательства, то вскакивал, то садился обратно, ломающимся от ярости голосом приказывал то выпустить на арену голодных животных, то просто остановиться, то пропороть огру брюхо, то зарядить ему чем-нибудь в спину. Но это было не важно. Пусть он хоть в пепел превратится от собственной злобы, начатое не остановить. Огонь по горящей слизистой, сбившееся дыхание, широкие ноздри, вбирающие раскалённый воздух, соль на губах… великие духи, неужели так бывает? У свободных существ, у вольных распоряжаться своей судьбой там, на настоящем поле боя, в укромных лесных стоянках, при тусклом огне в шатре под звёздным небом? Резкое сокращение пресса, словно он вновь один на один с каким-нибудь троллем, обнажившиеся клыки, жар от тела, жар от металла — всё это сливается в единый вихрь сплошного безумства, от которого запрокинутая голова лишь сильнее давит в песок под ней. Как же хорошо и вместе с тем отвратительно мучительно — огры, как-никак, всё же другой вид, и организм это понимал, находясь в абсолютном смятении от того, что внутри что-то такое близкое и одновременно такое чужое. Последние движения заставляют чуть ли не согнуться пополам, рыча всей грудью и распахивая глаза, в которых впервые за последние часы наконец-то появилось хоть какое-то просветление. Внезапное оцепенение и резкий толчок, от головки до глубины влагалища — он никогда не испытывал чего-то подобного, чего-то настолько тёплого, расходящегося от паха до заострённых ушей. Абсолютнейшее блаженство. Не отпустило, нет, но огр своё обещание сдержал — легче стало однозначно. — Тебя ждёт великое будущее, юный воин Тралл. Боги моего народа благословляют тебя. Сколько же в этом огре было выдержки. Силы. Мощи. Ещё не успели стихнуть совершенно непроизвольные сокращения по всему телу, не успела окружающая реальность стать единой, вновь выйти на передний план, как он ощутил нечто на удивление прохладное в своей руке. Пальцы огра достали неиспользованный во время боя шамшир с мелкими волнами, скорее напоминавшими зубцы, и он тут же очутился своей рукоятью в тралловской ладони. — Беги, юный воин. Беги отсюда, пока они не превратили твою жизнь в мою. И мир падет пред тобой. Всё те же пальцы сложили кисть в кулак вокруг рукояти, те же руки, что так недавно вжимали его в песок, потянули его на себя, поторапливая подняться. Огр стоял перед ним на коленях, безоружный, покорно выгнувший шею, смотрящий на палящее солнце, а не в голубые глаза — так ведь тяжелее убивать. Он же делал это много раз. Это заложено в его крови, животной, мерзкой… так ведь внушал ему хозяин? Он не знал пощады, он не вёл разбор со своими врагами, он уничтожал каждого, кто выходил с ним один на один на этом проклятом поле боя. Так почему же сейчас дрогнула рука? Почему не захотелось видеть муки противника? Почему исчез тот запал, с которым он превращал черепа врагов в пыль? Впервые…сегодня столько всего произошло впервые. Ор на трибунах становился невыносимым, народ тряс руками, показывая пальцем вниз, кто-то не выдерживал и изъяснялся сразу на словах, скандируя противное «убей», кто-то просто переходил на свист. Но Тралл их не слушал. Эта минута, что он стоял в полной неподвижности, была для него целой вечностью, роковым решением, адски тяжёлым, но твёрдым и однозначным. Лезвие меча, занесённое над головой, ослепительно сверкнуло под палящим солнцем. — Я вовек запомню имя твоё, Гартазарг. Да станешь ты единым с первородными духами. И свист сменился ликованием, и хозяин расслаблено рухнул в своём ложе, стирая испарину со лба, и наверху раздались овации. Его триумф, никак иначе. Вот только счастья в нём не было. Алая кровь фонтаном хлынула на лицо, на побрякушки на широкой груди, на горячий песок. Мешалась на зелёной коже со всем, что перепачкало тело — с липким потом, с чёрной грязью, с горячим семенем и тягучей смазкой, с ароматными маслами, в которых его вымазали перед боем. Гул вновь стих в голове, а ноги в очередной раз подкосились, не то от усталости, не то от гложущего осознания того, что он дал слабину. Бесстрашный и непобедимый Тралл жалел о смерти врага, которого знал считанные минуты? Ужас. Холодный, неподдельный и дикий ужас. Он так и остался с ним: и под огненными лучами, и в тени, и в абсолютном мраке темницы под ареной. Хозяин, вроде бы, был зол, расхаживал взад и вперёд, махал руками. Такой жёсткий и агрессивный, он явно боялся его и дёргался от каждого его движения, расслабившись только когда цепи снова сковали всё тело. Он сверлил его взглядом, убивал в своих мыслях сотни тысяч раз. В нём читалось омерзение, презрение и… быть того не может… ревность? — Что, больше захотелось, шлюха орочья, а? Расстонался посреди арены, надо же! Я тебе не по нраву стал, значит, да? Решил меня попозорить перед народом? ОТВЕЧАЙ. Из-за пояса показался обнаженный клинок, со всей силы просвистевший по громадному бедру. Тралл только дёрнулся — остриё затронуло лишь кожу — и отвечал настолько смиренно, насколько то было возможно. — Нет, господин. Я не… «расстонался», я… испытывал крайнюю боль, — он высказал первое, что пришло в голову. — Быть может… я могу хоть сколько-то… успокоить вас? Тралл искренне не понимал, чем эти слова так задели хозяина, и взаправду хотел хоть как-то исправить ситуацию, чтобы поскорее закончить весь тот ад, что не знал в тот день ни начала, ни конца. Натягивая цепи и покорно понурив голову он сделал то, к чему давно уже привык: смиренно раздвинул колени. Без лишних слов, без лишних вопросов. — УСПОКОИТЬ??? Д… Д-ДА ТЫ ВКРАЙ ОБНАГЛЕЛ, ГРЯЗНАЯ Т…Т-ТВАРЬ. По сырому камню темниц раздался страшный утробный рык. Не воинственный, нет, преисполненный невыносимой болью. Острый носок роскошной обуви, показавшийся из-за дорогих одежд, со всей силы пнул прямо по заметно увеличившимся в размерах половым губам, отчего перехватило дыхание, отчего чуть не остановилось пропустившее удар сердце. Духи, когда же оно закончится??? — Слушай сюда, животное, — хозяин потянул его за ошейник, вновь выходя из себя, но вскоре ослабив хватку и чуть успокоившись, — я бы приказал пустить тебя на мясо и насильно скормить твоей Таретте, но… то, что ты вытворил, на удивление понравилось публике. А потому, — цепи вновь зазвенели, — через пару минут ты пойдёшь на арену, и повторишь. Мне отвалили нехилое золото за твою тушу. Вот и посмотрим, больно тебе или нет. — Г-господин… вы… Спорить было бессмысленно, а в какой-то мере даже опасно. Потому Тралл не закончил, тихо кивая и ожидая своей участи, очередных приготовлений, нагретой воды, смывшей с него следы прошлых боёв и готовящей к чему-то… ещё более невыносимому. Очередные побрякушки, очередные камни и цепочки, какой-то вечный круг, из часа в час, изо дня в день. Он бы мог свернуть шею людишкам, бегающим под его ногами, мог бы разорвать их, когда они слишком назойливо развешивали на него своё омерзительное золото, на этот раз в особенно большом количестве — чтоб звенело, хозяин, наверняка, постарался. Но он просто стоял. Не в шоке, не в прострации, в смирении. Стеклянным взглядом смотрел куда-то вперёд, не противился, выходя под жар небес, не глядел на смешавшиеся воедино лица зрителей, заметно уменьшившихся в своём числе: вероятно, не каждый мог позволить отдать те деньги, что запросил господин. Он не ждал, когда его ударят в бок, словно пришпорив непослушного скакуна, он просто поволок себя по песку, минуя окровавленное оружие и бездыханные тела, которые так и не уволокли с арены — из лени или для усиления какого-то там эффекта, кто их знает — останавливаясь по центру и безропотно падая на четвереньки. Овца на закланье. Поразило это и публику, не ожидавшую шоу ещё до его начала, поразило и выводимых на арену существ, таких же безвольных и преданно выполнявших то, что им будет приказано. Поразил и господина, на секунду прервавшего свою ядовитую речь. — …тому, — секундное удивление растворилось на его лице, и он продолжил, — кто откажется к нему притронуться, я прикажу отрубить голову. Рокот труб и аплодисменты на трибунах дали обратный отсчёт в бесконечность, объявляя о самом страшном дне в его жизни. Дне, который он вроде как и помнил в ярких деталях, а вроде как и забыл навечно. Горящий содом, непрекращающийся гомон и гвалт, крики над головой, десятки лапищ, смех, рык, радостные возгласы, агрессивный рёв. Каждый, кто боялся пасть от его рук, сейчас не скупился поиздеваться, поглумиться, опозорить перед обезумевшей публикой. — Золото! Я отдам больше золота, только дайте спуститься! — Я дам больше! — Я! Ещё больше за орка! — Нет, я! Я! — Возьмите мои! Я дам втрое больше! — В десять раз больше! Кто-то свалился прямо с трибун в горячий песок, кто-то обсыпал золотом хозяина и перемахнул по ступенькам, кто-то воспользовался всеобщим переполохом и рванул на арену, не бросив ни гроша. Трибуны пустели, пока под ними в невыносимой духоте возникала страшная давка, дикое столпотворение и абсолютный хаос. К когтистым лапам присоединились маленькие человечьи пальчики, к клыкам и густой слюне, стекающей на лицо и грудь— брезгливые людские рты. Его валяли в песке то так, то сяк, переворачивали на спину, переваливали на живот, запускали ручищи и ручонки под повязку, сдирали её, впихивали внутрь кулаки: одни на потеху, другие из интереса. Тянули за волосы, вот-вот норовясь отделить грубую кожу от черепа, толкали друг друга, стараясь устроиться на нём, либо, наоборот, взвалить его на себя. Вжимали в песок, изливались на спину, на лицо, на каменный пресс, сдирали украшения, вырывали цепочки, зажимавшие своим креплением соски, пытались расцарапать кожу, слизывали капли крови. В конечном счёте вновь обернули к себе спиной, заставляя уже обмякшее тело повалиться лицом в песок и очнуться лишь для того, чтобы повернуть лицо на щёку и не задохнуться. Он лежал покорно, не сопротивляясь торжеству распутства над своей головой, принимая всех и каждого, глядя своими совершенно пустыми глазами вдаль арены, на волнистый меч со спёкшейся кровью, на обезглавленное тело и мутные зелёные глаза в паре метров от него. «Это не позор, юный воин». Стекло в ушах и пара судорожных вдохов, непереносимая боль, окружавшая его со всех сторон — снаружи, от сотен лап и рук, внутри — от предателя-тела, так и не прекратившего свои омерзительные капризы из-за отсутствия партнёра-орка. Да когда же ты насытишься, жалкое, алчное, похотливое… Ещё один непереносимый, распирающий и рвущий на части толчок громадной головки сначала во влагалище, а потом и в анус, словно наковальней ударил по голове, и весь мир канул во мрак. Очнулся он всё там же, в привычной темноте и сырости, в грязи и песке, измазанный всем, что только представлялось и не представлялось его сознанию. Изнывало всё: стёртые ладони, локти, колени, бёдра, по которым стекала собственная кровь. — Ну что, животное, что скажешь теперь? Каждый звук слов хозяина усиливался в голове, раскалывая череп, но он не смел позволить себе промолчать в ответ. — Я всё понял, господин. — Что ты понял? Вот что ты понял, тварь бесстыжая? Окажись хозяин с ним один на один в дальних лесах, он бы бежал, ещё завидев его на горизонте. Но сейчас, когда обессилевшее тело было сковано цепями раза в два надёжнее, чем утром, он позволял своему больному уму безумную наглость и крайнее бесстрашие. — Ч-что ты понял, а?! Кто твой хозяин? Пальцы ухватились за слипшиеся волосы, с которых тут же посыпался песок, натягивая их до предела… и ударяя лицом прямо по камню Из носа хлынула кровь, треснул тупой клык, и рот залился горячим железом. — Вы. — От кого тебе приятно? Снова за волосы, почти перекрывая дыхание вжавшимся в кожу ошейником. — Только от вас, господин. — Кому ты принадлежишь, сука развратная? — Вам, господин. Очередной удар по сырому камню, на этот раз не с той же силой, но приятнее от этого нисколько не стало. Он даже и не знал, что делать — поднимать голову и смотреть на рассвирипевшего хозяина или же просто принять свою участь и подождать, когда он уйдёт. — Я буду выводить тебя раз в неделю, — развязно и спокойно сказал господин, разворачиваясь на каблуке и подзывая какого-то щуплого раба к себе. — Твоя уродливая морда собирает удивительные деньги, орочье отродье. Поздравляю, ты наработал на похлёбку. Перед носом приземлилась железная тарелка, с треском расплескавшая половину своего содержимого на пол. — Лакай, тварь. И в следующий раз хорошенько подумай, прежде чем злить хозяина. Так мерзко стало на душе в ту секунду, так больно защемило, так сильно захотелось разодрать металл, как тряпки, рвать и метать, обезглавить каждого, кому не посчастливится попасться ему на глаза. Он ведь лучший гладиатор, лучший ученик, лучший раб. Он верил в это, до последнего, почти по-детски наивно. И к чему это привело? К тому что он пошевелиться не мог, пока прямо перед носом растекалась холодная похлёбка, пока режущая боль сковала его сильнее цепей, пока хозяин разбирал золото, заработанное на его страдании, пока он напивался в своих роскошных покоях, погрязший в грехах и себялюбии. Бежать. Огр же сказал, что боги благословляют его, так можно и поверить в них. Мнимая надежда, которая, однако, так умело поднимает с колен, заставляет сделать вдох, ещё вдох, один за другим. Он обесчестен. Но не сломлен. Нигде, нисколько и никогда не сломлен. Он не будет скулить на сыром полу, словно издыхающая шавка, не будет стонать и жаловаться небесам на свой тяжёлый рок. Ведь он гладиатор. Он воин. Он безжалостен, он — плазма звёзд и жерло вулканов, разрушительный ураган, сильнейшая буря. А потому он сбежит. Любой ценой, любыми жертвами, но он вырвется в неизвестную свободу, вкусит её опьяняющую сладость и начнёт новую жизнь. Так страшно и так непривычно. Но, великие духи, оно того стоит.       Чистое небо и ослепительные звёзды над кронами высоких деревьев, укрывших под своей непробиваемой тьмой и непроходимыми дорогами лагерь, предсказывали светлую и безоблачную погоду на следующее утро. Идеал для очередной битвы, которая могла решить исход, кажется, никогда не прекращающейся войны. В этой тишине, такой непродолжительной и являющейся скромным подарком бытия перед очередным месивом, они зализывали свои раны и подсчитывали умерших, принимали судьбоносные решения: о перемене в тактике, о лучшем времени для нападения, о врагах и той наживе, что досталась им с их поражением. — И что прикажете делать с пленными людьми, юный вождь? Они сдаются одни за другим, я уж и не знаю, во что их пустить… Орк смотрит на Тралла, слюнявя разожённую трубку, ждёт приказа, никак иначе. — Да что тут думать? — отмахивается его напарница, сворачивая карту. — Словно рабам дела не найдётся. Попотеют там и тут, плёвое дело. Что с них взять, это и не люди уже. — Дело, — Тралл выпрямляется, заправляя косы за спину, — далеко не «плёвое», Дранмара. Он никогда не был многословен, не любил праздновать мелкие победы и не особо-то и заботился о судьбе людишек, павших в ходе сражений. Даже сейчас, когда все собирались на кутёж и распития, он хотел побыстрее отправиться в шатёр к Громмашу, завалиться на бок и заснуть на тот короткий период времени, что даровала ему недолгая передышка между боями. Но что-то в словах Дранмары заставило чёрствую душу откликнуться, встрепенуться и подцепить заточенным крючком кровавые воспоминания молодости, от которых до сих пор по коже пробегали мурашки. — Они, быть может, потеряли честь как воины, но не как люди. А потому, — он выдерживает небольшую паузу, тщательно обдумывая свои слова, — относитесь к ним как к пленным. Но ни в коем случае не как к рабам. Дранмара и её дружок с трубкой ещё долго сидели в тишине над своими картами, сначала в задумчивом молчании, затем и в шумных разговорах о предстоящем праздновании и вероятном исходе надвигающихся сражений. Тралл никогда не нуждался в том, чтобы пояснять свои приказы подчинённым, а потому вскоре он скрывается из шатра, оказываясь в кромешной темноте, подсвечиваемой дальними огнями центра разбитого лагеря. Над смоляными волосами шумят листья, ещё выше завывает ветер, ещё выше загораются звёзды: алмазы древних духов, богов, о которых рассказывал ему Гартазарг. И ведь не видно ничего за ветвями, но в эту секунду абсолютно наивно кажется, что прямо с чёрного небосвода, наряду с белоснежными огнями, на него глядят два широко распахнутых изумруда. Как же, всё-таки, прекрасна и вкусна она. Жизнь. Свобода. ㅤ ㅤ ㅤ ㅤ