Уют

      Сквозь посеревшее от соляных разводов стекло иллюминатора пробиваются лучи солнца, мягко подсвечивая пылинки лениво зависающие в тяжёлом, влажном воздухе каюты. Влажном, густом, слегка прогорклом, пропахшим потом, старым деревом и металлом.       Сознание Киллера фокусируется на косых бликах застревающих в ресницах и путанных прядях волос. Хочется отлепить их от лица. Хочется потянуться и размять одеревеневшее тело. Хочется скинуть отсыревшее за ночь одеяло, от которого разило чем-то очень сомнительным. Например, решениями.       Вместо одеяла, однако, поверх него распластался человек. Не менее липкий и потный, чем он сам. И ни капли не более одетый. Ничего нового впрочем.       Медленно просыпающееся тело находит всё больше и больше неудобств в текущем положении. Всё что ниже локтя правой руки — передавлено к чертям: пальцы гудят осиным роем, а локтевой сустав ноет тупой болью. Во внутреннюю поверхность бедра упирается что-то угловатое, скорее всего колено, но с такого ракурса не видно ничего кроме чужого, окроплённого веснушками, плеча. Одной пяткой Киллер упирается в стену над спинкой кровати: он содрал вчера кусок кожи, обтягивающей ахиллово сухожилие, не хотел пачкать кровью простыни, и похоже так и заснул с задранной ногой. Вторая пятка свисает над полом. Двигать ступнями — почти возможно. Ещё есть вторая рука, однако в её запястье по-хозяйски вцепились и не отпускали. По всему телу горят и дёргаются многочисленные ссадины. И очень хочется поглубже вздохнуть, но на грудь давит основная масса человека-одеяла. А ещё ему кажется пускают слюни в макушку.        —… мне дышать… тяжело, — с трудом вываливается из пересохшей глотки, и хриплые звуки теряются в белом шуме волн и скрипа многотонной махины корабля.        — Ну, не ды-ши, тог-да, — по слогам произносит Кид, клацает зубами где-то за пределами видимости и больнее надавливает коленкой Киллеру в бедро.        И Киллер послушно перестаёт дышать. Это ведь так просто, выполнять любой приказ своего капитана. Он перестанет дышать. Он выпрыгнет за борт. Он собственноручно вскроет свою грудную клетку любимыми косами. Если Кид ему скажет. Когда он скажет.       Кровь начинает громче стучать в висках. Слегка тянет в напряжённом прессе. В желудке волнуется вчерашний ужин, щедро приправленный ромом. Отнимающаяся рука уже не так волнует своим существованием.       Это на удивление приносит покой.       Не дышать.       Кид слегка сдвигается, переносит вес с неподвижного тела Киллера, отпускает его запястье. Неуверенно опирается на обрубок руки, чтобы приподнять голову, и кладёт свою потную, холодную ладонь Киллеру на солнечное сплетение. Замирает на мгновение. Давит коротко кончиками мозолистых пальцев, а потом прожимает всей своей рукой.        — Ух, тыжбля… — восхищённо выдыхает и чуть не давится воздухом от восторга. — Ты чё реально не дышишь?       Именно в такие моменты вспоминалось про разницу в возрасте. Про то, что Юстассу только недавно стукнуло двадцать три. И про то, что он бывает довольно тупым. Будто он не понимает, что ему принадлежит жизнь Киллера. Полностью. Без остатка.       — Видок у тебя, конечно… — и его хрипловатый голос отдаётся по всему телу. — Су-у-у-ка…       Скидывает пару прядей с лица Киллера и пялится на него. С обожанием. Жрёт его своими хищными глазами. Только что слюной не исходит.       Киллер смотрит в ответ, думает, что хотел бы ответить. Не отвечает. Любуется. Скользит расфокусированным взглядом по по бледному лицу с потёками подводки, считает секунды и рыжие пряди.       Сердце бьётся медленнее, эхом боли оседая в каждой свежей царапине.       Кид закашливается смехом и, кажется, что от его смеха ходит ходуном вся каюта. Весь маленький, жалкий мирок Киллера.       В носу и ушах давит.       — Ну, ты это, дыши всё-таки лучше, уёбищщще, — тыкает острыми ногтями. Сначала куда-то в скулу, сдвигая ещё одну прядку. Потом в сердце. Почти. В кожу над сердцем. Выжидает. Довольно хмыкает, когда грудная клетка под ним приходит в движение. Заторможено переваливается через Киллера, чтобы упереться единственной рукой в кровать и зависнуть, рассматривая, будто видит в первый раз.       Обоим приходит в голову податься вперёд. Они стукаются нелепо зубами и ржут, как малолетки. У Кида на губах остатки помады, а у Киллера ссадина. Знатная такая, свежая и припухшая. Кид аккуратно касается её языком, мягко целует в уголок губ и снова наваливается всем телом. Правда теперь его лицо не упирается в макушку, а лежит мирно на краю подушки.       — Пахнешь, как говно, — мурлычет довольно и чешет кончик носа об ухо Киллера.       — А ты, блять, розами, — Киллер на пробу шевелит освобождённой рукой: та всё ещё покалывает, но слушается, и кладётся на спину Киду. — Если бы от меня что-то зависело, мы бы уже отмокали в ванной.       — Но от тебя тут нихуя не зависит.       Киллер поворачивается лицом к капитану. Медленно моргает. Вздыхает.       — Наоборот. Хуй-то как раз зависит, — и тонет в маниакальном хохоте. Не своём. Кида.       Восторг его понять можно — шутку от Киллера не часто услышишь. А попасть в выгребную яму, называемую "чувство юмора Кида", у него выходило ещё реже.       — Какой же ты… Ну… невъебенно охуительный кусок дерьма, — у Кида в лексиконе нет слова "люблю". И слова "лексикон" там тоже нет. Зато у него невероятно восторженный взгляд и искренняя улыбка. С ямочками.       Кид снова тянется за поцелуем. Лёгким. Томным. Почти целомудренным. Смотрит доверительно в глаза.       — Почеши мне жопу, а то охуеть как неудобно, блять, — Киллер делает вид, что не замечает, как неловко дёргается то, что осталось от левой руки Кида, и послушно делает, что просят. — Ка-а-айф…       — Может ещё что почесать? — многозначительно тянет Киллер, ёрзает по сырым простыням и пытается закинуть куда-нибудь свисающую с кровати ногу.       — Потом. Я всё ещё хочу спать, — Кид съезжает ещё немного вбок, становится несколько удобнее, и для ноги находится место.       — А вот не надо было полночи трахаться. — спать, действительно, хочется, поэтому Киллер зевает. Щипает Кида за зад.       — Надо, — после секундной задержки отвечает Кид и тоже зевает.       — Весомый аргумент, не поспоришь, — бездумно водит пальцами по позвоночнику Кида. — Но во…       — Ты сейчас затыкаешься, и мы вырубаемся ещё на часок, — Кид шепчет эти слова в самое ухо, а потом кусает мочку. Шумно сглатывает. Возится.       Киллер послушно закрывает рот. И глаза. И медленно тает в чужом дыхании.       — Хороший мальчик, Киллер, — раздаётся на грани слышимости, — послушный.       Киллер не хороший и уж точно не мальчик. Но ему было сказано заткнуться, и он молчит. Наслаждается тяжёлым и тёплым Кидом. И самую малость похвалой.       В следующий раз он вываливается в жизнь от грохота.       По коридору бегают ночные, нещадно пиная двери кают. Они сипло взывают к спящим и просыпающимся, гулко матерятся и ржут над чужими страданиями.       Кто-то доходит и до их двери. Неуверенно топчется. Надавливает несильно, но натыкается на запертую щеколду. Мычит неразборчиво. Уходит.        — Та ну их всех нахуй, — сонно шуршит Кид своим терпким баритоном куда-то в висок Киллера. «Действительно, нахуй», — думает заторможено Киллер. И никуда не идёт. Приказ капитана.