Délire de toucher

Ганнибал всегда соблюдал древние обычаи. Убивая животное, поедая животное (что, в сущности, одно и то же), необходимо использовать каждую часть, пусть даже неприглядную на вид. Для каждой из них найдётся минимум один рецепт в поваренной книге: языки, мошонка, глаза. …Варёный язык, толсто нарезанный или целиковый, хорошо сочетается со сливочным соусом, перцем и репчатым луком. …Лишняя, сморщенная кожица удаляется, яйца промываются и варятся, пока не сожмутся в размерах. Затем их режут пополам и обжаривают с репчатым луком, тушат в нежном соусе, подают с гарниром. …Белёсые глазные яблоки промываются от крови и излишков, варятся в чуть подсоленной воде, на среднем огне, пока не всплывут. Затем очищенный белок нарезают слайсами и тушат с томатным или сметанным соусом в купе с овощами и приправами. Отбрасывались лишь совсем непригодные части, навроде ногтей, подобно панцирю краба. Убийство — банальное следствие необходимости выжить. Выживание происходит только у превосходящего вида. Тот, кто сильнее, умнее, быстрее, хитрее. Тот, кто умеет скрываться у всех на виду, кто адаптируется и маскируется. В ином случае недостойный вид сам себя убивает и не заслуживает сострадания. И никогда прежде он не испытывал ничего, кроме пьянящего адреналина и подступающего, рефлекторного голода, усаживая нож в несъедобные кишки (разве что, на колбаски), хирургически надрезая шею, лишая доступа к кислороду. Когда жертва брыкалась в его объятиях, дрожала и синела, цепляясь за никчёмную жизнь, это было лишь необходимостью. Просто рутиной. Даже благоговейно-религиозное отношение спрятанных в горах и джунглях народов к своему скоту не останавливало от убийств, от поглощения мяса и полезного белка. Они страдали, они хмурились, но брали топоры, и кровь окропляла камень хотя бы раз в неделю. Их одолевал ужасный стыд, детский по своей природе — и они накладывали на себя ограничения: они хоронили несъеденные остатки с почестями, они не мыли головы, не занимались любовью, пока не искупят вину. Лектер ограничивался готовкой, и то, в дань древним традициям. Чувство христианского стыда было незнакомо ему до тех пор, пока взгляд не встретился с рассеянным, из-под линз с диоптриями — Уилла Грэма. Под отблесками цвет радужки не сразу различим. Но он снимает очки, и зрачки встречаются с его зрачками, совершенно осмысленно. У Ганнибала, на зрелости лет, что-то ухает в груди, когда он видит серо-голубой цвет и чёрные ресницы. Никогда до того животное не смотрело на него такими умными, понимающими, человеческими глазами. Это похоже на то, как ребёнок впервые смотрит в зеркало в гостиной — и узнаёт самого себя. Он завороженно двигает конечностями, кривляется, и зеркальный двойник отражает жесты. И неизвестно, кто из них двойник, а кто — настоящий. Кто — зверь, а кто — охотник. «Тотем представляет собой материальный объект, которому дикарь выражает суеверное почтение, потому что думает, что между ним самим и каждым такого рода предметом имеется совершенно особое отношение. Связь между человеком и его тотемом обоюдная, тотем запугивает человека, и человек доказывает свое почтение тотему различным образом, например, тем, что не убивает его, если это животное, и не срывает, если это растение». Если у доктора и возникло привычное желание, на минуту. Очень быстро, стыдливо погасло, как бывает, если животное взглянуло слишком жалостливо, выкручивая шею, жалобно пища, страстно желая жизни. Это слабость, присущая даже умудренному опытом охотнику. Со временем, образы начинают смешиваться: зеркальный двойник становится реальным или наоборот. И зверь становится охотником. Такого зверя нельзя просто «замочить» без сантиментов и кинуть останки в общую кучу. Когда Уилл в десятый, в двадцатый раз смотрит прямо в глаза, только ему, тогда Ганнибал задаётся вопросом: по прежнему ли он высшее звено? Но сначала Уилл боится его. Он боится даже смотреть слишком долго, будто с ним что-то случится. Будто его утянет, как в болото. Выстраивает вокруг себя расстояние. Должно быть, он даже мысленно измеряет его, когда садится на кресло напротив или стоит рядом. Иногда он пропускает встречи, и Ганнибал замечает, что нетерпеливо вертит в руке карандаш, глядя на строку с записью. Для доктора это забавная игра. Он намерен приближаться мелкими шажками, усыпляя бдительность. Так подходят к боязливой собаке: бесшумно, против ветра, с протянутой рукой. С каждым разом, он сокращает расстояние их кресел. Увеличивает время их бесед. И «пациент» падает в ловушку, ловит чужой взгляд. Ганнибал подходит, некомфортно близко, и тот выдерживает это. Он быстро догадывается, что его тестируют. «Все, что направляет мысль на запретное, вызывает мысленное соприкосновение, так же запрещено, как непосредственный физический контакт». Досадно, что доктор попадает в свою же ловушку, и дыхание сбивается, когда расстояние невелико, сердце наращивает темп. Он не может свести с Уилла взгляд; он откладывает винтовку, как охотник, пощадивший оленя из-за его изящной красоты. Сперва Лектер действительно хотел приготовить его. Но не по одному из проверенных рецептов, вовсе нет. Это было бы торжественным, церемониальным убийством. Это была бы смерть, достойная Уилла Грэма. И достойный финал для них двоих. Он варит для него бульон, который напитает плоть, он выверяет идеальное соотношение специй, он отрабатывает рецепт, пока кухню не заполнит аромат. Так же трогательно, с таким же трепетом, как парфюмер создаёт духи для любимой дамы: базовые ноты, ноты сердца, верхние ноты. Он визуализирует пир, изящную подачу, новые приборы, натертые до блеска. Это становится его фантазией-фикс. «Если животное приносится в жертву по ритуалу, то его торжественно оплакивают». Но всё теряет своё значение, чем больше он думает об этом, в сотый раз обрисовывая взглядом каждый открытый участок чужой кожи. Физическое удовольствие отходит на второй план: желудочный сок растворит пищу, и она выйдет наружу в неприглядном виде, недостойном такого, как Уилл (Ганнибал задумывается, что Уилл — единственный в своём роде). Тимьян, соль, перец: они приглушат его настоящий вкус. Они испортят его. Лектер думает, как может увековечить его, умертвить, слиться с ним, и ни один из привычных способов не кажется удовлетворительным (даже такое возвышенное искусство как рисунок, от которого распух прежде полупустой альбом). Тем временем опасение Грэма превращается в злость. Умное животное показывает клыки, почуяв жестокое намерение. Лектер видит, по заслоненным пеленой серым глазам, что собеседник множество раз фантазировал, как убьёт его. Накажет, запихнет в карцер с одним решётчатым окошком и ведром для испражнений. Что, быть может, съест его. Неподдельную ярость психиатр встречает улыбкой уголками тонких губ. Злость — такая же реакция на душевный порыв, как вина, как страх, как желание. Злость — это то, что рождается внутри и только затем переносится на внешние объекты. Ненависть для него высшее признание во взаимности. Ненависть горячая и липкая, мягкая, как пластилин — теперь доктор может вылепить из него что угодно. «Если кому-нибудь удалось удовлетворить вытесненное желание, то у всех других членов общества должно зашевелиться такое же желание; чтобы одолеть это искушение, тот, кому завидуют, должен быть лишен плодов своей дерзости, и наказание дает нередко возможность сделать с своей стороны тот же греховный поступок под видом исправления вины». Ненависть податлива, как сам Уилл в его руках. Уилл, наконец, позволяет себя трогать; чужие руки покровительственно ползают по покрытому испариной лбу, по плечам, по ранам. Лектер намерен изучить всё, постепенно. Жертва съеживается, вздрагивает, но позволяет, будто это медицинская необходимость, будто это его вылечит. Как неприятный укол. Каждый раз, от соприкосновения их кожи, их молекул, у Ганнибала внутри разгорается тепло пиетета. Он слишком долго видел в других мясо. Их кожа — ненужная шкурка, которую следует счистить при варке. Он выкидывает её с лёгким отвращением, непригодную в пищу. Их плоть, их тела не совершенны, и потому Лектер доводит их до идеала; они требуют специй, соли и перца, точно как пресное блюдо. А у Грэма кожа, от которой тело не отзывается отвращением. Даже не терпеливым смирением, как в случае с нежной женской. Он ловит себя на мысли, что хочет касаться этой кожи снова и снова, холодной и горячей, чистой, липкой, грязной, до тех пор, пока не сольётся, не срастётся с ней. Он бы пришил себя к этой коже и сделал частью великолепной картины. Они, вдвоём, стали бы произведением искусства в трёхмерном пространстве. Но доктор ограничивается взглядом украдкой, скользящим вверх-вниз: по горлу, лицу, телу, губам. «Кто нарушил табу прикосновением к чему-нибудь, что есть табу, сам становится табу, и никому не следует приходить с ним в соприкосновение». Он позволит «пациенту» выместить злость, хоть даже это означает просто выдержать его взгляд. Если потребуется, Лектер выдержит и удар в челюсть. И лезвие где-нибудь между жизненно важных. Как кукла на веревочках, он будет играть по его правилам, он заключит себя в клетку, как опасного хищника, лишь бы видеть Уилла через решётку. Он позволил ему временный триумф, потому что это подтверждение — он такой же, как Лектер. Когда психиатр видит эту убийственную решимость, то теряет голову окончательно. Когда серый взгляд из рассеянного трансформируется в горячечно-безумный, а затем — в холодный, трезвый, твёрдый. То, что ещё осталось от его дворца мыслей он покорно отдаёт на реконструкцию под замысел Грэма. Он подставляется ему снова и снова, подыгрывает, но Уилл снова и снова отпускает его и сдаётся, на волосок от завершения смертельной игры. «Если тотем принадлежит к страшным или опасным животным, то предполагается, что оно щадит членов названного его именем племени». И доктор умеет выражать благодарность. Складывать валентинки из чужой, ненужной плоти и костей. Подносить своему тотему дары. В какой-то момент (который доктор уже не может точно выделить), убийства ради выживания, ради насыщения и удовольствия, превращаются в постоянную мольбу почтения. Он молится о защите. Тогда их связь сильна, как никогда. Будь он хоть на расстоянии тысячи километров, спустя годы, Лектер не забывает самого особенного запаха. Он без труда становится для тотема столь же нужным. Потому что это было предопределено — их взаимозависимость и родство, так же, как связь племени с тотемом предопределена задолго до рождения нынешнего поколения. Доктор поселяется в его голове в лице навязчивого кошмара. Чёрный, как смоль, монстр. Он лишает одного из самых важных составляющих здоровья — сна. Мысли Уилла — его голос. Уилл боится его, боится этого демона, и просыпается в ледяном поту ужаса. «Духи и демоны представляют собой не что иное, как проекцию чувств невротика, объекты привязанностей своих аффектов он превращает в лиц, населяет ими мир и снова находит вне себя свои внутренние душевные процессы». Но, так же как избегание трансформировалось в ненависть, так же он учится жить с демоном. Нет, не сразу. Неизбежно, любой пациент проходит стадию отрицания. Чаще всего это выражается в самоограничениях, продиктованных виной. Уилл делает себе больно, он возвращается к своему мучителю-Джеку, к работе криминалистом. Он целуется с женщинами, которые не имеют никакого сентиментального значения, он занимается с ними сексом. Но ничего не происходит: демон всё ещё здесь. Иногда, в запущенных случаях, когда искушение велико, отрицание приобретает больший масштаб: Уилл думает, что излечится, вернувшись к корням, к другой жизни. Он ходит под парусом и устремляет мысли к простому, физическому труду, как делали предки. Он заводит семью, как все в его возрасте. Он — образцовая картинка, завидный пример трудолюбия, муж и отец. Он думает, что излечится, но демон посещает его, потому что он сам и есть демон. Когда Грэм узнаёт, что его семья мертва, он должен почувствовать слепую ярость, траур, желание мстить. Упасть на колени и картинно рыдать, как в фильмах, кричать во весь голос. Но всё, что он находит внутри — облегчение. Это облегчение пугает его и одновременно даёт, впервые в жизни, ужасающую свободу. Это даёт ему право вернуться к единственному, что делало его самим собой — Ганнибалу. Окровавленная рука доктора обвивает его талию. Их тела близко, как и нужно, и это ощущается так правильно. Ещё совсем тёплая кровь заставляет их слипнуться. Дыхание Ганнибала невозможно услышать, кажется, что тот совсем не дышит. Кажется, если бы он заговорил, то ничего бы не вышло: голос пропал, а губы высохли. Весь его организм замер. Грэм не чувствует боли, не слышит металлического запаха; ничего, кроме бесконечного, космического трепета воссоединения. Неправильное в один момент стало правильным (и столь прекрасным). Это всё, чего он хотел. Уилл — не муж, не отец, не преподаватель в университете, не мальчик на побегушках. Впервые в жизни, он на своём месте — в объятиях Лектера.