бензин, шпаклевка и билет на автобус

Напиваться до тошнотки в солнечном сплетении, в любой удавшийся случай, где-то под палящим солнцем июля, когда в голову бьет сильнее всего, когда любая мысль выбивается кеглей куда-то во тьму бесконечной дорожки для боулинга, когда дома с трудом понимают, как, выйдя за покупками на четверть часа, ты возвращаешься растуманенный, расплетенный, как детский браслетик, рассыпанный бисером по полу коридора, пьяный, глупый, но наконец-то спокойный. Никто и не спрашивает.  Феликса никто больше не спрашивает. Он временами сбегает из дома на несчитанные дни, слоняясь по опустевшим давно улицам родного города, забившегося в панцирь, как умирающая черепаха. Он грузится долгими вечерами во дворах Джисона, распивая на двоих бесконечные, не заканчивающиеся банки со слабоалкоголкой, считаясь с жизнью, иногда почти обгоняя ее наперегонки. Джисон иногда запускает внутрь квартиры, в душ, смыть запах сигарет, отлить, захватить пачку выдохшихся чипсов и вернуться в летнее пекло, под ветки немного усохшего от бесконечного солнца абрикоса, с хрустом разваливающихся зубов вместо чипсов и c плейлистом номер сорок три из колонок дешевого, еле пашущего телефона. Феликсу много не надо, ему хватает того, что он тянет спотифай, открывает заметки и иногда доставляет ему несколько односкладных сообщений из общего чата. Он привык к бедности жизни, к отсутствию роскоши, смирился с этим, перестал мечтать. Иногда Крис пишет ему сообщения из другой страны и говорит, что примет его у себя, если надо, даст ему работу в какой-нибудь компании, поможет первое время, чтобы тот позже научился ходить. У Феликса переломанные ноги и шрамы на всю спину вместо крыльев, поэтому он отказывается. У Феликса проблемы с гневом, проблемы с социализацией и проблемы с алкоголем, у него мама, выходящая из ума, папа с зеркалом вместо лица и город, в котором больше никого не ждут. У него глупая работа и маленькая зарплата (читать «глупая голова и маленькое сердце»). Феликсу очень хочется сказать, что он постарается, но он пишет Крису короткое «нет» и блокирует телефон, из которого теперь глуховато доносится плейлист номер шестнадцать. Сегодня особенно жарко, асфальт почти пылает, искажает видимость горизонта в глупые зигзаги, Ли несет в руках большой пакет медовых конфет и идет к Хван Хенджину домой, потому что они не виделись уже два года, потому что он только-только вернулся домой на каникулы, потому что Хенджину очень надо навестить родителей, а Феликсу очень надо навестить его. В рюкзаке громко звенят бутылки, в лучах солнца кружатся ошметки тополиного пуха, а в сердце заходится маленький отголосок жизни, потому что Феликс скучает по Хенджину так, как собака по умершему хозяину. Такая у них история: в шесть они вместе выписывали в прописной тетради свои первые слова, а в десять уже учили матам шестилеток; в четырнадцать вместе смотрели «нимфоманку» в одних наушниках на двоих; в пятнадцать впервые поссорились так, что разбили друг другу носы; в шестнадцать с первой бутылкой вина мечтали вместе навсегда уехать из этого города, жить в одной квартире на двоих, ноу хомо, готовить друг другу завтраки и пить столько, сколько захочется; в семнадцать курили травку во дворе у Джисона, клянясь никогда друг друга не бросать, а в восемнадцать Хенджин уехал. Сдал экзамены на отлично, пять часов плакал у молчащего Феликса на груди, собрал вещи в старый папин чемодан и отвернулся от окна, чтобы махать из поезда было не так больно. Они об этом больше никогда не говорили, такая у него семья, такой он сам – он пообещал уехать из этого города и уехал. Он всегда немного старательнее находил время на учебу между распитием вина по ночам, больше мотивации уехать, пока они бродили по разваливающемуся городу, больше надежды жить лучше, брать от жизни больше, чем она давала. Хотеть жизни лучше, чем он при рождении получил купоном в лотерее. Феликс долго-долго выхаркивал свое по-детски разбитое в крошево сердце, бегал по заброшкам в одиночестве и винил во всем Хенджина, который разрезал обещание "не бросать" как ленточку перед открытием городского тц много лет назад. Он тогда был совсем нескладный, с высокими белыми гольфами, накрахмаленной рубашкой и детским обаянием. Тогда весь город умилялся с его маленьких ручек, уверенно держащих ножницы. Сейчас же ни его, ни тц больше здесь не было. Феликс со временем понял, что сам во всем виноват, что он сам так настоятельно игнорировал все свои обещания и так эгоистично забивал на надежды Хенджина, что он утек сквозь пальцы горячим песком родного берега у моря, где они когда-то так долго смотрели друг на друга, что почти получили солнечный удар. Хенджин – от пекущего августа, Феликс – от болезненной влюбленности. Он просто хотел остаться тут, в этом моменте, в их маленьком городе, чтобы никогда и никуда отсюда, чтобы всегда вдвоём. Спустя два года Ли едва ли поменялся, просто теперь понял свою дефектность, раскусил проблему, нашел собачий овраг, который она прорыла ему ещё в детстве. Погладить ее против шерсти до прокусанных конечностей, да и только. Копаться во всем этом больше не хочется, перематывание дивидишки старых болезненных дней только добьет его и так с трудом работающий проигрыватель.  Когда тот открывает дверь подъезда, Феликс глупо моргает от своего неожиданно ожившего сердца, которое последние два года едва ли давало о себе знать, фокусирует взгляд на Хенджине напротив и рассматривает его, глупо пялясь.  Ему так идёт солнце. А ещё, господи, он так вырос. В плюшевом снеге июля его немного неловкие долговязые пару сантиметров форы в росте кажутся бесконечными, а впервые выбеленные волосы с отросшими темными корнями такие длинные, что можно запрятать за уши. Феликс никогда его таким не видел, он такой новый, почти чужой, почти незнакомый, в этой столичной одежде, потертых джинсах и высоких конверсах, не изменившийся только во взгляде всегда счастливого щенка, который при виде Феликса вот-вот замашет хвостом. И эту бесконечную глухую красоту не спрятать никак, ни в тени деревьев, ни во мраке квартир-сот, ни в ослепляющем солнечном зареве, он всегда такой: горящий, яркий, пробивающий стены, разбивающий сердца. Хенджин бежит к нему спустя так много времени и обнимает крепче, чем когда-либо его обнимали родители. И Феликс почему-то оживает и забывает о своих проблемах с агрессией, проблемах с социализацией, проблемах с алкоголем, проблемах, проблемах, проблемах. Их нет, когда его все ещё юношески худощавое тело влеплено в Хенджина школьной жвачкой под столом, мертвой тушей птицы на дороге, медом в волосах, шелковицей на белой ткани, скотчем на окнах, так, чтоб не отодрать никогда, а если и выйдет, то след останется ещё надолго. У Феликса след, кажется, навсегда, и это действительно страшнее, чем все, что он знал до этого. Июльское солнце выжигает глаза до слез, поэтому он жмурится со всей силы, стараясь настойчиво перестать думать о том, что Хенджин и есть это бесконечное июльское солнце, разъедающее его глаза в мокрое место. У него в ушах взрывается сердце, и чужой шепот режет почти забытым (нонсенс) голосом "я так соскучился", за спиной от объятий звенят бутылки, в наушниках, повисших на шее, очень тихо играет плейлист номер шестнадцать, и все, что он слышит, лепится пластилином в важный-важный момент, который так необходимо прочувствовать и запомнить навсегда. Феликс, неисправно травмированный собственным сердцем, больной фантазией и бесконечным количеством дешевого алкоголя, такой похожий на уличного кота с откушенным ухом и лишаем на холке, влюбленный как глупый маленький мальчик в Хенджина, выглаженного породистого щенка, у которого всегда расчесана шерсть и подстрижены когти. И этот город, безграничный в своих воспоминаниях, дышащий только ими, существующий только ради них. Хенджин его целует так заполняюще, без прикосновения губ, одним своим присутствием, дыханием, объятием со звуком звенящих бутылок, щекотке его длинных волос на чужих щеках, целует этот город и это небо, и все вокруг почему-то оживает с его появлением и обретает свой давно потерянный смысл. Феликс в ответ на чужой шепот крепко молчит, сжимает губы в тонкую линию, чтобы не дай бог не задрожали. Отпускает (титаническим трудом) его из своих рук. – Медовые конфеты. И протягивает пакет дрожащими руками. Хенджин звонко смеется, забирает его из чужих ладоней, накрывая своими, теплом раздается во всем своем окружении, словно радиоактивный. Говорит "спасибо" и аккуратно целует Феликса в лоб. Тому на секунду кажется, что его лишайная кошачья холка Хенджину колется на губах, а разбитое сердце в миг собирается фарфоровой посудиной с золотой краской на месте расколов. Он помнит, как Хенджин громко раскусывает медовые конфеты (Феликс рассасывает их часами), мучительно долго распивает слабоалкоголку (Феликс закидывается ей быстро, словно динамитом), удушливо плачет, когда ночь заканчивается; задумчиво кусает колпачок фломастера, когда рисует, и тяжело дышит, когда смотрит на море.  Море. Феликс хватает чужую ладонь (трогательно больше своей) и тащит его на их пляж почти агрессивно, будто от этого зависит их жизнь, от этого бесконечного дня и песка под ребрами. Им едва ли нужно разговаривать, чтобы соглашаться. Они, выросшие из теней своих воспоминаний, бегущие ветром за призраками всех своих драгоценных прошедших дней, переросшие себя вдвое, не влезающие в старые кроссовки, покрывшиеся корочкой заживших разбитых коленей, заклеенные цветными пластырями, обветренные липкостью морской воды, такие взрослые и такие по-детски не желающие ими быть. Понимают друг друга взглядами, частотой дыхания, прикосновениями к одному горлышку бутылки. С разбитыми бесконечными ошибками сердцами. Феликс тащит его на море, как воздушного змея за ниточку, рассекая им болезненность города, словно скальпелем. Говорит тихо: "только не плачь", а Хенджин смеётся в ответ, следует за ним, заворачивает за знакомые заброшенные раздевалки, видит море и в итоге все равно безбожно плачет, потому что на пляже сидят фантомные маленькие беззаботные Феликс и Хенджин и оборачиваются на них как на незнакомцев. Двенадцать лет назад в этом песке они увлеченно строили замки. Шесть лет назад почти получили солнечный удар. Хенджин – от пекущего августа, Феликс – от болезненной влюбленности. Два года назад они здесь прощались.  – Я забыл покрывало, – виновато тянет Феликс, приобнимая хлюпающего носом Хёнджина, закидывая руку на чужое плечо. – Ничего страшного. – Твои джинсы будут в песке. Хенджин игнорирует, аккуратно выползает из чужой хватки, садится в позу лотоса, хлопает по песку рядом. Чувствует увалившегося возле себя Феликса, даже не глядя, будто под его весом продавливается матрас вместо берега. Тот вспоминает, как ещё недавно Хенджин лежал тут на его груди долгим холодным вечером, мочил его футболку своими слезами и слушал, как громко и болезненно взрывается чужое сердце под ушной раковиной. Волосы Хенджина тогда были короткими и темными, а сейчас они похожи на песок. Феликс зарывает в них руку, будто намереваясь построить замок двенадцатилетней давности, в котором они навсегда и останутся.  Они долго пьют слабоалкоголку, закусывают конфетами, лежат на животах, покрытые песком в каждой складке одежды, болтают и болтают, словно дети, беззаботно почти, будто никогда и не было этого поезда и этого отвернутого от окна лица, и этих слез в чужую футболку, и этого разбитого сердца (двух) в глушащем одиночестве. Хенджин рассказывает ему про эти два года: холодность стен института, белый шум ночной столицы, вульгарность названий алкогольных напитков, строгость отцовского голоса в телефоне, бездумность одиночества и одиночество бездумья, слабоумие и отвага, фотография Феликса в кошельке, кофейные конфеты вместо медовых, исчезающие сообщения группового чата, бетонность улиц, тишина съемной квартиры, отсутствие моря, желание быть. Феликс слушает его, выжимая свое сердце, как тряпку, сливая в миску кровавую юшку. Сожаление. Вот оно – родное, необузданное. Колется чертополохом под ребрами, крапивой на губах. Ему не хочется сожалеть. Ему хочется остаться в этом дне навсегда. Распластаться фантиком по песку, волной по ракушкам, прикосновением руки к чужой руке. Феликс никогда не бросит этот полумертвый город просто потому, что в нем так много Хенджина. Он бежит подростком в каждой подворотне, с побитыми коленями, с короткими волосами, с воздушной футболкой больше его в несколько размеров. Он, въевшийся в каждый переулок, выросший на каждой клумбе, им пахнет воздух, им формируются облака. Он срывает агрус с кустов, зарывается носом в бутоны эхинацеи, он ловит стрекоз ладошками, трётся спиной об разбитые заборы, тащится скейтом по побитому асфальту, ловит языком грязный дождь, пачкается кровавыми вишнями, шелестит прозрачными обертками, перепрыгивает бордюры, целует уличных котов в колючую холку. Это его город, и в нем нет ничего, кроме воспоминаний, кроме переизбытка убитых чувств, кроме силы любви и боли быть забытым. Феликса никогда не бросали, он бросил Хенджина сам, испугался его нового, испугался его чужого, спасовал перед будущим, доверился одному лишь прошлому, закупорил себя в нем, как в банке солений, как мертвую бабочку под стеклом на выставке, насквозь проткнутую булавкой. Сейчас он всего на секунду сомневается в бесконечной комфортности прошлого, потому что Хенджин напротив не кажется искусственным, испорченным опытом, искаженным самостоятельностью. Он так пахнет морем, будто не выезжал отсюда ни на день. Он все ещё он, все ещё его, и от этого в кулаки сжимаются пальцы. Сейчас, видя как Хенджин раскатисто смеётся, Феликс несмело улыбается и думает, что отпускает себя только рядом с ним. Родители бы не узнали своего сына, снова разглядев блеск в этих черных глазах, Джисон бы долго вспоминал, что принимал, когда увидел бы, как Феликс краснеет щеками и кончиками ушей, стряхивая свою бледность, как пыль со старой полки. Только Крис бы, наверное, понимающе похлопал его по плечу. Если бы был рядом. Он помнит, тот все всегда знает. Маленький Феликс внутри взрослого так крепко себя обнимает, что вот-вот сломает плечи. И этого так сильно не хватало. Маленькому Феликсу без рецепта прописывают маленького Хенджина, как необходимость, как единственное лекарство от этой смертельной безвыходности и безвыходной смертности. Хенджин – его лекарство от неизбежного процесса срастания с этим городом, потому что за эти два года Феликс мхом покрыл бетонные стены квартир-сот, белой краской – стволы бесконечных тополей, ржавчиной – старые детские площадки, он стал следами от колес разбитого скейта по асфальту, жвачкой под дворовой лавкой, окурком, упавшим мимо урны, выдохшимися чипсами из квартиры Джисона, потерянными в песке детскими фантиками, следом крови раздавленной кошки на трассе, призраком бесконечного июля, но не таким, как Хенджин (светлым, оживляющим, разноцветным), его призрак прирос к серости города, вбиваясь щебенкой в разбитые ладони. Феликс забинтовал их вместе с ней – под прилипшей пленкой кожи все ещё прощупываются шарики раздробленных камней. В нем просто все сломано и испорчено. Будь он машиной – она бы не завелась, будь домом – он бы пугал трещиной на потолке, будь городом – он бы назвался так же, как его собственный. Хенджин для него – бензин, шпаклевка и билет на автобус. Все просто, пазл сложен. Они сидят на пляже своей юности, наполовину влюбленные, наполовину сломанные, и каким-то образом Феликс берет на себя оба эти фактора. Ему немножко больно существовать в мире, где Хенджин находится от него в тысячах километров, а не в нескольких дворах, но сейчас он жмурится до фейерверков под веками и выгоняет эти мысли прочь хотя бы на сегодня, хотя бы на этот момент. Потом смотрит на него открыто так, не прячась даже, чтобы насмотреться успеть до отъезда, до следующих бесконечных дней в одиночестве, до несбегаемых мыслей о том, что больше не увидитесь.  – Я бы хотел остаться, – говорит Хенджин, похожий на морской маяк, – и я бы хотел, чтобы ты поехал со мной, но тебе там не место. Там все чужое.  Феликс молча смотрит на свои липкие руки,  некогда случайно залитые сладкой жижей. Ты – не чужой, думает. – А тут все твое. – Договаривает Хенджин. – А ты? – Я? Волны показательно разбиваются перед их оголенными лодыжками, мечтая о внимании. Феликс на них смотрит, не отрываясь, и не договаривает ничего, думает только что надо бы замолчать. Где-то в лёгких остаётся вопрос "мой?" и западает в диафрагме, сгорая, как уголёк. В нем так много сомнений, так много неровностей, его так сложно распотрошить на правду вместо внутренностей. Он почти забывает об этом, наблюдает, как вечереет небо, как море целует горизонт так по-летнему прохладно и по завидному нежно, что хочется и небом быть и морем одновременно. Они вдвоем молча влепляются в этот пейзаж, нарисованный ими же, разукрашенный их маленькими, обернутыми пленкой сердцами и – И я твой. сливается с морским шумом так естественно, что до этого звука можно дотронуться пальцами. Сожаление на вкус похоже на сплеванные с кровью остатки анестезии в кабинете стоматологической клиники. Если до него дотронуться, оно тонко порежет твои пальцы кончиком офисной бумаги. Если его включить в наушниках – услышишь голос двенадцатилетнего Хван Хенджина, который почти шепотом просит тебя никогда его не бросать. Чужие трогательно длинные пальцы подкрадываются тихо, словно змея, переплетаются нежно, говорят прикосновениями. Сейчас, держась за руки, они, наполненные детскими незаконченными разговорами и признаниями, такие по-человечески глупые и настоящие, думают каждый о своем, молчат каждый по-своему и самостоятельно принимают решения, которые никогда не озвучат. Если бы жизнь субтитрами транслировала мысли, наверное, все было бы намного проще. Феликс этот момент себе шифрует кодами в голове, чтобы туда никто никогда не добрался, кроме них двоих, пишет паролем день рождения Хенджина, а потом передумывает и меняет на дату его отъезда. Тут его жизнь навсегда поменяла запах и цвет, и он принимает это почти по-взрослому, в какой-то момент наконец-то переставая искать виноватых. Сожаление, оказывается, проглатывается намного легче, чем колется на языке. Феликс насчитывает в голове как минимум десяток раз, когда их молчание снежным комом добиралось до этой самой точки, когда ошибок стало так много, что дождаться лета не сработало. Не растаяло. Если старушка судьба решила перерезать их клубок надвое, значит, этот день останется этим днём, а они останутся ими: теми, но не там, теми, но не тогда. Феликс берет его руку бережно, как выпавшего из гнезда птенца, подносит к губам и прикасается с такой благодарностью, на какую только способен. Этот поцелуй говорит: "мне жаль" лучше вырезанных голосовых связок и аккуратно, так как умеют только они, ставит точку. Если сегодня им предстоит запечатлеть себя здесь в последний раз, приклеить себя к этому песку, оставить на этом городе их последнюю печать, значит, он хочет сделать это настолько нежно, насколько это возможно. Хенджин всегда будет его маленьким городом, даже ступая своими долговязыми ногами на новые территории. Он всегда будет держать его за руку на берегу моря, которое смотрит на них так по-матерински заботливо и честно, что, понимая это, Феликс вдруг вспоминает, как спокойно может работать его сердце. Чужой взгляд понимает без слов, и это, наверное, впервые, когда они могут говорить без ошибок. Маленькая похороненная юность и маленькие разбитые дети, слишком рано выросшие и слишком поздно это осознавшие, встречающие закат в тишине, комфортной настолько, что хочется ее обнять. Две последние медовые конфеты громко шелестят обертками: одну шумно раскусывают, а другую долго держат во рту. Два маленьких мальчика незаметно вырастают: один бесконечно влюбленный, а другой невероятно привязанный. Феликс собирает бисеринки своего расплетенного браслета и завязывает его самым крепким узлом. Хенджин (бензин, шпаклевка и билет на автобус) смотрит на него и снова окрашивает его самыми яркими красками, смывая серость города и пыль переломанных надежд солеными слезами и морской водой, так никогда и не целуя его не только присутствием, так никогда и не забирая его в чужой ему белый шум ночной столицы и холодность стен института, и оставляет их теми самыми городскими бессмертными призраками.  (Наконец-то одинаково яркими).