Перерождение

Как непросто оказывается привыкнуть к худшей версии собственной жизни, которую судьба, замахнувшись со злорадной ухмылкой, швыряет тебе прямо в лицо. Когда вместо обломков станции ты видишь вокруг себя руины привычного мира. И трупы. Горы трупов со смутно знакомыми лицами. День за днём Эллиот проводит дома, постепенно восстанавливаясь и собирая пазл, кусочки которого помяли, поломали на части и разбросали по полу заботливые помощники. Можно поблагодарить лишь за то, что ни один не выбросили и все они должны быть где-то поблизости — нужно только старательнее искать. Дарлин то и дело появляется рядом и помогает: подправляет несостыковки, подбрасывает вместе с нужными кусочками даты и имена. Чем яснее становится рисунок, тем чаще на глаза наворачиваются слёзы, но Эллиот не отрывается и продолжает собирать. Некоторые образы вызывают в голове диссонанс — сложно сбалансировать красивую выдумку и тяжёлую реальность. Однако со временем это выходит всё лучше, ведь больше Эллиоту буквально нечем заняться. Он живёт на деньги, которые перевела ему Дарлин, ждёт, когда восстановится тело и впервые думает о том, что неплохо было бы обратиться за помощью в восстановлении разума. Чуть позже. А пока Эллиот чувствует себя неготовым к выходу в мир. Он едва научился адекватно воспринимать ленту новостей и открывать дверь без минутной моральной подготовки. В конце концов, там всегда оказывается Дарлин. Эллиот рассчитывает на это, в очередной раз поднимаясь из-за компьютерного стола под негромкий стук и медленно ковыляя к двери. Смотрит в глазок, заранее предполагая, что увидит, и вдруг цепенеет. Хочет податься назад, притвориться, что его нет дома, спрятаться… Но ноги не слушаются, а руки, словно под гипнозом, тянутся к замку. «Только не это, — думает Эллиот и распахивает дверь перед неожиданным гостем, — только не снова». С него достаточно живых мертвецов, тема исчерпана и закрыта. Но вот на его пороге появляется очередной призрак прошлого, которого, по крайней мере, в этот раз удаётся узнать с первой секунды. Эллиот рассматривает знакомые черты и бормочет беззвучные проклятия. У призрака болезненный вид: часть кожи на лице имеет слегка нездоровый оттенок, покрытые бинтами руки покоятся на деревянной трости, ведь он, кажется, едва способен держаться на ногах. Эллиот заглядывает на миг в опустевшие светлые глаза и замечает, как в них тут же загорается что-то. Тайрелл Уэллик должен быть мёртв. Но он стоит здесь, слишком измученный и изувеченный для порождения подлого разума, и смотрит на Эллиота так, словно ждёт чего-то. Словно у них был какой-то уговор, секретный план, интригующая общая тайна… — Bonsoir, Эллиот, — почти беззвучно говорит он, и Эллиот вздрагивает. Наконец хоть чьи-то слова отдаются в голове эхом воспоминаний, ведь он уже слышал их неоднократно. — Позволишь войти? Реальность происходящего по-прежнему подвергается сомнению, но Эллиот отступает и без особых колебаний пропускает Тайрелла в свой дом. Чуть позже окажется, что и в свою жизнь. Тайрелл любит говорить и даже через силу рвётся рассказать как можно больше. Эллиот любит молчать, и из этого складывается на удивление неплохой диалог. Раньше им вечно что-то мешало, но нет больше ни героических планов, ни убийц на хвосте, ни сторонних наблюдателей. Половина истории Тайрелла — хаотичная чушь, которую невозможно разобрать, но он рад просто излить её кому-то. И Эллиот, не перебивая, слушает рассказ о том, как Тайрелл брёл на зов, доступный только ему, как свалился без сил, а после был найден кем-то и доставлен в больницу. О том, как врачи списали всё увиденное им на галлюцинации перед беспамятством, хотя искажением восприятия Тайрелл никогда не страдал. Ему трудно поверить, но Эллиот — не тот, кто имеет право судить о чужих странностях. — Ты кажешься другим, — задумчиво подмечает Тайрелл. — Такой тихий. И, похоже, правда меня слушаешь? Эллиот пропускает завуалированный упрёк о прошлом мимо ушей и вяло пожимает плечами. Растрёпанный, небритый и усталый на вид Тайрелл похож на лучшую версию себя, и рядом с ним даже хочется немного расслабиться. Вскоре появляется Дарлин. Она мгновенно замечает Тайрелла, шокировано округляет глаза, тычет пальцем и изощрённо бранит Эллиота за безответственность. Тайрелл молча выслушивает все нелестные отзывы о себе, а Эллиот кажется неожиданно довольным. Его спокойствие лишь сильнее раздражает взволнованную Дарлин, но сам он наконец понимает, что перед ним настоящий, живой человек. Тайрелл Уэллик, как и он сам, вернулся с того света, и теперь у них есть по крайней мере одна общая тема. Трудно сказать, как так выходит, но Тайрелл остаётся. Сперва на одну ночь, потом на несколько. Он не спрашивает разрешения напрямую, Эллиот не пытается его прогнать, и даже Дарлин мирится с его появлением удивительно быстро. Просит только обменяться контактами и быть на связи. Возможно, она начинает испытывать жалость к замученному человеку, или просто хочет, чтобы рядом с братом постоянно находился хоть кто-то знакомый. В одиночку Тайрелл не справляется с бытом, а Эллиот едва способен справиться с самим собой, и так совершенно без слов заключается их договор о взаимопомощи. Обстановка кажется спокойной, однако лишь первое время. Однажды ночью Эллиот морщится и приоткрывает глаза, прислушиваясь в попытке засечь источник тревожащего шума. Понимание приходит почти мгновенно. Поёжившись, он поднимается и босиком шлёпает к дивану на котором, жмурясь и тихо постанывая, ворочается Тайрелл. Днём упрямый швед жадно глотает обезболивающие, пытается сжимать в руках предметы и медленно передвигается по квартире, опираясь на трость и жалко заваливаясь на бок. Но все препараты имеют ограничения, и ночью какой-то фантомный садист давит на едва затягивающуюся рану и вгоняет иглы под кожу, методично, одну за другой. С выпиской советовали повременить, но Тайрелл, словно забитый зверь, начинал скулить и чахнуть, не видя рядом знакомых лиц. Он не смог долго оставаться в больнице, не выдержал пустоты дома, и прибился туда, где у его задушенных стенаний есть по крайней мере один слушатель. Не то, чтобы Эллиот выглядит сильно лучше, но он, выхоженный сестрой, по крайней мере спокойно держится на ногах, может самостоятельно дойти до ближайшего магазина и вымыться, не присаживаясь на пол, чтобы передохнуть. — Эй, — медленно опустившись возле дивана, Эллиот кладёт на него руку и слегка наклоняет голову, чтобы лучше рассмотреть искажённое болью лицо. — Ты как? Тайрелл не спешит открывать глаза или давать ответ, только затихает ненадолго и делает глубокий вдох. — Ужасно, — наконец бормочет он. — Не хотел тебя будить, н-но это… Не моя вина. — Конечно. Глупо обвинять человека в боли от пулевого ранения или обморожения, тем более, когда он терпит эту боль из-за отчаянной попытки защитить тебя. Эллиот чувствует даже тонкий укол вины, когда улавливает очередной болезненный стон. Первое время он эгоистично пытался списать всё на импульсивность и неспособность Тайрелла держать язык за зубами, но после был вынужден признать, что люди не обязаны проверять каждое помещение на прослушку, готовиться к преследованиям и преступной жизни. Вряд ли ещё пару лет назад хоть кто-то из его подельников думал о том, во что ввяжется. Многие из них вообще не пережили участие в деятельности «fsociety». — Эллиот, — глухо зовёт Тайрелл и наконец размыкает тяжёлые веки. То, насколько близко Эллиот находится и как внимательно смотрит, кажется, немного успокаивает его. — Дай мне что-нибудь. ConZip или… У тебя ведь есть морфин? Должен быть… — Нет, — Эллиот хмурится и отрезает настолько быстро, что Тайрелл едва успевает недовольно замычать. — У нас уговор: никто не принимает больше положенного. — М-мне больно, — покрытые восстанавливающим гелем пальцы дрожат от напряжения, и поверить жалостливому голосу слишком просто. — Знаю. — Д-дай… — Нет. Тайрелл снова жмурится и шипит. Горько и слабо. Эллиот не уверен в том, способен ли помочь, поэтому просто продолжает сидеть рядом, следить за чужим дыханием и трепетом светлых ресниц. Один из них воет от боли во всём теле, а другой имеет пристрастие к веществам — обоюдный уговор о том, чтобы следить за приёмом препаратов кажется первой однозначно разумной идеей. Разумной, но трудновыполнимой. Эллиот хочет спать, но не может бросить Тайрелла. Тайрелл хочет спать, но не может. Беспокойная ночь представляется захлопнувшейся ловушкой, из которой нет верного выхода. Растерянному Эллиоту кажется, что он уже бывал в подобной ситуации, только неясно, в какой роли. Это интересно, странно, но не слишком важно, ведь главное он прекрасно усвоил: если не знаешь, что делать, просто будь рядом. Обозначь своё присутствие, попробуй поддержать. Эллиот помнит, что многим людям прикосновения приятны, а Тайрелл и сам неоднократно пытался дорваться до них. Поэтому он, немного поразмыслив, вытягивает руку и осторожно касается кончиками пальцев жестковатой кожи чужой ладони. Едва ощутимо, чтобы ненароком не сделать хуже. Дёрнувшись, Тайрелл охает от неожиданности, а после вдруг медленно сжимает кулак. Цепляться за участливый жест, даже когда тот способен причинить боль — так в его духе, а Эллиоту всё кажется, что вот-вот слух порежет скрип натянутой кожи и мышц. — Я могу принести тебе воды. И только. — Не надо, — словно испугавшись, что Эллиот действительно уйдёт, Тайрелл сжимает его пальцы чуть сильнее. — Всё… Т-так хорошо. Эллиот кивает и опускает голову на собственное плечо. Вымотанный восстановлением и дневной жизнью, он вот-вот погрузится в мутную дрёму. Следом за ним и Тайрелл постепенно начинает дышать ровнее.

***

Несмотря на все события минувшего года, жизнь кипит и требует от каждого посильного участия в работе нерушимой капиталистической системы. Едва выправив походку и дождавшись поверхностного восстановления, Тайрелл поддаётся порыву прежнего трудоголизма, тратит больше суток на резюме — с его известностью и репутацией совершенно ненужное — и начинает пропадать на собеседованиях. Признаться, он чувствует себя немного виноватым перед Дарлин из-за того, что она берёт на себя всю ответственность за финансы. Приходя под вечер, Тайрелл раз за разом удручённо констатирует, что на работу его теперь возьмут разве что из жалости. А после в попытке поднять себе настроение нагло вторгается в личное пространство Эллиота: поглядывает на экран через плечо, наклоняется слишком близко. Сперва Эллиот закономерно вскипает, потом пытается терпеть, а вскоре и вовсе привыкает к навязчивости соседа. Дневное одиночество становится необходимой отдушиной, за которой всегда следует не менее необходимая странная компания. В жизни наконец появляется некое подобие баланса. Живя под одной крышей, люди так или иначе сближаются. И это не только даёт ответы, но и порождает всё новые вопросы, указывает на проблемы, о причинах которых прежде никто не задумывался. Большинство из них теряется в пустоте, ведь на односторонних разговорах не построить обоюдно глубокого знакомства, но одна всё же всплывает, когда Тайрелл в очередной раз возвращается в дом. — Я хотел заказать что-нибудь, — тихо признаётся Эллиот, озадаченно таращась на экран телефона, — но понял, что не знаю твоих предпочтений. Тайрелл чуть сильнее сжимает трость, пересекает комнату и плавно присаживается рядом. Почему-то настолько обыденный вопрос вводит его в ступор, кажется непривычным и неестественным. — Какой-нибудь лапши было бы достаточно, — начинает он, — я не то, чтобы… — Не в этом дело, — голос у Эллиота как всегда вялый, он с трудом ворочает языком и едва ли способен кого-то перебить, но Тайрелл послушно замолкает. — Я вообще ничего о тебе не знаю. Национальность и статус — пустые факты, криминальная история — маркер каждого моего знакомого. Я помню обрывки наших разговоров, но не представляю, что ты за человек. Ты ничего не рассказывал. — Ты ни о чём не спрашивал, — объяснение находится удивительно быстро. — Даже пытаться обсудить что-то с тобой бывало тяжко. И бесполезно. — А, — Эллиот принимает правду безукоризненно, а после неожиданно заключает: — Похоже, я мудак. И что-то ломается внутри Тайрелла. Что-то, что трещало, когда его в который раз грубо отталкивали от себя, когда руки в порыве злости сжимали ткань чёрного худи, когда чужая спина становилась всё меньше, дальше, рискуя затеряться среди голых ветвей и снега. Он и забыл, с какой лёгкостью прежде переступал черту. — Да, — ответ вырывается даже слишком резко. Будто давно держался на кончике языка. — Да, ты… Настоящий мудак. Гандон, каких поискать. Требующий преданности и подчинения таинственный засранец, способный отобрать у человека жизнь и ни черта не дать взамен. Эллиот слушает, глядя в пустоту перед собой, а у Тайрелла моментально голос срывается, руки трясёт и покалывает. Прежний Эллиот вскинулся бы и выплюнул ему в лицо пару ответных колких оскорблений, но этот только молча впитывает чужие слова. И, не чувствуя сопротивления, Тайрелл продолжает распаляться: — Твои люди и их личная жизнь для тебя были, вроде как… Ресурсом? Инструментом для достижения цели? Упрекал капиталистов в том, что они насыщаются за чужой счёт и шагают по головам, а сам-то! Упиваясь своей гениальностью, решив дорваться до статуса бога в одиночку, выкинул из головы всех, кто своё будущее положил на алтарь твоей идеи и погиб, а от живых закрылся, когда осознал, что идея была полнейшей хернёй! — Вот как. И к такому человеку ты вернулся? — впервые с начала разговора Эллиот поднимает глаза. Печальная тревога в них кажется Тайреллу непривычной, не подходящей его гордому немилостивому богу. — Почему? — Потому что у меня никого не осталось. Как и другие, я отдал за тебя всё, что имел, — сжатые от нервов пальцы пробивает болезненным зудом, голос подводит и через слово теряется в сбитом дыхании. — Я отдал за тебя все свои силы и семью. Я умер за тебя. Эллиот хлопает глазами пару раз и хмурится едва различимо, будто ставит свои слова под сомнение: — Ты жив. — Нет. Я умер за тебя. Обескровел, окоченел… А потом воскрес в мёртвом теле, и это было самое мерзкое и болезненное чудо, — с трудом держа себя в руках, Тайрелл слабо щурит почти обезумевшие глаза. — Чудо, сотворённое, блядь, ради тебя. Доведённый до грани срыва он выглядит опасно и, в то же время, удручающе, хмурится, напрягает нижнюю челюсть и едва не плачет. Продолжать разговор слишком тяжко, и оба просто глядят друг на друга, пытаясь выловить и прочитать мысли в глубине глаз напротив. Тайрелла слегка потряхивает, а Эллиот не ощущает в себе способности шевелиться. Не может же он найти человека, одолжившего на время его тело, и отчитать его за причиненный ущерб. Не может, ведь он и есть этот человек. — Насколько неуместно будет говорить сейчас, что мне жаль? — Обескураживающе неуместно, — шумно выдыхает Тайрелл и отворачивается, чтобы с тихим шипением размять руки. — И ненужно. Я начал убеждать себя в этом с тех пор, как открыл глаза в мире без Тёмной армии. И убедил, когда ты впустил меня в свой дом. Я был неправ? — Прав, — раньше признать это было сложнее, и Эллиот дивится сам себе. — Меня всю жизнь преследовали миражи, и я реально испугался, что ты окажешься одним из них. Верится до сих пор с трудом, но я рад, что это не так. Что вернулся ты сам, а не грёбаное воспоминание. Тайрелл — эксцентричный истерик, актёр, и лицо его кажется слишком выразительным в моменты, полные драмы. Его глаза блестят, изломанные губы бледнеют от напряжения и морщинки возле бровей становятся заметны слишком хорошо. — Ты сказал, что не позволишь мне умереть, — напоминает он с печальной иронией, — и не позволил. Эллиот не помнит конкретно этих слов — конечно же не помнит, — но принимает услышанное за правду и позволяет Тайреллу подсесть ближе. Раздвигает собственные границы в качестве извинения. Только бы светлое лицо слова смягчилось и пальцы перестали дрожать. Воспротивиться не удаётся даже когда Тайрелл практически приваливается к плечу Эллиота, опускает голову и капризно бормочет, вспомнив о том, с чего начался разговор: — Хочу чаудер. — Ладно. Так берут начало их нелепые разговоры по душам, способные привести стороннего наблюдателя в ужас. После одного из них Тайрелл всё же разбивает об пол полупустую кружку, кричит, тревожа в поздний час соседей, и долго пытается отдышаться. После другого Эллиот на полчаса запирается в ванной, а когда выходит, сам с неожиданным остервенением цепляется за чужие плечи. Прижигать раны в домашних условиях оказывается невыносимо больно, но это лучше, чем ничего. Трагичные сцены и общие слёзы подкрепляют доверие. Холод и слякоть поздней зимы сменяют первые весенние недели, на улицах становится светлее и чище. Эллиоту уже не так противно и боязно покидать стены квартиры — он понемногу возвращается к терапии, которая кажется теперь заметно глубже и тяжелее. Она опустошает морально, едва не выматывает физически, так что, приходя с сеансов, Эллиот валится на кровать прямо в одежде и лежит практически неподвижно, пока Тайрелл не возвращается с работы. В обсуждении переживаний он оказывается поразительно хорош, и пару раз это по-настоящему спасает. К концу апреля картина мира Эллиота почти завершена, а Тайрелл без зазрения совести начинает называть его дом своим. Приятными бонусами становятся идиотские, но откровенно забавные попытки сплетничать о новых коллегах, возможность вместе бранить мировые новости, и набор журчащих шведских ругательств, которые Эллиот зачем-то запоминает. Для лишних тревожащих мыслей не остаётся места, ведь импульсивный Тайрелл, театрально вскидывающий руки и меряющий комнату шагами при разговоре, занимает собой всё свободное пространство. В начале мая осознание реальности вновь едва не ускользает от Эллиота. Минул всего год с момента первого взлома, но откуда-то появляется ощущение, что была прожита целая жизнь. Слишком много эмоций и событий. Нечто похожее чувствует и Тайрелл, однако он, с запалом выстраивая светлые планы на будущее, мрачное прошлое старается оттолкнуть как можно дальше от себя. Дарлин их уже не навещает — она рванула в Европу, и теперь только присылает фото, на которых с довольной улыбкой зарывается носом в рыжие волосы сидящей рядом девушки. Эллиот просматривает снимки сам и без намёка на сопротивление показывает их любопытному Тайреллу. Всё равно тот в очередной раз оказывается слишком близко, так, что его дыхание ощущается на шее и правой щеке. Тайрелл тоже скоро уедет. На время, конечно, однако ему предстоит договориться с родителями погибшей жены и забрать сына обратно в Штаты, а это может привести к куче семейных разборок с привлечением юристов и затянуться на неопределённый срок. Привыкший к постоянной компании, Эллиот чувствует тревогу и в некотором роде опустошение из-за предстоящего одиночества. Сам он поехать не может: не чувствует, что готов к путешествиям, да и место в чужой жизни занимает не настолько важное. Склонная к зависимости натура цепляется за всё, что способно подарить хоть каплю спокойствия. Раньше это были таблетки, теперь — люди, отпускать которых оказывается даже сложнее. Целебная сила социума приукрашена, комфортная коммуникация эффектом напоминает всё тот же наркотик. Нервное напряжение мучает Эллиота, и Тайрелл удивительно быстро это подмечает. Изворачивается, смотрит пытливо, ловит намёки на проявление чувств и собирает их воедино. Слишком много мороки, конечно, но с Эллиотом не бывает просто. Обычные люди разговаривают, когда их что-то тревожит, пытаются успокоить друг друга и прийти к компромиссу. У них же разговор не складывается, и компромисс, очевидно, не найти. Даже тихое признание в страхе перед пустым одиночеством даётся Эллиоту через усилие. Он ждёт растроганных вздохов, стандартных подбадривающих фраз или просто дежурной вежливости. Но Тайрелл молча ловит его слова, обрабатывает в уме за мгновение и едва не улыбается, хотя поводов для радости, кажется, нет. Что-то вот-вот произойдёт, думает Эллиот, и оказывается прав, когда Тайрелл с едва ощутимой робостью тянет руки, кладёт ладони ему на щёки и заставляет смотреть прямо на себя. — Ты уже делал так, — бубнит Эллиот, но впервые даже не пытается вырваться. — Ты типа… Пытался меня поцеловать? — Да, — с излишне сосредоточенным видом Тайрелл подаётся вперёд и замирает в паре сантиметров от его лица. Всё ещё боится, что оттолкнут. — И попытаюсь снова. Ты против? Эллиот нелепо мотает частично обездвиженной головой и зачем-то жмурится, когда губы обжигает чужое дыхание. Даже несмотря на бесконечное выжидание и поиск подходящего момента, Тайрелл не торопится, не наседает — знает, что не стоит. Поцелуй выходит долгим, глубоким, полным старой горечи и сдержанного желания. От водоворота эмоций и смыслов в собственном теле становится жарко. — Я вернусь, — на выдохе шепчет Тайрелл, и лицо его светится от счастья. Кажется, что весь год он шёл именно к этому моменту. — Ты же видишь, я всегда возвращаюсь.