Васильки

Борис ухаживает давно и так ненавязчиво, что это можно принять за обычную братскую заботу. Тот факт, что он выбирает компанию Василия чаще, чем чью-либо еще, сходит за дружбу. Выбиваются из этого ряда только взгляды украдкой, когда Борис думает, что Василий не видит: долгие, с затаенной болью и чуть менее затаенной радостью. Так смотрят на икону, зная, что чувства ни при каких обстоятельствах не станут взаимными. Кажется, в этих чувствах мало плотского; все, что Борис обращает вовне, всегда очень целомудренно. Не за что зацепиться, чтобы увидеть простое и приземленное человеческое влечение. Сам Василий не такой. Он тоже ни с кем не откровенничает, но до Бориса ему далеко. В нем-то как раз простого и приземленного хоть отбавляй. Кроме того, насчет взаимности Борис не прав: его интерес, какую бы форму он ни принимал, может быть взаимным. Вот только с прежними отношениями Василий не просто облажался — они обернулись полнейшей катастрофой. Он не смог защитить Лизу. Он бросил Тому и Ди, оставил справляться со всем дерьмом, вместо того, чтобы поддержать. То, что ему самому было не легче, звучит как отмазка. Он, он должен был предотвратить, а раз уж не предотвратил — справиться с последствиями. Но он не справился и сбежал сюда, и теперь не имеет права разрушить жизнь еще одного человека. — Почему ты не любишь свое имя? — спрашивает Борис. Очень серьезно, будто ему и правда важен ответ. Они гуляют. Василий — с сигаретой, Борис — с чётками. Позволяют себе передышку, потому что прохладный и солнечный летний вечер уж очень хорош, и снова так получается, что они проводят его вдвоем. Поодаль сидит Варфоломей, созерцая что-то одному ему ведомое. Его не интересуют их разговоры, и они идут вдвоем по диковатому заросшему саду. Что же касается его имени… — Потому что оно как клеймо деревенщины на лбу. — Зачем ты так? — мягко упрекает Борис. — Это же царское имя, еще и такое древнее. Похоже, Борис всерьез готов защищать Василия от него самого, и в этом есть нечто забавное и даже очаровательное. Борис кидает взгляд на заросли синих цветов и продолжает: — Да и васильки те же, чудесные цветы. И снова этот невинный и целомудренный флирт, который Василий привычно пропускает мимо ушей. Он делает затяжку и парирует, чтобы не молчать: — Насколько я помню, васильки выпалывают, чтобы они не вредили посевам. — Это не делает их менее красивыми. Василий смотрит прямо перед собой, но чувствует взгляд Бориса. — Менее сорняками тоже не делает. Борис вздыхает: — Тебе нужно учиться быть к себе добрее. Да, это он слышит не первый раз. Обычно он возражает, что его снисходительность к себе привела его семью к гибели. Борис не в курсе подробностей, но, разумеется, знает в общих чертах, что произошло. Они доходят до изгороди и останавливаются. Василий тушит бычок о деревяшку и щелчком отправляет в полет, чувствуя совершенно детское желание доказать Борису, что недостаточно хорош для доброго отношения… или для любви. Ставит локти на легкую перекладину, горбится и замирает, глядя перед собой: на закатное небо, на деревья, на вездесущие васильки. Несмотря ни на что, с Борисом хорошо разговаривать о чем угодно или молчать вот так, рядом. Но сейчас Борис нарушает тишину и продолжает мысль: — Что бы ты ни сделал в прошлом, тебе пора простить себя. Каждый человек заслуживает прощения. Ты заслуживаешь прощения. С последними двумя утверждениями Василий мог бы поспорить, но даже не начинает, потому что Борис берет его за руку. Жест совершенно дружеский и такой же целомудренный, как и всё, что Борис делает. Вот только он впервые решается к нему прикоснуться. Василий обычно оберегает личное пространство, и к нему без нужды никто не лезет. Он поднимает взгляд на Бориса, и сейчас тот выглядит так, будто смотрит в душу и прекрасно видит запрет, который Василий установил себе. Выглядит не как друг и соратник Василия, а как Верховный. Как тот, кто имеет право прощать. А еще в его глазах мелькает та затаенная боль, которую он прежде никогда не показывал. Василий же на миг позволяет себе поверить: да, он все еще заслуживает чего-то хорошего. Мысль появляется и уходит, но этого оказывается достаточно, чтобы пошатнуть выстроенную конструкцию. Не давая себе время передумать, он притягивает Бориса за шею и целует. Это непривычно — целовать кого-то, кто выше на полголовы. А еще кажется, что целомудрие Бориса победит и тут, или что тот вовсе не умеет целоваться, а все взгляды Василию померещились. Но тот кладет руку ему на затылок и отвечает — очень по-человечески и совсем не целомудренно, и Василий торопливо отгоняет мысль о том, куда это их приведет.