Одержимость

Софи разобралась не сразу. Ей потребовалось несколько дней, несколько раз взглянуть в светлые серо-голубые глаза, чтобы заметить на самом дне тайну, которую от неё хотели спрятать. Хаул много раз говорил, что его преследуют, не реже заявлял, что он боится, что он трус, невыносимый трус. Быть может, он и сам в это верил. Но Софи рассмотрела в нём то, что показалось ей по-настоящему ужасным. Не чудовище, которым он как будто бы должен был стать. И не трусость. Не уродство, которого он как будто бы так сильно боялся. Одержимость. Софи и прежде не раз обращала внимание, что мир вокруг соткан из одержимостей всех мастей. Безусловно, больше всего, ярче всего была упоённая одержимость войной. И пока она дичилась выряженных в одинаковую форму военных, пока избегала провожать взглядом механических чудовищ, люди вокруг приветствовали их, ликовали, как будто не понимая, что за всем этим прячется разрушение, чудовищная пустота. Но отчего-то ей казалось, что Хаул будет другим. Казалось ещё давно, когда он был всего лишь легендой, о которой шептались. Когда он был для неё недосягаемой сказкой. Софи боялась одержимости куда больше, чем старости или смерти. Она понимала, что в этом слишком легко потерять себя, забыть о здравомыслии. Возможно, она и страшилась утратить разум?.. Теперь она видела, что в Хауле горело то же самое дикое пламя, что и в прочих. Оно выгоняло его в ночь, из-за него он ронял обращающиеся в пепел перья, из-за него он возвращался истерзанным и уставшим. Одного Софи никак не могла понять — что за одержимость это была, в чём угнездился её корень. Это от неё он на самом деле пытался сбежать? Но если так, не пора ли объяснить ему, что невозможно избавиться от преследования, когда то, отчего бежишь, прорастает корнем из самого сердца? Не пора ли было рассказать, что ключ от свободы, которой он так ищет, скрывается внутри него самого?.. Но она просто не знала, как начать разговор. *** Мир нёсся вперёд, сны становились всё страшнее, тени оборачивались чудовищами, Хаул смотрел на неё со всё большим отчаянием в глазах. Где бы они ни прятались, в окна всюду заглядывала война. Клубы чёрного дыма застилали небо, дожди пахли порохом и гарью. Они очень скоро столкнулись с тем, что не осталось места, где тени не оживали бы, не стремились бы протянуть к ним руки, где не скрывались бы соглядатаи, где не проросли бы семена зла. Вместе с этим преумножалась, ширилась, становилась всё сильнее одержимость Хаула. И Софи даже стала задумываться, уж не она ли обращает его чудовищем? Не из-за неё ли принимать человеческий облик ему всё сложнее? Одержимость — тот страшный демон, с которым он заключил договор, а не Кальцифер, в котором она никак не могла рассмотреть демонической природы? Уносясь прочь, Хаул как-то бросил, что ему теперь есть кого защищать. И Софи, глядя ему вслед, вглядываясь в окровавленное и истерзанное войной небо, поняла, что одержимость поселилась и в ней самой. «Ты влюбилась», — позже уронила Ведьма пустоши, лишённая сил и частично разума. Отдельные её рассуждения не стоило принимать в расчёт, другие оказывались глубоки, как речной омут. Софи, желавшая отбросить эти странные слова как можно скорее, едва не хлопнула дверью. Едва — потом всё же вернулась и опустилась рядом на постель. Вот она, та одержимость, что в ней живёт. Получила имя. Бесполезно отмахиваться от того, что уже произошло. Ведьма пустоши говорила о сердцах, обнажала собственный интерес, бесхитростно признавалась в том, что даже звучало ужасно. А Софи, глядя на собственные ладони, искажённые проклятьем ладони старухи, сознавала с ужасом, что не заметила, как стала одной из многих. Одержимой. *** Ночь полнилась смрадом, от гари невозможно было дышать, а капли дождя горчили на языке и отдавали серой. Софи, не давая рыданиям прорваться наружу, мчалась со всех ног, пробиралась между камнями, выискивала взглядом чёрные перья, что были темнее мрака. Её гнал жар одержимости, текущий теперь в ней вместо крови. Когда она наконец нашла, со всхлипом рухнула на колени. — Хаул! У него больше не было лица, истаявший человеческий облик полностью сменился чудовищным и гротескным, не птицей, не иным крылатым монстром, чем-то столь ужасающим, что сами слова таяли на языке при попытке найти объяснение. Софи было всё равно. Признав в себе одержимость, она перестала её бояться. Взгляд Хаула был затуманен. — Поздно, — отозвался он. Или так сказала его одержимость?.. Софи обняла, несмотря ни на что. Они одержимы оба, значит, их судьба уже слилась в одно. — Не поздно, — возразила она. — Вовсе не поздно. Сильные крылья подхватили ветер, Хаул взмыл в чёрное небо, унося её с собой.