Кнут и пряник

Ты всегда был ошибкой, думает Мефилес тогда, когда города обращаются в пламя. Отвратительно уродливой бестелесной ошибкой, что пыталась подражать хозяину этого тела. И стать богом. — Мне нравится, как ты выглядишь в своём настоящем облике, — говорит Сильвер, когда всё окончено — за окном зачинается рассвет, но город ещё не спит, шествуя принцессу Блейз. У меня никогда не было тела, хочет усмехнуться Мефилес, но скорее то будет насмешкой над чужой открытостью — Сильвер сидит к нему спиной — подойти, и будет убит. Но Мефилес прикрывает глаза — на веках выжжены мольбы и слёзы невинных — его шрамы — картины их скорченных в агонии лиц. С тех пор, как Сильвер одолел его — это тело больше не выглядит, как Шэдоу — сущность раскололась — слившись и снаружи и внутри. Теперь все знают, что он монстр — изо льда и выжженный углями — выставленный, как собачонка на показ, на который только никто не придёт. — Почему ты здесь? — Мне там не место. Голос Сильвера — прохладные, заснеженные ветра, но сердце горячее пламени. Они схожи и в то же время — Мефилес никогда не пытался сойти за настоящего мобианца или просто живого. Лишь Сильвер навещал его день за днём. — Ты герой, — ровным тоном отвечает он. И на мгновение в том проскальзывает нечто едкое — растворяясь также, как пришло. Мефилес отдёргивает сам себя, отвернувшись от окна. Сильвер хорошо на него влияет. — Нет. Герой — Блейз, — слышит он, подняв кислотно-изумрудные полосы зрачков, вогнутых в рубиновый слой белков и видит тарелку нарезанных яблочных долек. В форме аккуратных ежат. Мефилес смеётся в голос. — Ты плохо скрываешь зависть. В этом мы с тобой особенно похожи. Его взгляд цепляется за напротив — и Мефилес ощущает кожей, загнанными в холодный металл кандалов руками жар плавленного злата глаз. На губах Сильвера вежливая улыбка — напоминание обо всех сгинувших на посеребрённой извести кожи мобианцах — о том, кому Мефилес проиграл, чьи руки разодрали его плоть и душу. Тонкие пальцы — в одной ладони наливное, нетронутое неосторожной вмятиной мягкое яблоко, в другой — стальной, укутанный в крови нефритовый меч. Он счищает кожуру, не разрывая утончающийся слой и разбивает черепа в хрустальные ошмётки белёсой пыли. Сильвер сохранил безвозмездно его жизнь — запертой в четырёх стенах тюремной гробницы вязаной куклы. Далеко не по доброте душевной — Мефилес познал то через пару дней, в ту прохладную ночь, когда силуэт в стальном — рубцы льда и холода — голубом сиянии спустился к нему. — Это называется месть? Мефилес стоял в углу комнаты — нет нужды во сне и еде — он проводил дни в однотомном мраке. Сброшенный от посторонних глаз и забытый — он был не против. Для монстров не существует одиночества — чувств, ощущений. Но тогда взгляд Сильвера его развеселил. Сильвер вжимал его в стену так, что оставлял трещины — пять, шесть, девять — Мефилес успел насчитать более сотни, пока руки расстёгивали одежды и стискивали до болезненного мех — Мефилес не почувствует. По крайней мере, снаружи. Сильвер брал его прямо на холодном кафеле пола. Стискивая руки за спиной, вжимая грудью вниз. Хваткой, что могла раздробить кости, движениями, что могли разорвать тело — Мефилес не был живым. Но Сильвер пытался сломать его, как сущность — разорвать, отворить и выпить внутренности без остатка. В первый раз он ушёл, как только солнце коснулось сизо-чёрного тела. Золотые зрачки стягивались и сужались, бегая из стороны в сторону в бреду и живот скручивало до желчи на языке, что смешивалась с остаточным привкусом губ. — Отвратительный. Дверь хлопнула и Мефилес истерично, гулко рассмеялся, не в силах сделать ни движения — опороченный и пустой. Сильвер вернулся через неделю. От него несло кисло-сладким — хмельным. На этот раз Сильвер был долог в прелюдиях — целовал костяшки согнутых пальцев, шумно втягивал носом запах у шеи и кусал — до чёрной крови и обгоревших следов — присваивал. Внутри Мефилеса стягивалась дыра — Сильвер мог коснуться той пальцами, развести и разорвать его полностью. Того и желая — мягко и медленно — беспощадно. На этот раз он разлил что-то горячее, пахнущее виноградом между ног и проникал медленно пальцами. Брал томительно долго, прижимая всего к себе — с обманчивой нежностью. И остался с Мефилесом после, стирая каждый собственный след. Мефилес пусто глядел на потолок — что в первый, что во второй раз. Но теперь понимал — видел обе изнанки Сильвера, что тот обнажил перед ним вместе с телом и душой. — Ты никогда не приручишь меня. — Это ты так думаешь, Мефилес. Сильвер впервые назвал его по имени с тех пор, как всё окончилось — дни перетекали в недели, те — в месяца и года — но Сильвер единственный помнил, когда всё уже было стёрто. Не хотел забывать — Мефилес видел, когда Сильвер дёргался от кошмаров — во сне и наяву. Мефилес не должен был родиться вовсе здесь — не должен был быть заточен, как напоминание о том, чего так и не произошло. Но сам Сильвер не желал его отпускать — нуждаясь извращённо-губительно — война оставила на нём те же следы — дыру, что не могло заполнить ничто. Мефилес глядит на ежат из яблок — Сильвер всегда к нему мягок, чтобы затем растерзать на сотни болезненных кусков, зная, что Мефилес никогда не будет способен есть. Пробовать, целовать и кусать. С треском Мефилеса ломает то окончательно — изнутри и снаружи. И он смеётся — сквозь разводы чёрных линий по коже. Взяв нож, оставленный на тарелке из-под яблок. Во взгляде Сильвера тоже что-то меняется, когда он приходит ночью — в одно и тоже время. Его ладони — тепло и жар белизны — касаются холодной кожи в чёрных разводах. И на губах самая искренняя из улыбок. Он ведёт пальцами по линии слипающихся губ, по стекающей агатовой крови и приоткрывает дыру, проникая вовнутрь. — Ты прекрасен. Рот Мефилеса — уродливо вырезанная кривая полоса с пунктирами сгустков крови и натянутой кожи. Внутри — сизая пустота и линия длинного языка. Сильвер касается того своим, ведёт выше, растирая чёрные капли и сжимает щёки, целуя голодно-мерзко, пожирая в огненной страсти. Мефилес задыхается. От ощущений ладоней на груди, по бокам и крепко сжимающих его обнажённые бёдра. Сильвер путает язык со своим, не даёт оторваться телу и со шумным выдохом отстраняется сам, кусая подставленные изгибы тела — будто желая обглодать до костей, стянуть кожу и забраться вовнутрь. От его страсти Мефилес растекается — смотрит пузырчато-ломко и разводит ноги. На теле — одна уродливая тюремная рубашка, которую Сильвер разрывает когтями и впивается поцелуями в грудь. Ладонь касается головки ребристого члена. Сизого, вязкого и влажного от нужды. Сильвер целует ошмётки губ, не давая продохнуть и спускается — поцелуями по животу, на изнанку бёдер — меж ног и целует, вбирая член губами, опоясывая основание языком. Держит крепко за бёдра — не давая толкнуться, ощутить больше. Медленно втягивая щеками и горлом. Мефилес скулит — смотрит на расходящийся пред глазами узор потолка и не узнаёт собственного осипшего голоса — живого, через рот. Тонет — отдаётся похоти, рукам и языку Сильвера, что сжигают до пепла. Он чувствует, ощущает — так много. Сходит с ума, повторяя как мантру имя своего мученика и спасителя. И содрогается телом, изливаясь ядовито-зелёной жидкостью на подставленные губы и рот. Сильвер проглатывает — восторженно наблюдая за покорностью подмятого тела — зарывается в прохладные иглы, вдыхает тлеющий запах тела и топлёного пламени. Он подчинил его и разорвал. Мефилес стонет его имя в безумии каждого толчка — рваного, грубого, что раздирают на части, чтобы вновь подарить секунды обманчивой лёгкости, когда Сильвер целует, мучительно медленно проталкивая член до основания. Пока Мефилес не взмолит о ещё. Сильвер дерёт его как куклу, пока не заполнит собой без остатка — подарит блаженное умиротворение — живость — и впитает каждый искренний стон желания и изощрённой любви. И только так удовлетворит сам себя — закроет дыру болезненной-сладкой нуждой, утопит любимое тело в собственном и будет целовать каждый выжженный след, чтобы после оставить в два раза больше. — Мефилес… — голос Сильвера тонет в рельефе ключиц, а сознание Мефилеса — в аромате заснеженных яблонь, смешанным с его собственным. — Пожалуйста, пожалуйста, внутрь, — Мефилес дрожит — содрогается — Сильвер внутри — такой горячий, правильный и необходимый. Мягкий и грубый. — Заполни меня. Сильвер утыкает его головой в их смятые одежды, пачкает собой снаружи и изнутри. И целует — нежно и кротко — искренне — касаясь наполненного живота. — Ты мой. И вновь поцелуй — до рассвета, до болящих и щиплящих губ — пока тело Мефилеса окончательно не успокоится под ним. И Сильвер ляжет на то, посмеиваясь, укрываемый только рукой Мефилеса. Они оба — неправильные, сломленные — но так истинно подходящие друг другу кусочки разного пазла. Только Мефилес примет Сильвера любым — кормящим яблочными дольками, пока вторая ладонь болезненно стягивает иглы на затылке. Пока Мефилес насмешливо ухмыляясь, с покорностью принимает его член в глотку. Смотря в разлитое, тёплое золото глаз с любовью.