***
— Бесполезный у тебя дьявольский плод, — сообщает Ло, подперев кулачком пятнистую щеку. — Какой толк в тишине? Как ею убивать? А защищаться от пуль и мечей? Пф. — Никак, — признается Росинант с лёгкостью. И улыбается ещё шире: — Зато можно хорошо выспаться! Я тебе покажу! — Иди на фиг! Бесполезному братцу — бесполезные умения, так сказал бы, наверное, Доффи. Зато, ухмыльнулся бы Росинант, я не раздражаю тебя ни единым звуком. Я молчу — и меня нет.***
— Бэл! Бэл! Посмотри на меня, Бэл! Лихорадочный взгляд Белльмере, залитой своей и чужой кровью, мечется по их времянке. У неё полотняно-белое лицо и конвульсивно сжатые зубы, до желваков, а глаза запавшие, воспалённые, Росинант не знал, что они могут быть такими пустыми и страшными у всегда весёлой, громкой, смешливой Белльмере. Такой живой. Такой яркой. Всеми любимой. — Белльмере, — шепчет он, неловкими, онемевшими пальцами убирая ей волосы со лба. Только грязь размазывает, дурак. — Белльмере, не надо терпеть. За хлипкими стенами сарая снуют вражеские солдаты. В погребе, где спрятались Росинант и Белльмере слышны окрики, звон сабель, уханье артиллерии. Сверху сыпятся труха и комья слежавшегося снега. Бельмере пережевало ногу взрывом — перекрутило винтом кость, разорвало мышцы и связки, обожгло и спаяло в жуткую гладкую корку шерстяную штанину вместе с кожей и кровью. Росинанту от одного вида больно, а она молчит. Трясётся и... Иначе найдут. Иначе всю их команду найдут и прикончат. Она белая от боли и мокрая, холодная, как этот чёртов слежавшийся снег вокруг, затоптанный их сапогами, и Росинант не может на неё такую смотреть. Он бесполезный салага, он может только… Только… Он зажимает её в тисках своих рук и ног, чтобы не навредила сама себе, и щёлкает пальцами. — Можешь кричать, нас не услышат. Кричи. Ну же! Из горла рвутся звериный хрип и боль, столько боли, о боги, сколько её в этом маленьком худом теле. Что ещё, что же ещё у неё там сломано, посечено осколками? Он вытащит, он её обязательно вытащит. Их всех. Вместо крика — вместо боли — он отдаёт тишину и покой. Они накрывают Белльмере целиком, вытесняют панику и страх в сознании их товарищей — сфера тишины как никогда огромна. Беззвучный Человек.***
— Можешь кричать, уродец, тебя никто не услышит, — ржут хулиганы на свалке, загнав его, слабого и неуклюжего, в яму с помоями. Роси барахтается в очистках, в ужасе смотрит на грубые, оскаленные лица над ним — и не может закричать. — Ну, что же ты! Кричи! — пинают его ногой то один, то другой, то третий: их фигуры и пинки сливаются в одно уродливое чудище. Отбиваться бесполезно — уличные дети невосприимчивы к мольбам, укусам и ссадинам, а драться по-настоящему Роси не умеет. Если бы он закричал — хулиганам быстро стало бы скучно. Но он оцепенел, онемел, обессилел, и они остервенело бьют его, отвешивают тумаки и оплеухи. А когда им это надоедает, спускают свои потрёпанные штаны и ссут на него, как делают иногда, найдя дохлого щенка на обочине или заснувшего пьяницу.***
Приличные мальчики не кричат, говорила мама ласково и строго, поправляя на нём кружевную курточку. Потише, Роси, а то нас услышат и найдут, говорил папа, положив огромную тёплую ладонь ему на макушку. Заткнись, не ной, — огрызался Доффи, быстро, нервно оглядываясь и распихивая яблоки по карманам, а потом делил с ним те, побитые и горькие. Как они сами. Роси научился молча плакать — за них обоих, тихо прятаться и слушаться брата, это их не раз спасает. Ярость Доффи тоже спасает их не раз, но умел бы братик держать язык за зубами — их били бы реже.***
— Какой дьявольский плод ты хотел бы? — лениво спрашивает дядя Кузан, наблюдая, как Росинант грызёт мороженое на палочке. Наверняка внутри рыбий хвост, или жареный кузнечик, или что-то ещё неподходящее, дядя Кузан любит подшучивать. А Росинант любит странные угощения и не любит сладкое. — Необычный, — отвечает Росинант, силясь разглядеть, с чем же сегодня... У него сводит зубы, и губы плохо слушаются, а на щеках и ресницах, и даже на концах чёлки выступила изморозь. Прикольно! — Вот как этот «фруктовый» лёд. — Непонятная херня, прикидывающаяся чем-то простым и безобидным? — ухмыляется дядя Кузан, потягиваясь в кресле. На самом деле у него послеобеденный сон, и мороженое — откуп, чтобы Росинант заполнил за него отчёты. Ничего важного, срочного, сложного, ничего, о чём не может быть в курсе адмиральский приёмный сын на побегушках в Маринфорде. Росинант неопределённо мычит, кажется, дядя Кузан имел в виду… — Да ты опасный человек, Росинант. Шкатулка с сюрпризом. Борсалино, тебе свеженький шпион не нужен? Отличный диверсант: у нас в этом квартале, благодаря его отчётам, три центнера туалетной бумаги вместо картошки заказаны. …имел в виду самого Росинанта. Он давится — внутри мороженого острейший перчик, от которого из глаз брызжут слёзы, а горло перехватывает так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. Росинант привык, живя на помойках, что выплёвывать еду, какая б мерзкая она ни была, нельзя, и кусочек перца он проглатывает вместе со льдом. Разгрыз на свою голову! Весь дрожащий, взмокший и скованный спазмом, он немо борется за глоток воздуха, пока взрослые громко сплетничают; Росинант не просто умеет быть тихим, он отлично научился прятать испуг, панику, боль и страх — даже от матёрых дозорных с волей. Так бы и помер, дурак. Беззвучно. — Да хоть бы закричал, идиот! — бессильно ругается дядя Кузан, утирая лоб, а дядя Борсалино рассматривает блевотину на новых ботинках, задумчиво потирая щеку. Потом, валяясь в палате, Росинант вертит эту мысль так и сяк. Беззвучие. Тишина. Покой. Диверсант.***
—... да погромче, мы хотим тебя слышать, — измываются старшие матросы над младшим, зажав его в общей душевой. Росинант не сразу понимает, для чего… — У тебя патлы девчачьи, вон какие мягкие и золотистые. — Росинант пытается отпрянуть, но в волосы и горло вцепляются пальцы, а руки заламывают за спину. — И, говорят, дивный голос! А ты ходишь мрачный и молчаливый, недотрога сраная. Давайте поможем ему, ребята. Влиться в коллектив и быть поприветливей. … но лучше б его избили, как хулиганы из детства. Тогда, сгорая от унижения, Росинант узнаёт, что не всегда может удержаться, и это самое отвратительное — его голос, когда звучит против воли.***
— …слышать. Как жаль, что ты немой, Роси, — бормочет его брат, тяжёлый и горячий, беспокойно вжимая Росинанта всем собой в шаткую кровать. Яростное желание Дофламинго никак не находит выхода, оно обжигает, выкручивает Росинанта изнутри. Руки брата, его быстрое дыхание и вздыбленная спина, его искривлённый жаждой рот — из которого рвутся те ужасные звуки, которые пытались выжать из младшего матроса Росинанта там, в душевой… Отвратительное свойство памяти — помнить и зеркалить на всех. В их первую близость Росинант запаниковал. Дофламинго привык, что от боли и от удовольствии стонут и даже кричат, но Росинант не может. Голос предаёт, молчание — и защита, и оружие. Но иногда, чтобы отстали, надо дать что хотят. Росинант учится говорить языком жестов. Кричать — о чём угодно — языком тела. И дальше нести уютную сферу тишины — в себе и для других. Когда Дофламинго снятся кошмары, он сидит у двери, или под окном, или в изголовье, и опускает беззвучный занавес. Когда Росинанту надо проораться — в голос, он опускает тишину на себя. Звук собственного голоса душит его. Всего лишь инструмент, которым он не любит пользоваться. Которому можно при желании найти замену.***
Доффи смотрит на кулёк в кроватке, которую покачивает мама слабой рукой. Кулёк иногда шевелится, сопит, что-то мяучит — но в основном молчит. Тихий. Очень тихий. Может, его братик сломался? — Маму бережёт, — улыбается в усы папа. — Она очень устала. Даёт ей поспать. Отчего-то мама не хочет отдавать Роси нянькам, как его самого когда-то. Доффи хмурится и немного ревнует. — Я был громкий? — спрашивает он. — Очень, — с нежностью говорит мама и гладит по голове, — мы всегда знали, чем ты недоволен или чего хочешь. Это нормально, Доффи. Сообщать, что не нравится, а что нравится. А маленькие детки иначе не умеют: они только плачут, кричат и смеются. Кулёк смотрит на Доффи прозрачными глазами, и Доффи ни черта не понимает, чего тот хочет, о чём думает, зачем вообще появился на свет. Доффи не любит тайны. Доффи забывает о них (ох зря, зря, подумает он двадцать шесть лет спустя), когда Роси смеётся и тянется к нему; он держит братика на руках, слышит стук сердца и не находит слов, чтобы выразить это странное чувство, теплеющее в груди.***
Ло нездоровится. Его лихорадит вторые сутки, он плохо спит, и Росинант, расхаживая с ним на руках у костра, тихо напевает колыбельную про волчка. Гроза без дождя громкая, сухая и душная, Росинант наложил тишину и спрятал Ло за пазуху, чтобы отсветы молний не отвлекали его и так воспалённый разум. Он бы кричал от ярости и беспокойства, но одновременно себя и Ло по отдельности не накроешь. Ло удаётся поспать, и наутро, когда он уплетает мерзкий консервированный суп, Росинант счастливо улыбается. Сердце у него поёт, и пусть никто не слышит, язык-то ему для чего? Радости не нужна сила дьявольского плода, радость можно делить с Ло — объятиями, улыбками и словами. Пусть и его сердце поёт.***
Ло идёт по острову, кутаясь в промёрзший плащ и в тишину Коры-сан, мимо ящиков и дозорных, сквозь метель и залпы канониров, загребая ногами снег — и захлёбывается, захлёбывается рыданиями. Он несёт свою боль и хрупкую тишину целую бесконечность, а когда слышит крик — его сердце замолкает на тринадцать с лишним лет. Сердце Ло — его любовь, его свет, его смысл жить. Оно выбито на его теле, на спине плаща, на жёлтом боку субмарины, в упрямом намерении отомстить. Его сила и его защита.***
Прежде чем закрыть сундук с сокровищами, где он спрятал от пиратов Донкихота самое дорогое, Росинант широко улыбнулся, превозмогая боль от ран, и сказал то, что единственно имело смысл. Это был голос сердца. Голос, который никогда не молчал — но всю жизнь до этого оставался беззвучным: — Я люблю тебя, Ло.