***
Утахиме не смыкает глаз, вращая произошедшее между ней и Годжо в мыслях, хотя, казалось бы, и обдумывать нечего: он просто посмеялся над ней, понадоедал, провел к комнате и исчез. Но ей неспокойно. В груди неспокойно, чертовы крылышки трепещут, и чем больше она думает о нем — тем сильнее и громче. Она ворочается в постели какое-то время, и все-таки проваливается в беспокойный, тяжелый сон. Видит Сатору, его холодные, безразличные глаза. Пренебрежительный взгляд сверху вниз. Прямо как тогда, несколько лет назад, у кунуги, возле которого они стояли сегодня. Просыпается она в холодном поту, от настойчивого стука в дверь, запутавшись в одеяле и простыни. Веки зудят от недосыпа, голова набита ватой: она, плохо соображая, скидывает с себя теплое одеяло и проходит к двери, предварительно посмотрев в мутный глазок. Никого. Сонный мозг отказывается анализировать ситуацию, и Утахиме толкает дверь, оглядывая припорошённый тенями коридор до тех пор, пока глаза не натыкаются на розовый бумажный пакетик, оставленный прямо на пороге ее комнаты. Она недоверчиво оглядывает «презент», запирает дверь и проходит обратно. Развязывает бантик, раскрывает хрустящие края и заглядывает внутрь: за тонким прозрачным пластиком упаковки аккуратно разложены моти. Под упаковкой она находит розовый прямоугольник картона, где выведено: «Вкусно покушать тебе, семпай. Они с малиной», и пририсована голова с торчащими в разные стороны волосами, повязкой на глазах и перевернутым треугольником улыбающегося рта. Губы против воли тянутся в ответной улыбке. Она вновь и вновь пробегается взглядом по размашистым иероглифам, проходя в спальню, а затем резко останавливается, сжимая открытку меж пальцев. Смотрит на счастливое лицо, впечатанное в огромное зеркало: на щеках розовинки того же цвета, что и рисовое тесто моти в коробочке, глаза сияют восторженным блеском, на губах широкая улыбка. Она тут же мотает головой в попытке стряхнуть с лица довольное выражение и бросает презент Сатору на стол, словно в пакете не ее любимое угощение, а ядовитая змея. Сбегает в ванну и плещет ледяной водой в лицо до тех пор, пока в груди не затихает тревожная вибрация, а с сознания не сходит пелена недосыпа. Когда возвращается в спальню, вновь натыкается на пакет, но держит себя в руках и спокойно распаковывает моти. Желудок стягивает голодным спазмом от того, каким мягким оказывается тесто наощупь. Она откусывает совсем немного, и рот тут же наполняется слюной от кисло-сладкой начинки. Действительно, вкусно. Доедая моти, Утахиме думает о том, что пора обрубить нити подростковой привязанности. Вырвать крылья хрупкому, трепещущему чувству в груди, давить бабочек до тех пор, пока не останется только кровавое месиво. Такие люди, как Годжо, не меняются, а ей давно не семнадцать. И все эти игры, перепалки, обмен «любезностями» должны были порядком надоесть. Но совсем тихо, так, что приходится вслушаться, бьется в сознании мысль: «тебе же это нравится». Внутри у нее все давно заплесневело, года от встречи до встречи обычно тянулись серо-белой вереницей однообразия. Иори даже не может вспомнить, что интересного происходило с ней за это время. Без Сатору ее маленькая тихая жизнь лишалась и без того редких ярких мазков. Она отправляет один моти в рот целиком, прокусывая нежное тесто так, что на язык выливается малиновый джем. Жует медленно, отделяя вкусы друг от друга: то кисло, то пудрово-сладко. Пытается так же отделить Годжо от всех аспектов с пометкой «важно», но совсем не получается. В разлуке интерес к нему совсем немного отпускал, позволял думать об отстраненных вещах: скором отпуске, необходимости купить новое постельное белье, постричь волосы, сходить с учениками в их любимую раменную. Последнее моти Утахиме не съедает — убирает в абсолютно пустой холодильник. Сладость встает у нее в горле вязким комом вместе с четким решением избегать Сатору как можно больше: не ворошить старые воспоминания, не реагировать на его слова, голос, смех, вытравить едкое оцепенение, не дающее ей оттолкнуть его. Изгнать его, чертово проклятье, из своей головы и тела.***
Следующую неделю, как назло, его становится слишком много не только на собраниях, в столовой, на тренировках — даже в ее голове не остается ни одной мысли, кроме мыслей о нем. Стоит ей закрыть глаза, и в темноте смеженных век вырисовывается серебристый абрис волос, сияют антарктическим холодом голубые глаза, смотрящие на нее так, что промораживает до самых костей. Утахиме каждый раз оборачивается на знакомое шуршание спортивного костюма, прогуливаясь по коридорам школы, с трудом отлепляет от него взгляд на учительских посиделках в барах. Она обычно не интересовалась дураками, однако дурное любопытство росло с пугающей скоростью. И чем больше Иори старалась вытравить его из себя, тем громче звучал его голос и смех в голове, а зыбкий образ обретал удивительную четкость. В один из дней, когда за окном проливной дождь, а небо забито серыми хмурыми тучами под завязку, он уходит на задание. У Утахиме на душе так паршиво от его отсутствия, что она пропускает утреннее собрание, сославшись на дурное самочувствие. Одеяло кажется ей тяжелым каменным пластом, давящим на тело до треска костей, в комнате темно, холодно и пусто, как у нее внутри. Она бездумно листает ленту инстаграма, смотрит видео про котов, отправленное Мэй еще две недели назад. Черт пойми как оказывается на странице Сатору. Еще будучи студенткой она решила на него не подписываться из принципа, однако он продолжал исправно ставить лайки на ее редкие публикации. Публиковала она, обычно, фото закатов или сада киотской школы. Ничего особенного. Это у него страница как у суперзвезды, с кучей подписчиков и почти профессиональных фото. Сам же он подписан только на 7 человек: среди них оказываются некоторые ученики токийской школы и Утахиме. От этого маленького незначительного факта грудь щемит сладким ноющим чувством, и она переворачивается на живот, утыкается лицом в подушку, задавливая неконтролируемую улыбку. Блокирует телефон, чтобы случайно не лайкнуть какой-нибудь пост трехлетней давности, но перед этим подписывается в ответ. «Идиот», — проносится в мыслях. Иори пугает, что Годжо становится причиной перепадов настроения. Что ее волнует, где он, в порядке ли, как мучает желание написать или позвонить. Так не должно быть. На вечернее собрание она все-таки приходит, снедаемая совестью. Почти засыпает, пока другие коллеги зачитывают план проведения соревнований для студентов, и лишь громкий голос директора токийской школы, предлагающего поправки, периодически вытягивает ее из пучины сонливости. Когда же сам Масамичи приступает к докладу, его прерывает нежданный гость: Сатору беспардонно распахивает седзи и неторопливо проходит внутрь, не извиняясь за опоздание. Утахиме напрягается каждой клеточкой, заправляет волосы за уши, вспомнив, что даже не расчесывала их. Кусает губы от досады. Она совсем не ожидала, что он заявится. Он садится напротив нее, закидывая ногу на ногу, стряхивает с себя капли дождя. Взгляд цепляется за длинные белые пальцы, оглядывает линию плеч, резко проступающий на горле кадык, приоткрытые розовые губы. Воровато смотрит выше и давится воздухом. Потому что Годжо, прищурившись, смотрит ей прямо в глаза. Он склоняет голову набок, уголок рта тянется в ухмылке. Иори ерзает на диванчике, утыкается взглядом в экран смартфона с серыми котятами на заставке. «Понравились моти, семпай?» — всплывает окошко сообщения. Утахиме поднимает голову и, поджав губы, недовольно смотрит в его сторону. «Не отвлекайся от собрания и не отвлекай меня». «Ты-то не собранием увлечена. Не вредничай». Она демонстративно блокирует экран, проигнорировав его сообщение, и смотрит на Мей Мей, зачитывающую отчет по миссии. Иори не различает чувства, кольнувшего в солнечное сплетение — щеки начинает припекать, взгляд так и тянется к Годжо, продолжающему наблюдать за ней. Уже не трепыханием хрупких крылышек ей напоминает это ощущение, скорее, бурлящие потоки лавы, стекающиеся в самый центр груди. А еще ее пугает, как тяжесть последнего дня испаряется от одного его присутствия: Утахиме распирает от облегчения, что он рядом. Чувство ширит ребра так, что становится трудно дышать, улыбка налипает на губы и убрать ее никак не получается. На секунду ей даже становится все равно на чувства, проклюнувшиеся сквозь уныние и тоску, становится легко, будто, наконец, подобрала нужный пазл. Между понятиями «радость» и «Годжо Сатору» она не может провести четкой, ровной границы. После официальной части собрания объявляют, что в честь приезда гостей из Киото будут устроены небольшие посиделки. Масамичи просит всех определиться с местом, и Мей Мей тут же предлагает караоке. А еще — потащить с собой учеников. Никто не думает протестовать, и Утахиме молча соглашается со всеобщим выбором. Все начинают расходиться, и Сатору оказывается в числе первых. Она чувствует на себе его клеймящий, тяжелый взгляд, задерживает воздух, как перед погружением, и смотрит в ответ. Вдоль позвонков прокатывается дрожь. Она отводит глаза первой — вытирает потные ладони о брюки, заправляет волосы за уши, убирает невидимые пылинки, налипшие на рукав кофты. А когда вновь поднимает голову, Годжо уже нет. Дорогу до комнаты совсем не помнит — смотрит перед собой, и картинка смазывается в зелено-синее месиво. Что-то назревает в груди, смутно походит на давно затертое, подзабытое, оставленное в далекой юности чувство. Хочется, почему-то, чтобы Сатору обнял ее. Закатное солнце расталкивает облака, пробивает серо-синюю завесу длинными лучами. Кухня залита ослепительным теплым сиянием. Она достает из холодильника коробочку, заедает меланхоличную тоску последним моти.***
На следующий день стоит жара, настолько сильная, что Утахиме кажется, будто за слоями тонкого хлопка плавится кожа: ткань липнет к лопаткам и груди, кожа головы зудит, хочется убежать к себе в комнату и окунуться в ванну с ледяной водой. Для Сатору, судя по всему, экстремальный скачок температуры не стал поводом для отмены тренировки. Утахиме вглядывается в окно, стараясь не показываться полностью, наблюдает за тем, как разморенные, раскрасневшиеся студенты наматывают круги по тренировочному полю под «чутким руководством» Годжо. Она до последнего держит себя в руках, не позволяя взгляду соскальзывать ниже белой макушки, но что-то приятно сжимается в груди от желания понаблюдать за ним вот так, исподтишка, неторопливо выделять каждую деталь чужого образа. Словно по закону подлости он решает снять олимпийку в тот момент, когда Иори пялится на него во все глаза. Сердце пропускает удар от предвкушения, она подходит к окну вплотную, совсем забываясь. За олимпийкой следует и белая майка, отправляясь на скошенный изумрудный газон. Безупречная молочная кожа красиво обтягивает выступы мышц и костей, слегка поблескивая от пота, и от этого совершенства Утахиме бросает почти в болезненный, дурманящий жар. Серебристые волосы, взмокшие от жары, налипли на лоб и мощную шею, оплетенную взбухшими венами. Когда взгляд задерживается на поросли светлых волос, уходящих за пояс спортивных брюк, Утахиме судорожно выдыхает и, развернувшись, направляется в сторону небольшого холодильника с напитками под пульсацию крови в голове, на скулах, и там, между бедер, за тканью нижнего белья. Отчаянно смаргивая заплясавшие на обратной стороне век образы Сатору, она достает яркую жестяную банку с верхней полки, совсем не чувствуя холода. Не чувствуя ничего, кроме желания вновь подбежать к окну и посмотреть на него. «Нужно заземлиться» — одна-единственная здравая мысль прорывается в сознании, под завязку набитом влажными мечтаниями о Годжо. Иори стоит у холодильника, прижимая баночку с любимым напитком то к одной щеке, то к другой, остужая голову. Некоторое время успокаивает себя тем, что совсем скоро вернется в Киото, работы накопится выше крыши, мечтать будет некогда. И когда, наконец, внутренний пожар утихает, неторопливо двигается в сторону столиков. Она планирует пообедать в одиночестве и крепко пораздумывать над тем, как выгнать проклятую назойливую муху по имени Сатору из головы, однако не успевает сделать ни того, ни другого. Ее тело не по-детски так сотрясает, и накатившее оцепенение тут же слетает с сознания. Тарелка с мисо супом, персиковая газировка и пара онигири едва не вылетают с подноса. Ухватившись влажными пальцами за металлический край, Утахиме гневно фыркает и перемещает взгляд на виновника столкновения с четким намерением отправить его в пешее эротическое путешествие, но все слова пеплом рассыпаются на языке, оставляя после себя горький привкус. Годжо смотрит на нее как-то снисходительно, почти с жалостью, придерживая поднос с другого края: на секунду тепло чужих пальцев кажется ей ощутимым. — На обед, и без меня, семпай, — звонко щебечет он, качая головой, — с друзьями так не поступают. Ее внимание привлекает капелька пота, влажно очертившая ключицу и скользнувшая ниже, по груди… Утахиме сглатывает, ощущая острую сухость в горле. Ей остается только воображать дальнейший путь чертовой капельки. — Мы не друзья, — она отводит взгляд, чувствуя, как жар ударяет по щекам, — прикрыл бы свой срам для начала. — Но тебе же понравился мой срам. — Ты что несешь, придурок? — А я-то что, семпай. Спокойно себе объяснял детишкам что да как, а потом как-то не до разговоров стало, — он невзначай касается задней части шеи, закусывая нижнюю губу, — кто-то так пронзительно смотрел, что не то, что разговаривать стало сложно — я аж забыл, как дышать. «Подловил, значит, гаденыш». — Я всего лишь смотрела за твоим стилем тренировки, остальное ты сам себе напридумывал. — А я даже ничего не говорил про то, что смотришь ты, семпай. У Утахиме аж дыхание перехватывает от его наглости. Сатору довольно улыбается, наблюдая за ее растерянностью: она то открывает, то закрывает рот, как выброшенная на берег рыба. Он устроил очередной концерт, выставив ее извращенкой-преследовательницей. — Идиот. Дай пройти. Она опускает голову, хватаясь за поднос, как за единственное спасение, и делает шаг в сторону. Однако Годжо преграждает путь, ступив за ней, и прячет руки в карманах спортивных штанов. — Скажи, что тебе не нравится мой срам, и уйду. — Не нравится. — И неужели ничего не чувствуешь, смотря на меня? Он склоняется ближе и пристально вглядывается в ее лицо, словно выжидая, пока дрогнет хоть один мускул. Но Утахиме держит себя в руках, даже когда в нос ударяет запах разгоряченного тела, даже когда взгляд съезжает на чувственные губы, которые он то и дело кусает. Невольно делает глубокий вдох и медленно выдыхает. — Абсолютная пустота. — Что ж, — Сатору беспардонно забирает с подноса газировку, поглаживая разукрашенный металл своими красивыми быстрыми пальцами, обтянутыми светлой кожей, — тогда я пошел. Она ничего не успевает возразить — от его близости ее слегка ведет, дыхание напрочь спирает. Она смотрит на острые лопатки, на проступающие позвонки, на идеальный рельеф мышц спины, и буквально чувствует, как чешутся руки от желания прикоснуться к его телу. Он исчезает из поля зрения, и все, что остается делать Утахиме — это разочарованно вздохнуть у холодильника. Та банка газировки оказывается последней.***
Чемодан она решила не распаковывать — а зря. В поисках нужных вещей на тот или иной случай, Иори так и не разобрала комья из футболок, белья, нескольких мико и любимой юката с вышивкой в виде веточек сакуры. В итоге, вся одежда безбожно помялась. Но делать было нечего — выпотрошив содержимое, свалив все в большую кучу, она принимается разделять вещи, небрежно складывая их, закидывая все ненужное обратно. Ее несказанно радует предстоящий поход в караоке. После нескольких бокалов вина и пары литров пива можно было повыть в микрофон какую-нибудь заурядную западную попсу, пострадать в одиночестве, когда все напьются, хорошенько пораздумывать о Годжо и решить, что же с ним делать… С губ срывается тяжелый вздох — руки комкают зеленое мико, с излишним усилием запульнув ком ткани на дно чемодана. Сатору точно будет над ней подшучивать, если, конечно, соизволит явиться, увидев ее в традиционных одеждах. Угождать ему она тоже не собиралась. Но и хотелось, чтобы он ее заметил. «Чертов придурок». Утахиме расправляет любимое бело-красное мико, в голове проносится мысль о том, что если она будет выглядеть как обычно, то никто ничего и не заметит. «Он точно заметит». Зубы смыкаются на обратной стороне щеки, на языке чувствуются слабый вкус крови. Она гневно отбрасывает тяжелую ткань и раскидывает кучу одежды в поисках платья, купленного так, на всякий случай, с пониманием, что надеть его некуда. От дурного желания выглядеть привлекательной в глазах чертового развратника Сатору, который любил окружать себя божественно-красивыми женщинами, ей становится тошно. «Подбирает под стать себе» — проносится в мыслях, и Иори обреченно выдыхает, присаживаясь на край постели. Кремовый шелк приятно холодит кожу, к ее превеликому удивлению, ткань даже не помялась. Стянув с себя шорты и майку, Утахиме кое-как втискивается в платье — натягивать его через голову оказывается явно не лучшей идеей. Затем отыскивает среди кучи вещей простой черный пиджак и единственные в ее коллекции из трех пар обуви шпильки, которые все хотела сдать обратно в магазин. И как она тогда повелась на вычитанное в интернете «женщины выглядят красивее на шпильках или высоких каблуках», спустив ползарплаты на их покупку. С принятием правильных решений у Утахиме всегда было сложно. Повесив пиджак на спинку стула, она направляется в ванную с затаенной надеждой на то, что платье село нормально — ей давно не приходилось надевать столь открытых вещей. Прямоугольное зеркало вырисовывает ее обтянутую шелком платья грудь, крупноватые плечи, лицо. И шрам, пересекающий щеку и нос, который не скрыть ни тональным кремом, ни консилером. Горечь резко взвихряется за ребрами, уголки губ против воли тянутся вниз. Хочется впечатать кулак в то место, где блестят от слез полные негодования глаза. В ней тоже было целое зеркало из любви к себе когда-то, разлетевшееся на миллионы осколков, когда появилось это уже зарубцевавшееся уродство. Она закалывает челку позолоченной заколкой, вдевает в мочки ушей серьги с искусственным жемчугом, купленные за пару десятков йен несколько лет назад. Завивает волосы в крупные кудри, пару раз обжигая пальцы накаленным утюжком. Когда слезы высыхают, слегка подкрашивает ресницы тушью, на губы наносит любимую алую помаду, которую не использовала уже очень давно. Косится на полузасохший тюбик консилера, а затем касается грубого рубца кончиками пальцев. Прикосновение отдается фантомной болью, кажется, что на затылке шевелятся волосы от воспоминаний о пережитом ужасе и агонии. С появлением ненавистного увечья Утахиме начала видеть в себе то, что раньше никогда не замечала. Всегда сухие губы. Расширенные поры. Прямые редкие ресницы, от которых глаза кажутся «лысыми». Костлявое тело, маленькая грудь. Впадины на бедрах. Все не то, все не так. Чувство неуверенности в себе вросло в ее кожу, вплелось в мышцы и вены, надежно прикрепилось к костям, соединившись с каждой ее клеточкой. Негнущимися пальцами она перекидывает кудри на правую сторону, закрывая часть лица. Консилер летит в мусорку, со стуком встречается с пустым дном. Осколки больно шевелятся, цепляясь за сердце, легкие. Хочется быть такой же красивой, как девушки Сатору. Чтобы и ее он замечал, хотел, представлял под собой… Мысли о его пассиях, похожих на моделей Victoria’s Secret, всегда отзывались в ней глухой, черной завистью. Порой он ее не просто не замечал — упрямо игнорировал, и не понятно, отчего. То ли не нравилась она ему, как женщина, даже спустя годы после ее позорного признания, то ли от его придурочности. Утахиме даже как-то вздумалось проглотить свою вредность и поздороваться первой на прошлогодней программе обмена — вдруг ему мешала разглядеть ее дурацкая повязка на глазах, которую он почти не снимал. Но на лишенное раздражения «доброе утро» он даже не обернулся. После такой сессии, как любили говорить некоторые из ее студенток, «маринования», Годжо обычно долго пялился ей в спину на собраниях, оставляя меж лопаток полыхающее клеймо собственного взгляда. Или, встретившись с ней взглядами, неотрывно смотрел прямо в глаза, будучи без повязки: у нее аж ладошки потели от его беспардонности и наглости. И такое поведение не могло не настораживать. Настораживало настолько, что уже думать о чем-либо, кроме него, не получалось. Весь он был полон острых углов, на которые Утахиме то и дело натыкалась. Ей нравилось это. Щелкнув переключателем света, она выходит из ванной. Снимает со спинки стула пиджак, надевает туфли и, запихнув в сумочку почти разряженный телефон и документы, выходит из комнаты, неуверенно переставляя ноги. Такси уже поджидает ее у входа в школу — включенные фары прорезают тьму тёплым желтым светом. Подсвеченный разноцветными огнями Токио стремительно проносится перед глазами, и Иори не может выкроить ни одну деталь — все смешивается в яркий неоновый мазок. Город такой же, как Годжо — неспокойный, душный, шумный, ослепляющий. Иногда ей даже казалось, что придурком он прикидывается специально, чтобы либо позлить ее, либо запрятать что-то болезненное, нарывающее за своей маской клоуна. У всех есть свои секреты, и ей бы хотелось прознать, что таится в его проклятой, темной душе. В раздумьях Утахиме не замечает, как машина тормозит, а таксист вежливо сообщает о том, что они на месте. Расплатившись, она неуклюже вываливается из салона, все еще привыкая к шпилькам, и с недоверием оглядывает неоновую вывеску караоке. «Золотой голос». Когда Иори оказывается внутри, поет кто-то совсем отвратительно, и до «золотого голоса» явно не дотягивает. Администратор услужливо провожает ее в VIP зону, а затем незаметно удаляется. Она аккуратно проводит подушечками пальцев по нижнему веку в надежде, что тушь не осыпалась, затем касается волос, расправляет упругие кудри. Одергивает платье и несколько раз проходится туда-сюда небольшими шагами, балансируя походку. Из лаунджа доносится громкая музыка, долбит колючей вибрацией по телу и ушам, однако никто не поет. Видимо, напиться еще не успели. Вдох, выдох. Утахиме толкает массивную дверь и оказывается внутри. В помещении душно и дымно — запах сигарет ударяет в нос, на глаза наворачиваются слезы. Все липнут друг к другу, словно намагниченные, и не замечают ее появления. Она оглядывается — мутный взгляд судорожно пробегается по собравшимся, и в груди что-то болезненно сжимается. Пришли абсолютно все, даже угрюмый мальчишка Мегуми, а раздражающего голоса Сатору все не слышно в гуще звуков, обрушившихся на ее сознание, не мелькает серебристая макушка. Знает, что он никогда не упускал шанса поприсутствовать на подобных мероприятиях, и с каким-то назойливым волнением надеется, что он появится. Что просто опоздает, но все же увидит ее при полном параде. Она присаживается за столик, заставленный выпивкой. Досада и обида немного отступают, когда горло обжигает ледяное пиво. К черту этого Сатору, к черту всех собравшихся, к черту их караоке. Тут и караоке не пахнет. Кто-то додумался подключить к колонкам телефон, чтобы поставить обычную музыку. Утахиме бы спела что-нибудь, но лезть на рожон и привлекать к себе внимание тоже не хочется. Тем более, среди студентов. Это было не в ее принципах. Спустя несколько бутылок пива Иори переключается на вино, чувствуя легкую пульсацию в висках и иллюзию пустоты в голове. Кто-то не ленится подобрать музыку под накаляющуюся атмосферу, колонки взрываются западной попсой. Градус заметно повышается в самой Иори и за пределами ее тела. Она выцеживает остатки вина из бутылки, откидывается на спинку стула и подносит бокал к губам, ударяясь зубами о тонкое стекло. По верхней челюсти проходит неприятная вибрация. Собравшиеся липнут друг к другу под громкие басы, сливаясь в разноцветную в свете прожекторов массу. Отзвуки песни пронизывают до самых костей, и она ловит себя на том, что дрожит от восторга и предвкушения. Мысли о Годжо, правда, деть некуда. Он отпечатался у нее в самом сердце, на обратной стороне век — стоит моргнуть, и вот проблеск глаз, похожих на заляпанное облаками небо в летний день, или широкая спина, обтянутая шуршащей тканью олимпийки. Gucci? Chanel? Хоть мусорный пакет — он будет выглядеть чертовски хорошо в любом наряде. А без ничего, наверное, и вовсе непостижимо безупречно… Утахиме морщится, трясет ногой в кусающем за внутренности волнении, набирается смелости и признается самой себе — Сатору хочется увидеть так сильно, что впору разреветься от досады. И не только увидеть. Одна песня сменяется другой, и на фоне бархатным голосом The Weeknd тянет «Сказал, что ничего не чувствовал, и соврал» и Утахиме становится так паршиво, что она опрокидывает в себя еще вина, проталкивая вязкий ком слез в горло, пока он не оседает огненной тяжестью где-то в желудке вместе с выпивкой. Ее сознание постепенно перемещается в плоскость, когда думать уже не о чем — все мысли затерты поцарапанными пластинками, особенно те, что касаются незаурядной личности Годжо. И когда она про себя шутит, что от таких активных раздумий и мечтаний об этом засранце ему впору материализоваться перед ней, он и правда материализуется, обрисованный кислотным контуром лазерных вспышек. «Нарисовался» — думает она, сжимая пальцами прохладную ножку бокала. Фыркает, то ли от досады, то ли от облегчения, одергивает край задравшегося до середины бедра платья. Внутренняя буря утихает так же резко, как и возникла, на горле у нее разжимаются невидимые пальцы — становится легче дышать. Шелк липнет к влажной спине, Иори чувствует, будто расплавится здесь и сейчас, хотя кондиционеры работают на полную мощность, и прохладные потоки воздуха обдувают лицо и плечи. Ей так чертовски жарко от мысли, что Сатору пришел, что увидит ее в таком наряде, и может, даже заинтересуется сиим зрелищем. Узел напряжения, стягивающий ребра, ослабляется, и сразу же хочется призывно расправить плечи. Она откидывается на спинку стула, обитую мягким бархатом, заправляет выскользнувший из заколки локон за ухо и с поволокой смотрит в его сторону под оглушительное скандирование внутреннего голоса. «Посмотри же на меня, черт возьми. Посмотри!» От него-то глаз оторвать невозможно. Темная рубашка красиво обтягивает мощные плечи, в глубоком вырезе на груди виднеется бледная кожа. Совершенная. Закатанные рукава обнажают руки, увитые взбухшим разветвлением вен. Брюки его выгодно подчеркивают натренированные бедра, и Утахиме невольно закусывает щеку изнутри от этого пикантного зрелища. Ткань рубашки переливается в свете прожекторов. Это завораживает. Сатин? Шелк? Ему чертовски идет. Словно ощутив на себе излишне пристальный взгляд, Годжо склоняет голову набок: за темным стеклом солнцезащитных очков блестят льдисто-голубые радужки. Лениво оглядывает помещение с фирменной ухмылкой, но, когда взгляд задерживается на Иори, выражение на его лице сменяется — губы размыкаются, растягиваются в широкой улыбке, обнажая жемчужно-белые зубы. — А, Утахиме! Он лениво подходит к ее столику, смотрит на свободный стул и, обхватив его за спинку, двигает ближе. Иори будто ощущает прикосновение длинных пальцев на себе. «Почему я это чувствую? Почему он под самой кожей?» Годжо садится так близко, что их бедра соприкасаются, и в ее груди все дрожит, плавится, не остается свободного места даже для крохотного спасительного вдоха. От него пахнет морозной свежестью и кожей. Там, за тонким кружевом трусиков, все сладко сжимается. Ей хочется провалиться под землю. — Тебе что, мало места? — она взмахивает рукой в сторону пустующих столиков. Собственный жест кажется несуразным, пьяно-неуклюжим. Кровь, распаленная алкоголем и Годжо, влажно стучит в висках. Узкая полоска неонового света, прыскающего из прожектора, рассекает темноту, выхватывая очертания его ухмыляющихся губ. — Просто хотел разглядеть тебя… поближе. Серебристые ресницы подрагивают, пока он бессовестно разглядывает полоску кожи в вырезе на ее груди, кончик языка скользит по нижней губе, и от этого маленького жеста Утахиме передергивает. — Я не музейный экспонат, Сатору. — А что это ты тут пьешь? — проигнорировав ее недовольство, спрашивает он. Теплые пальцы накрывают ее ладонь, заставляя ослабить хватку и отпустить нагретое стекло ножки. Его касание горит на пальцах призрачным жаром, медленно ползет выше, по руке, на заднюю часть шеи. Годжо задумчиво подносит бокал к губам, касаясь того места, где слабо проступает отпечаток алой помады. — Вкусно! — он опускает бокал, лениво проезжается пальцем по заляпанному ободку. Утахиме уже не находит себе места, от напряжения, от его сладкой близости, от возбуждения, прошивающего тело нитями пламени. Ей хочется то ли расплакаться, то ли унизительно просить коснуться ее тела за тонкой оберткой платья. Его завидная непринуждённость заводит ее, манит, как мотылька пламя. — Послушай, если ты решил испортить мне вечер — я тебе этого не позволю, идиот. Она резко выпрямляется, отчего Годжо выпускает бокал: недопитое вино бордовыми кляксами расползается по скатерти. Однако Утахиме вселенски плевать. Она хватает крошечную сумочку, разрядившийся смартфон, и вытискивается из-за стола, устремляясь к выходу. Ноги ее гудят от шпилек, платье хочется содрать вместе с кожей и смыть с себя вожделение, забившееся в каждую пору. Прохладный влажный ветер обдувает тело, разрушает остатки ее прически, метая распадающиеся кудри по спине. С парковки выезжает машина, яркий свет обволакивает ее с ног до головы. Смартфон едва не выскальзывает из дрожащих пальцев, когда она обессиленно бьет по темному экрану в надежде, что устройство заработает и получится вызвать такси. Чуда не происходит, и это еще больше досадует ее, настолько, что она не замечает, как к ней кто-то приближается со спины, а затем аккуратно сжимает плечо. — Ничего я не собирался тебе портить, семпай. Я думал, ты ждала меня. Она какое-то время молчит, собирая разбросанные по сознанию мысли. «Ждала», — признается себе Утахиме. «Так чертовски ждала, и вырядилась для тебя тоже. Как последняя идиотка». — Ты так раздражаешь меня! — в сердцах восклицает Иори, выпутываясь из его прикосновения, разворачиваясь к нему лицом. Прижимает ладонь к груди, чувствует, как глаза жжет от набегающих слез. Образ Годжо, возвышающегося над ней, как дурное предзнаменование, то расплывается, то вновь обретает четкость, но она подмечает, как его лицо ледянеет, обрастает маской серьезности. Он выжидающе, пронзительно смотрит на нее своими мифическими глазами, пряча руки в карманах и, к ее удивлению, молчит. Иори не знает, отчего ей вдруг хочется разрыдаться перед этим идиотом: то ли действительно довел ее до белого каления, то ли вино и пиво ударили в голову, то ли пугает, как много Сатору в ее голове и как ей это нравится. Хочется коснуться его, да так, что дрожат руки. Ее ломает от похоти, желания, хочется ощутить его губы, пальцы, член в себе. Годжо не из тех, с кем приятно разговаривать. Он из тех, кого хочется трахнуть. Утахиме фыркает, пытаясь выгнать из легких аромат мужского парфюма и прогнать горькие злые слезы с глаз. — Мне кажется, я больна. Ты довел меня, придурок, довел до ручки, — лепечет она, качая головой. Рот ее кривится, подбородок дрожит. Сатору ничего не говорит, но в какой-то момент носки начищенных туфель мелькают перед глазами, и Иори резко вскидывает голову, едва не столкнувшись с ним носом. — Я знаю, как тебя вылечить, семпай, — тихо шепчет он в пространство меж их губ. Широкая ладонь ложится на ее шею, пальцы аккуратно поглаживают линию челюсти. Утахиме не дышит. Коленки подгибаются, тело заливает жаром смущения до самых кончиков волос. Отчетливо слышится запах свежести и морских волн. Запах Годжо. Легкие горят — она вдыхает полной грудью до предела, хотя дышать уже давно нечем. Весь мир наполнен чертовым Сатору, он теперь везде и не оставил ни сантиметра пространства даже в ее собственной голове. Пророс в самые кости. Свободной рукой он касается ее талии, вжимает в себя так, что Утахиме невольно закрывает глаза и судорожно выдыхает. Губы мажут по пылающей скуле, подбородку. А затем он и вовсе прижимается к ее рту своим, теплым, мягким, снимая с кожи темно-красную помаду, и в груди у нее все обмирает, болезненно сжимается. Она со стоном подается вперед, проводит кончиками пальцев от твердого живота до груди. Становится жарко от ощущения рельефа мышц, проступающих сквозь рубашку. Хочется коснуться его обнаженной кожи. Восторг наполняет ее, почти выплескивается, как вино из переполненного бокала. Годжо выдыхает и отступает назад, с влажным звуком прерывая поцелуй. Утахиме открывает глаза, смотрит на его рот и на то, как между их губ тянется тонкая ниточка слюны. Скользит языком по своим губам, ощущая его вкус, и недоуменно смотрит на Сатору. В чужом взгляде бушует настоящий шторм. — Наше такси уже здесь. Он берет ее за руку, переплетая пальцы, и гладит костяшки. Шины скрипят по остывающему асфальту, ветер забирается под пиджак, платье, оставляет россыпь мурашек вдоль позвонков. Иори даже не успевает сообразить, как Годжо подталкивает ее к машине, открывает дверь и усаживает на кожаные сидения, садясь следом. Машина трогается, и ее мягко впечатывает в прохладную спинку. — Спать с тобой я не буду, — бурчит она в попытке сохранить остатки достоинства. Однако не отодвигается, когда Сатору подсаживается ближе, скользя пальцами вверх по бедру, за задравшуюся ткань платья. Утахиме откидывается назад, ощущая нежное поглаживание на внутренней стороне бедра, в опасной близости к ее промежности. Кончики пальцев вычерчивают замысловатый узор до тех пор, пока Иори не начинает задыхаться от затопившего ее экстаза и вожделения. — Хорошо, Утахиме. Твое слово для меня закон. Прикосновение исчезает, и она тихо стонет от негодования, сжимая бедра. Кулаки чешутся врезать ему, сбить с красивого личика довольную ухмылку, но Утахиме сдерживается, из вредности отсаживаясь от него дальше. Она немного опускает окно, и в лицо тут же ударяет тяжелая предгрозовая влажность. Запах Годжо выветривается из легких, а алкогольный дурман — из головы. В салоне играет отдаленно знакомая мелодия, доносится урывками — встречный ветер забивает уши, окончательно растрепывает волосы своими юркими пальцами. Хочется высунуться из окна, раскинуть руки и почувствовать, как тяжесть последних дней сдувает с плеч. Но Утахиме не может позволить себе такую роскошь. Сатору мешает дышать, мешает думать, мешает шевелиться, хотя молча сидит рядом и ничего не делает. Как долбанное проклятие особого уровня. Машина тормозит у высоких кованых ворот, освещаемых уличными фонарями. Годжо хлопает по карманам и, отыскав бумажник, протягивает водителю несколько купюр. Она решает не ждать от него галантности, все еще раздраженная тем, что он перестал ее трогать, и выходит из машины, громко хлопая дверью. Попереживать о своей грубости успеет завтра. Плечи мелко дрожат под пиджаком, непонятно, от холода или волнения. Машина ускользает в темноту, прорезаемую светом фар. Утахиме смотрит на небо, усыпанное далекими ледяными звездами, смотрит, как пышные тучки, проплывая мимо, цепляются за их острые края. Больно, наверное. Но не больнее, чем принять решение сейчас. Зайти в дом или уйти. Наплевать на все и хоть раз сделать то, что действительно хочется. Сомнения терзают ее до тех пор, пока Годжо не подкрадывается со спины и не обнимает. Одной рукой придерживает за талию, другой убирает волосы за спину. Теплые губы касаются шеи, и когда дорожка поцелуев обрывается за ухом, Утахиме уже не может контролировать дыхание. — Пойдем со мной, — тихо шепчет он. Иори выдыхает и устало прикрывает глаза. Ветер подхватывает шелковые края платья, раздается первый раскат грома — ударяет по ушам так, что на секунду мир погружается в абсолютное молчание. Ей так хорошо, так безопасно в его объятиях, что не хочется думать ни о чем. Да и не получилось бы. Все мысли давно были только о Сатору. Годжо проводит ее во двор, по брусчатой тропинке прямо к дому. Пока он открывает входную дверь, Иори вновь смотрит уже на глухо-черное небо, лишенное звезд и луны. Слышится щелчок замочной скважины, а затем большая ладонь ложится на ее затылок, аккуратно гладит, и по непроглядной черноте небосвода змеится молния, освещая далекие небоскребы, похожие на десятки леденцов без обертки. Рука перемещается с затылка на ее плечо, скользит ниже, пока его пальцы не переплетаются с ее. Годжо тянет ее к двери, и Утахиме, оглушенная его нежностью, поддается. Они сталкиваются в поцелуе, как только хлопает дверь: их бросает друг к другу так отчаянно, что ей кажется, будто по коже прокатываются искры. Он придерживает ее лицо обеими руками, жадный, ненасытный, раскаленный, как жерло вулкана. Утахиме оттаивает от этого напора, руки взметаются к сильной груди, гладят, вытаскивают заправленную в брюки рубашку, и наконец она ощущает его так, как всегда мечтала — кожей. Сатору шумно выдыхает, стоит ей провести ногтями по выступам мышц; его язык мокро скользит ей в рот, задевает небо. Пиджак падает к ногам со слабым шорохом: Иори скидывает туфли, значительно уменьшаясь в росте, и тянет грузное тело за собой. Они как-то добираются до его спальни, натыкаясь на каждый угол, запинаясь о ступеньки лестницы. Платье ее держится на честном слове — Сатору, кажется, вырвал тонкие бретели, некогда державшиеся на плечах. Когда они, наконец, вваливаются в спальню, Годжо отрывается от ее губ и раздраженно хлопает ладонью по стене, включая свет. От остаточной злости на него и предвкушения сводит зубы. Утахиме кусает его за губу так, что чувствует привкус крови. Он не заставляет себя долго ждать с ответом — впечатывает ее в стену, и ни пошевелиться, ни вздохнуть у нее не получается. Протискивает колено между бедер и припадает к ее шее, посасывая чувствительную кожу так, что Утахиме всю ломает от удовольствия. Слишком, слишком хорошо. В ушах стоит отголосок собственного стона, ногти царапают стену, низ живота сладко сводит. За окном настоящая буря — капли гулко барабанят по крыше, стучатся в окно, подсвечиваемое вспышками молний. Годжо неожиданно прерывается, отступает на шаг назад и с излишней серьезностью смотрит ей прямо в глаза. В голубоватых всполохах радужки затухают озорные искры. Дышит загнанно, тяжело, однако находит силы держать себя в руках. — Ты сказала, что спать со мной не собираешься, семпай. Я не могу продолжить, если ты не попросишь меня. Утахиме смотрит на его растрепанные серебристые волосы, на легкий розовый румянец, притеплившийся на скулах, на припухшие губы, сквозь которые вырывается сбитое дыхание. На натянутую на ключицы кожу, к которой хочется припасть в поцелуе. В какие бы игры Иори ни пыталась играть с ним — всегда оставалась в дураках. Он знал, куда давить, где будет больнее, какое слово застрянет у нее осколком в сознании. От гордости, самолюбия и эгоизма давно ничего не осталось — ее тело, душа, кожа и кости давно принадлежали ему. — Я так ненавижу и так хочу тебя, — язык заплетается, колени слабо подрагивают, — хочу, чтобы ты продолжил. И целует его первой. Пальцы не слушаются, вытаскивают пуговицы из узких прорезей рубашки. Она распахивает шелковые края и с упоением прижимается губами к гладкой коже. Годжо дрожит, и эта дрожь перекидывается на нее, словно беглый пожар. От ощущения его силы и власти Утахиме чувствует, как прежняя злоба и неприязнь, пусть и наигранные, размягчается. Ей вдруг хочется быть покорной, угодить ему, сделать незабываемо хорошо. Колени погружаются в пушистый белый ковер, однако Годжо останавливает ладонь Иори, тянущуюся к ширинке. Он приподнимает ее голову за подбородок, какое-то время вглядывается в глаза в поисках одобрения. — Ты прекрасна, Утахиме. А затем гладит по волосам так нежно и аккуратно, что она со слабым стоном ластится к его руке, покорно, отчаянно, с надеждой получить новую порцию ласки. Произнесенные им слова множатся в сознании, ослабляют удавку неуверенности, душащую ее уже долгое время — скованность спадает, движения становятся уверенными, плавными. Она облизывает пересохшие губы, от предвкушения рот наполняется слюной. Крохотный замочек ширинки плавно опускается вниз под напором жадных пальцев. Кровь грохочет в висках, закипает на кончиках ушей и скулах — если коснуться, впору обжечься. Пальцы раздвигают ткань, забираются в узкую прорезь на боксерах. Утахиме касается члена в коротких белых завитках, ощущает накаленную гладкость, и между бедер становится нестерпимо жарко и скользко. Член стоит колом — она вытаскивает его из ширинки, даже не думает снимать брюки полностью: так все происходящее кажется в разы запретнее, горячее. Припадает губами к влажной головке и, ощутив мягкое нажатие на затылок, со стоном позволяет ему скользнуть внутрь собственно рта. Годжо стонет так головокружительно сладко, что у Иори совсем срывает крышу, и она вновь и вновь проталкивает плоть в горло, опустив руки на его бедра. — Пожалуйста, Ута-химе, пожалуйста… — умоляюще шепчет он, постанывая. Сатору вплетает пальцы в ее спутанные пряди, подстраивая под нужный ритм. Она чувствует, как губы покорно раздвигаются под нажимом, как солоновато становится на языке. Он подается вперед, раз за разом, не позволяет ей отодвинуться. Слюна стекает по подбородку, губы начинают гореть от трения и напряжения, но Утахиме впадает в совершенно запредельный экстаз, смотря на него исподлобья. На мелькнувший абрис снежно-белых волос. Красиво выступающий подбородок. Плавный рельеф мышц, очерченных светотенью. Годжо весь такой чертовски идеальный, будто не из этого мира, срисованный бело-синими краски со страниц сказки. Совершенный. Ногти царапают кожу бедер от неожиданно сильного, жадного толчка, мышцы горла сжимаются, на глазах выступают слезы. Член выскальзывает изо рта с мокрым звуком, и Иори откашливается, проводит по губам тыльной стороной ладони, размазывая слюну вдоль щеки. Ей до одури хорошо, ноги не держат, и подняться она не может: слушает, как Сатору дышит сквозь стиснутые зубы, возвращает ладонь к теплому бедру и гладит, оставляя мокрый след. Он помогает ей подняться, приглаживает растрепанные волосы, убирая налипшие к щекам и губам волоски. Из полуопущенных век на нее смотрят все те же глаза, напоминающие летнее небо или встревоженную водную гладь. Но Иори кажется, что если приблизиться к нему так, что можно столкнуться кончиками носа, то за синими радужками будет видно ревущее адово пламя, поднимающиеся из глубин его проклятой души. Утахиме и сама не прочь быть проклятой и оскверненной. Лишь бы им. Когда он ее целует, от губ по щекам бегут щекочущие искорки. Годжо распален до предела; отстраняется, и затем вновь припадает к ее рту так, что они бьются зубами. Широкая ладонь ложится на ее горло, слегка сдавливает, и от нехватки кислорода голова наполняется пустотой, а беспокойные мысли затягиваются плотной пеленой вожделения. В ногах неконтролируемая слабость — Утахиме хватается за изломы мощного тела, как за единственное спасение. Он выпутывает ее из платья, снимает с ушей дешевые серьги и вынимает из волос заколку. Заботливо усаживает на постель, стянув одеяло на пол, щелкает переключателем света на лампе и отходит. Иори плюхается на кровать, раскинув руки в стороны. Прохлада накрахмаленных простыней расходится по коже мурашками. Она поворачивается к источнику ненавязчивого света: лампе в кружевном абажуре. Тени, изящно переплетенные друг с другом, ползут по комнате, дрожат, сгущаются. Взгляд невольно перемещается на Сатору — он стаскивает с себя брюки, отбрасывает смартфон в кучу одежды экраном вниз, и на краткое мгновение Утахиме становится не по себе от этого жеста. Зубы смыкаются на обратной стороне щеки так сильно, что пронзают плоть, сходятся с тихим скрежетом. На языке горчит привкус крови. Она отводит глаза, но против воли возвращает взгляд к чужому силуэту, похожему на ленивый карандашный набросок. Что-то больно скручивается под ребрами от осознания, что завтра все будет так, как раньше. Что Годжо вернется к своему распутному образу жизни, а ей останется лишь тешить себя несбыточными мечтами о будущем с ним. Так, стоп, какое еще к черту будущее? Она выдыхает и игнорирует острое желание завернуться в простыню, спрятаться от его пронзительного взгляда. Кровать прогибается под весом чужого тела, теплая рука обнимает ее за талию, двигает на себя. Он утыкается ей в сгиб шеи, устроившись между широко разведенных ног. — Тебя что-то тревожит? — тихо вопрошает Сатору и касается кончиками пальцев живота, очерчивает грудь. Задевает ногтем сосок, аккуратно сжимает его между пальцев, раздувая тлеющий пожар возбуждения. Утахиме жмурится в попытке выкроить из неоформленных мыслей, захламляющих сознание, что-то адекватное. — Что будет со мной после… этого? Он приподнимается, упираясь локтем в постель, долго смотрит на ее губы, а затем, наконец, в глаза. — Что будет с нами, семпай. Тебе решать. Иори разлепляет сухие губы, однако ни слова не выходит — сказать ей больше нечего. Притягивает его к себе, впиваясь ногтями в кожу головы, и кровь тут же больно ударяет в виски. Годжо целует ее, раздвигая мокрым языком дрожащие губы, руки его возвращаются к ее телу, жаждущему внимания. Дорожка невесомых прикосновений тянется от левой ключицы, уходит к солнечному сплетению, огибает едва выступающие ребра, за которыми гулко бьется сердце. Утахиме дрожит, выгибается под его руками — от скопившегося возбуждения звенит каждая мышца. Сатору, как назло, замирает, едва подцепив кончиками пальцев легкое кружево трусиков. Он отодвигается назад, склоняясь над ее напряженным животом, и тихо усмехается. Бархатная усмешка разбегается по коже мурашками. — М-м-м, кружева, — губы задерживаются над резинкой белья, и Утахиме нетерпеливо ерзает, закусывая губу, — ты готовилась, семпай. Для меня, правда? — Заткнись, — шипит она, приподнимая голову, — я всегда так хожу. — Врать ты никогда не умела. Белье он решает не снимать — лишь сдвигает полоску ажурной ткани, аккуратно касается ее плоти с довольной улыбкой. Утахиме дергается, хнычет от окатившей ее волны удовольствия, пытается отползти назад, скрипя пятками по хлопковой простыне. Руку Годжо не отнимает, лишь предупредительно хватает ее за бедро, удерживая на месте. — Не дергайся, семпай, — низким, властным голосом произносит он. Пальцы гладят, скользя меж липких складок, едва проталкиваясь внутрь, вновь и вновь, пока Иори не бросает в неконтролируемую дрожь. Губы безостановочно шепчут его имя, тело безвольно подается вперед, притираясь к скользким костяшкам. — Вот так, умница. Блаженство проникает в каждую клеточку, и даже кости превращаются в желе — Утахиме хватает ртом воздух, чувствуя шумный рокот крови в голове и внизу живота. Удовольствие настолько острое и резкое, что она ничего не видит и не слышит, проваливается в темноту на доли секунды. Годжо награждает ее долгим поцелуем, возвращает пальцы к жаркой мокроте между ее ног, расправляет складки кожи. Она вслепую тянется к нему рукой, натыкается на голый живот, задевает ногтями плавный рельеф мышц. Кожа у него чуткая, тут же отзывается на прикосновения: от ногтей тянутся бледно-розовые дорожки. Спускается ниже — пальцы путаются во влажных волосках. Сатору усмехается, толкает ее в плечо и вынуждает упасть обратно на постель. Его взгляд — отражение бури, беснующейся за окном. Тягучий, потемневший, какой-то совсем осоловелый. Этот взгляд жжет кожу, и она отворачивается, не в силах выдержать такого напора. — Потерпи немного. Он приподнимается, устраиваясь меж широко расставленных ног, притирается членом к ее коже. Шуршат простыни, за окном раздается громкий, яростный раскат грома. Годжо проталкивается в ее тело на выдохе, неторопливо, запрокинув голову, выбивая из легких остатки воздуха. Иори вжимается в разобранную постель и тихо стонет от распирающего жара, наполнившего изнутри. Громадное мускулистое тело наваливается сверху, и на секунду она чувствует, как трещат ребра. Он не прекращает движений, и от тесноты тел по коже пробегается блаженный трепет, волоски на руках встают дыбом. Непонятно, где начинается его кожа и заканчивается ее. Колени мелко дрожат на его боках, пальцы ног сжимаются и разжимаются: она пытается сосредоточиться хоть на чем-то, ухватиться за нить ясности, но безболезненное трение плоти о плоть, ощущение запредельной наполненности и руки Сатору, гладящие тело, медленно толкают сознание в беспросветную, тягучую пучину беспамятства. Будто заметив это, Годжо срывается, накидывается на нее, вбивается резче и грубее, почти на грани. Губы сменяются зубами, смыкаются то на шее, то под ключицей. От контраста боли и удовольствия низ живота стягивает долгим пульсирующим спазмом: Утахиме вскрикивает, тело ее выкручивает, разжимает, под кожей прокатывается колючий жар. Ногти впиваются в гладкую кожу на его спине. Он продолжает двигаться сквозь ее оргазм, и спустя несколько глубоких, резких толчков, выходит. Ей стоит титанических усилий разлепить ресницы и посмотреть на Сатору: на краткое мгновение он весь будто каменеет, запрокинув голову, грудь его вибрирует от тихих, мягких стонов. Молния освещает окно несколькими вспышками, и эта чудная игра света наталкивает Иори на мысль, что Годжо походит на безупречное мраморное изваяние, какое-то давно забытое античное божество — весь из резких штрихов, глубоких теней, ровных линий. Он не шевелится до тех пор, пока дыхание не приходит в норму, а затем будто оттаивает за удар сердца, вытягивает край заправленной простыни и стирает с живота и бедер Утахиме едва подсохшую сперму. Она размякает до кончиков волос, хочется в душ и поесть, но сил хватает лишь на то, чтобы закутаться в нагретую простыню и придвинуться к Годжо, упавшему рядом. Какое-то время он гладит ее по волосам, массирует кожу головы, усиливая расслабление, расползающееся по мышцам. — Тебе нужно в душ, Утахиме, — тихо произносит из темноты. Цепочка мыслей распадается, не успевая оформиться — Утахиме забывает, о чем думала секунду назад. Косится на пластиковые часы на стене. 4:20. Буря за окном стихает, сменившись на предрассветную тишину, тени понемногу вытесняются из комнаты. Она приподнимается на локтях, сонно потирает глаза и, вытянув из-под его тела простыню, выходит из комнаты, ощутив острое желание побыть в одиночестве. Сильнее закутывается в мягкую ткань, идет до самого конца коридора: обнаженные ступни приятно щекочет ворс ковра, и пахнет в доме Сатору точно так же, как пахнет его кожа. Включает свет, больно резанувший по глазам, сбрасывает с себя простыню и ступает в кабинку душа. Вода до красноты накаляет кожу: Утахиме, растерев по телу гель, долго стоит без движения, наблюдая за тем, как пена ускользает во вмонтированную решетку слива. Ей хочется хоть о чем-то подумать, хоть какое-то чувство отыскать за ребрами, но в голове и груди пусто. Стерильно чисто. Произошедшее между ней и Годжо будто выжгло в ней все живое. И она не знает, почему: то ли от перенапряжения, наслоившегося на тревогу и неуверенность, то ли от облегчения. Ей так легко, но страшно от этой легкости. Вдруг произойдет что-то плохое, и на ее маленькую радость вновь будет брошена тень уныния. Непонятно. Ничего неясно. И вряд ли получится выяснить так сразу, хоть она и ненавидела неопределённости всю свою жизнь. Вдруг Сатору тоже не знает, что делать. Когда кожа на пальцах скукоживается, и сонливость обрушивается на нее, слепляя веки и разнося по телу тягучую слабость, Утахиме выходит из душа, насухо вытирается и забрасывает скомканную, измятую простыню в корзину с бельем. Некоторое время стоит под дверью спальни, делая глубокие вдохи и выдохи — почему-то мысль о том, что придется смотреть в его глаза, вызывает в ней незнакомое волнение. Сатору будто не замечает, как она входит: он стягивает с подушек наволочки, с одеяла — пододеяльник, застилает постель свежей простыней. Ткань шуршит от чистоты, и Иори с предвкушением проходит к кровати, но взгляд то и дело возвращается к широкой спине, очерченной остаточной светотенью. Замечает под лопатками лунки от ногтей и прикусывает губу. Перестаралась. Бросив подушку к изголовью кровати, он неторопливо разворачивается и смотрит ей в глаза, не позволяя взгляду съехать ниже. Утахиме мысленно благодарит его. Сказать ей нечего, и Сатору, судя по всему, тоже: тонкие искусанные губы бездвижны, кажутся красной ниткой, невзначай налипшей на его лицо. Кожа ее раскалена, а простынь такая холодная, словно покрыта корочкой льда. Утахиме дрожит, зажмуривается — Годжо накрывает ее одеялом, подбивает края. Глаза слипаются: сквозь дрожащие ресницы Иори видит, как он зашторивает окно, выключает свет и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь. А затем, наконец, проваливается в сон.***
— Все-таки вырвал, идиот, — Иори наматывает на палец истерзанную полоску шелка, некогда служившего бретелью платья. Одежда ее разбросана по всей комнате — трусики она находит под кроватью, платье и сумочку — в огромном коме одеяла, стекшего с кровати, видимо, ее усилиями, пиджака и туфель нет вообще нигде. Может, оставила в другой комнате? Часть вчерашней ночи, момент, как она оказалась в доме Сатору, почти стерся из памяти. У Утахиме бывало такое при сильном напряжении или страхе, обычно после сражений с проклятиями, и некоторые эпизоды отслаивались от общей картины, оставляя после себя гудящую серость. Но в повседневной жизни у нее все шло относительно спокойно, и с подобным она не сталкивалась. Хотя, это уже не так важно — все то, чего она тайно желала и немного боялась, уже произошло. Как не отматывай пленку воспоминаний, а проснулась она в постели человека, которого больше всего хотела вычленить из своего окружения. И просто хотела. Белье она запихивает в сумочку, отыскивает в огромном гардеробе Сатору самую неприглядную футболку и спешит в душ, прислушиваясь к тишине в доме. Быстро смыв с себя недосып, кое-как расчесывает пряди пальцами и подсушивает полотенцем — фена не находит. Каждая минуемая ступенька отдается тяжелым ударом сердца. Она боязливо прокрадывается по гостиной к кухне, замечает пиджак, повешенный на вешалку у входа, и свои туфли. С облегчением выдыхает. Значит, босой разгуливать не придется. — Хорошо поспала, семпай? Утахиме чуть не подпрыгивает от неожиданности и резко оборачивается на знакомый голос. Годжо сидит на высоком стуле, в руках держит чашку — непонятно, с чаем или кофе. И улыбается. Улыбка эта, почему-то, не бесит. Иори чувствует, как его взгляд проходится по ее бедрам, прикрытым тканью футболки до середины, по груди, шее, задерживается на уровне рта. Становится совершенно нечитаемым: расширившаяся чернота зрачков поглотила льдисто-голубое сияние, почти полностью затянув радужки. Кровь ударяет в щеки, сердце сбивается с накатанного ритма: Утахиме судорожно оглядывается в поисках другого стула — один-единственный оказывается занят. — Почему у тебя в доме один стул? — голос странно дрожит на последнем слове, и она облизывает губы, ощущает шероховатость кожи. — Потому, что я всегда один. Прядь отделяется от его шевелюры, зачесанной назад, падает на высокий белый лоб, придавая Сатору совсем расслабленный, домашний вид. Утахиме смотрит в его глаза, неприкрытые повязкой, на мелкие морщинки в их уголках, на вымученную полуулыбку — натянутую, ненастоящую. На лбу вздулась и бьется голубоватая венка. Он всегда был один после исключения Гето Сугуру, и никогда не показывал, насколько одиноко ему было. Руки против воли сжимаются в кулаки, ногти впиваются в плоть до немеющей боли. Горечь окатывает Иори, смешиваясь с жалостью и негодованием: возможно, Годжо вел себя так по отношению к ней, чтобы привлечь внимание, позаботиться. За пеленой наигранного неприятия и обидой, вызванной его нежеланием быть с ней, она и не замечала, как сильно он нуждался в поддержке. — Утахиме, — мягко произносит Сатору, развевая темноту, сгущающуюся в груди, — иди ко мне. Он широко расставляет ноги и похлопывает себя по бедру, подзывая. Ткань штанов натягивается, плотно обхватывает сильные ноги, и Утахиме сглатывает неожиданную сухость, защекотавшую горло. Колеблется, взвешивает весомые «за» с несуществующими «против» и все же делает шаг к нему, прикусывая щеку изнутри. Зубами отрывает волокна кожи от прокушенного вчера места — на секунду боль возвращает ее в реальность. Садится осторожно, с трудом управляя ослабшими конечностями, и оттягивает ткань футболки на бедра. Взгляд прикипает к ключицам, прорисовывающимся в горловине кофты. Перемещается на губы — большая трещинка посередине, на нижней губе, стянулась корочкой. Годжо целует ее так, что Утахиме замирает, судорожно выдыхает последние остатки воздуха — весь мир для нее вспыхивает, наполняется пламенем. В груди становится тесно, жарко, широкие ладони придерживают ее за шею и не позволяют отпрянуть. Томительный морок прокатывается по телу, оседает внизу живота, картинки вчерашней ночи обрывисто мелькают в сознании. Тело съезжает с его бедра, и Утахиме отлипает от теплого мокрого рта — реальность проклевывается сквозь запеленавшее ее возбуждение громкой мелодией звонка. Рука Сатору касается ее запястья, удерживает на месте: она так и стоит меж его ног, пока он отвечает на звонок кратким «хорошо-хорошо», «я понял». — Нас ждут в школе, Утахиме-семпай.***
Собрание проходит как в тумане: Иори то и дело прокручивает в голове эпизоды вчерашнего вечера, ночи, искусывает губы в кровь, а с пальцев сдирает заусенцы до тех пор, пока кожу не начинает щипать. Улавливает только то, что соревнования начнутся завтра утром, нужно прочесать территорию школы и убедиться, что никаких сюрпризов не всплывет. По окончанию обсуждения она покидает школу самой последней: направляется в сад, тревожно покачивающийся в такт ветру, проверяет каждый закоулок и решает закончить обход у восточного крыла. Хмурится, завидев знакомую высокую фигуру у мертвого дуба, скрипящего сухими ветками, потирает глаза в надежде, что сонно-мечтательный туман сойдет с ресниц, и образ Сатору исчезнет. Но он никуда не исчезает, даже когда от трения у нее выступают слезы. Утахиме осторожно подходит к нему: ветер бросает в лицо пряди, стекающие по плечам и спине, все еще пахнущие его шампунем. Годжо молча смотрит прямым омертвевшим взглядом в никуда. Они стоят у кунуги — солнечный свет прорезается сквозь плотную листву, мелькает золотистыми бликами. Приглядевшись к мощному облезлому стволу, от которого местами отколупалась кора, Иори замечает тоненькие веточки, покрытые маленькими резными листьями. Они пробились рядом с самой крупной веткой, давно ссохшейся и безлистой. Дерево окончательно не погибло — в таком сильном, укрепившемся корнями гиганте все еще есть жизнь. Утахиме смотрит на Годжо сквозь ресницы, как солнечные блики путаются в его волосах, трепещут на высоких скулах, задевают приоткрытые губы. Мыслями он будто далеко-далеко отсюда. — Ты не один, Сатору, — губы не слушаются, едва шевелятся в такт словам от волнения. Иори выдыхает, прикрывает глаза. За веками мельтешат черно-белые пятна, за ребрами — хрупкие яркие крылышки. А затем чувствует, как ее слабые пальцы сжимает до боли знакомая теплая ладонь, так крепко, что дрожь уходит. Так, как должно быть.