***
Он хочет сделать все это. Или, может быть, это то, как все выглядит так, как будто оно отражается в журчащем ручейке. И, может быть, это то, как Изуку думает, что если он нырнет вниз головой, то в конце концов утонет.***
Изуку встречает святого человека. Соседи волнуются. Он напуган до усрачки. Они слышат... они слышат звуки. Крики, вопли и бьющееся стекло. Они волнуются, потому что видят этого мальчика, которому всего четырнадцать и он такой, слишком блять, молодой. Они видят его и его мать, раскрасневшуюся, злую и рычащую. Они ненавидят друг друга, они слишком сильно презирают друг друга. Вам не нужно слышать, что они говорят, вам не нужно проходить мимо их не красивых лужаек перед домом и старого покосившегося, облупленного, забора. Вы можете обонять это, видеть это, пробовать на вкус, это что-то горькое и отвратительное. Они ненавидят друг друга. Район бедный и опасный, полный испорченных детей с испорченными жизнями, испорченными родителями и испорченными проблемами. Полный пиздец. Как будто Изуку ёбнутый. Ошибка. Позор. Разочарование. Пиздец. Но соседи волнуются, а святой человек проходит мимо. Это возможность. — Вон там, — шепчут они святому, указывая на Изуку, который сидит на ступенях покосившегося крыльца, он курит сигарету и смотрит на облака, прося о дожде, — Эта семья. Очисти их, очисти мальчика. Он такой же облажавшийся, как и его мать, я тебе, блядь, это говорю. Святой человек бросает взгляд на Изуку. — Ему всего четырнадцать, — он узнал об этом, когда еще один из них кричал о чем-то. Всего четырнадцать, а уже так болят легкие, так болит все. Святой человек хмурится и вежливо кланяется им, обещая сделать все возможное. — Здравствуйте, молодой человек, — здоровается святой, подходя. Изуку смотрит на него, а затем отводит взгляд. — Хмурый день, не так ли? — говорит святой, чтобы начать разговор, делая несколько шагов ближе, но сохраняя безопасное расстояние. Изуку для него загадка, чужак, чудовище, монстр. Вы никогда не захотите подходить слишком близко к монстру. Никогда не знаешь, когда он щелкнет челюстями. — Мне нравятся облака, — Изуку хмурится: — Надеюсь, будет сильный дождь. Святой человек немного отступает, слишком широко улыбаясь, слишком глубоко морщась. — И почему же? Изуку делает еще одну затяжку, наблюдая за дымом, таким монохромным в мире, полном цветов. — Когда я был ребенком, кто-то сказал мне, что когда идет дождь, это Мать-Природа пытается смыть всю эту хрень, которая происходит. — Мудрый человек, — думает вслух святой. Для него это звучало красиво — безмятежно и спокойно. — Может быть. Святой человек смотрит на темнеющие облака и задается вопросом, как часто шел бы дождь, если бы Мать-Природа тратила все свое свободное время на смывание хрени что происходит. Грех. Ребенок перед ним – грех. И все же он кажется добрым, не теплым или мягким, а добрым. Он уверен, что с улыбкой, которая могла бы соперничать с галактиками среди звезд. Да, красивая у него улыбка. Ребенок должен быть ужасно добрым, а доброта не грех. — Ты хороший ребенок, — говорит он на прощание: — Береги себя. А затем уходит, оставляя Изуку с сигаретой, своими мыслями и словами, которых он никогда раньше не слышал и никогда не обращал к нему. — Ты хороший ребенок. Изуку никогда не говорил никому о своих мыслях, только слова другого лица, другого голоса, который он забыл в море других, которые входят и исчезают в его жизни. Он думает, что когда идет дождь, это потому, что Мать-Природа плачет. Плачет, потому что мир такой злобный, ненавистный и подлый. Он думает, что когда идет дождь, это Мать-Природа говорит миру, говорит ему, что все это невыносимо. Что все должны остановиться. Что все должны умереть. Потому что Мать-Природа не должна плакать. — Господи, черт возьми, — бормочет Изуку, — я никогда не буду хорошим.***
Никто не знает, никто, кроме Изуку, не знает, что... он был не в своем уме в тот день, когда Каччана забрал грабитель, одетый в одежду болотно-зеленого цвета. Никто не знает о таблетках однотонного цвета, из-за которых все кажется слишком красивым, слишком ярким. Никто не знает, каковы они были на его языке. Никто не знает, кроме Изуку. — Прыгни лебединым прыжком с крыши здания и помолитесь о подобии причуды в следующей жизни. Каччан сказал ему это, верно? Он не может помнить все, только большие части. Слова Каччана были незначительными. Просто очередное извержение чуши и правды, которые он слышит слишком часто. — Лебединый прыжок? Он думает, что ему не нужна видимость причуды в следующей жизни. Найти ценность означает потерять ее в таблетках и красивых цветах. Это значит, что он никогда не узнает, как весело это чувствовать, как алкоголь обжигает горло, а сигареты окрашивают легкие в серый цвет. Но разве лебединые прыжки не прекрасны? Когда видишь, как выряльщики, гибкие и проворные, ныряют в бассейн, вытянув пальцы ног и раскинув руки, это так красиво. Может быть, если он совершит лебединый прыжок с крыши, то обнаружит себя с головой во всем этом цвете, перенасыщенном беспорядке и линиях, похожих на статичные и искаженные лица. — Ты не можешь быть человеком без таланта. Он тоже это слышал. Всемогущий сказал ему это. Всемогущий, неоново-желтого и голубого и самый ярко-красного цвет, который когда-либо видел Изуку. Он сказал ему это, весь торжественный, печальный и тощий. Изуку чувствует себя обиженным. Он чувствует это так часто и так каждый день. Но слова Всемогущего приглушают краски. Он рисует однотонный серый цвет, дым в воздухе и солнечное небо. Он принял еще одну таблетку. — Ты можешь стать героем под моим руководством. Нет. Он хотел сказать нет. Он должен был сказать нет. — Хорошо. Пол был покрыт желтыми речушками и плавающей в ней серебряной рыбой. Небо было зеленым, а Всемогущий — фиолетовым. И когда он сказал: – Да, – и заплакал, слезы Изуку были жидким золотом.***
Он идет к UA. Он идет с элитой, с лучшими из лучших. Умный, смелый и сильный. И он хочет быть писателем, художником, живописцем, актером, певцом.***
Он хочет сделать все это. Или, может быть, это то, как все выглядит так, как будто оно отражается в журчащей желтой воде. И, может быть, это то, как Изуку думает, что если он нырнет вниз головой, то в конце концов утонет.***
Изуку доставили в больницу. На этот раз восстановление не может вылечить его руки бинтами и льдом. Он слишком устал, и операция ужасна. Это необходимо. Возможно, он больше не сможет использовать свои руки. Она сказала ему однажды. Она снова сказала ему снова. Изуку не слушал. Не хотел. Когда ему вводят успокоительное, это занимает слишком много времени. (Слишком долго, и они обеспокоены.) Он тоже приходит после этого, и это было быстро. (Слишком быстро, и они обеспокоены.) — Твои руки будут в порядке, — говорит ему доктор: — Но предупреждаю вас, Мидория. Еще один такой трюк, и вы можете навсегда потерять контроль над суставами в пальцах. Врач проводит осмотр — они никогда не думают проверить его на наркотики — и уходит с обещанием, что Изуку скоро выпишут. — Как это произошло? — Айзава спрашивает, когда доктор ушел. Он пришел с Изуку, пришел с ним, когда его руки были не сломаны, а порваны, окровавлены. — Вор. Это ложь, конечно. Это был мужчина. Этот человек, которого Изуку жаждет с одной стороны, и мужчина, который жаждет его, с другой. Это был этот человек, и клинок в его руках. Это было острие его ножа, когда он слишком глубоко вонзил его в ладонь Изуку. Она соскользнула и прорезала пальцы, и Изуку пачкал кровью бинт за бинтом. Он получил свою панацею, мужчина использовал свою игрушку, Изуку истекал кровью через бинты. — Почему ты отсутствовал, тем более ночью, Проблемный Ребенок? — Нужно было развеяться. — Покидать кампус без разрешения запрещено правилами, не говоря уже о нарушении комендантского часа и выхода из общежития. — Это больше не повторится. Айзава ему не верит. Он не должен. Это неправда. — Ты находишся под домашним арестом в течение двух дней. Еще одно нарушение — и дисквалификация. Изуку кивает. Ему интересно, когда он снова увидит этого человека. Он надеется, что это скоро.***
С деньгами туго. С деньгами туго, а Изуку становится все хуже. Хуже, не лучше. Он говорит, что ему становится лучше, но это секс, алкоголь и наркотики, так что лучше не становится. Изуку становится хуже. Он теряет сознание, глаза закатываются, от него пахнет его собственной тошнотой и мочой. Он теряет сознание, его ведут к врачу. Но с деньгами туго. С деньгами туго, потому что нужно покупать водку и сигареты. Итак, второй раз звонят его маме, она говорит им перевести его к человеку, который просит самую низкую плату, и они не спорят. В конце концов, Изуку все еще ебанутый пацан с трассы, с грязью на шортах и шрамами на руках, темными кругами под глазами и непослушными волосами. Никто не заботится о детях из плохих семей с плохой жизнью. — Ты пиздец. Так говорит врач. Он местный врач и живет дальше по улице от Изуку. Он дешевый — дешевый, бесполезный и безтактный. — Я не знаю, что еще сказать. Это было отравление алкоголем. Прошло шесть часов, он просто отдыхал в постели под присмотром доктора, хмурясь, но понимая, что Изуку, конечно же, облажался. Посмотрите, откуда он взялся. — Просто выпишите меня, и мы на этом закончим, док, — сардонически усмехается Изуку. — Прямо как твоя мать. — продолжает доктор. Изуку хмурится: — Теперь это нехорошо, — Он шевелит пальцем, как будто делает выговор доктору. Глаза доктора сужаются, он смотрит на шрам, проходящий сквозь его пальцы. Он еще не полностью зажил: — Я не бью своего ребенка, я совсем не такой, как она. Доктор недоверчиво моргает. Но Изуку такой же, как его мать, не так ли? Он видит ее отражение в стекле, ее имена на бутылочках с таблетками. У него ее глаза цвета зелени, ее широко распахнутые глаза и надломленная улыбка. И этот врач дешевый. Дешевый и подлый, подлый, подлый. — Готов поспорить, что твой отец такой же ебанутый, как и ты, — Он протягивает Изуку стакан воды, который Изуку быстро выпивает, подавляя жжение в горле, — Держу пари, как и вся твоя семья. — Непрофессионально с твоей стороны так говорить, — Изуку выскальзывает из кровати: — Она заплатила тебе, верно? Заплатили, а денег нет. Платный, потому что врач дешевый, дешевый, дешевый и подлый. (Какая мать, такой и сын.) — Зачем ты это с собой делаешь? Теперь тебе стало лучше, малыш, я знаю. Видел тебя в новостях, в этой чертовой элитной школе, ты появляешься, с этой чертовой яркой улыбкой. Поддельный, как гребаный пластик. — Я всегда хотел добраться до людей и спасти их, — Изуку надевает туфли и салютует доктору двумя пальцами: — Спасибо, что сохранили мне жизнь. Это бормотание, но он слышит его громко и отчетливо сквозь помехи в мозгу и тяжесть в костях. — Ты не хочешь жить. Может быть. Может, он действительно, черт возьми, не знает. Он просто хочет спрыгнуть с высоты небытия, которую он царапает тупыми и окровавленными ногтями. Ничто, которое было сексом, наркотиками и алкоголем, и то, как это наполняло его мир бессмысленным смыслом. А если его убьют… ...блин, это был бы адский способ умереть.***
Свет выключен, звезды натянуты слишком высоко, и все выглядит слишком спокойно. Шото, Каминари и Серо и он, это пахнет каннабисом, сожалением и безмятежностью одновременно. Изуку не часто накуривается. Он любит выпить, любит жжение от алкоголя и то, как это причиняет ему боль. Но они этого не знают, они этого не знают, потому что он не скажет им. Сегодня ночью, под трепещущим лунным светом, они раздают косяки, белки их глаз краснеют, а зрачки расширяются. На крышу можно попасть, взломав замок, и это идеальная ночь. — Посмотри на луну, — шепчет Каминар: — она похожа на шарик очень красивого сыра. Серо фыркает: — Нет, это не так. — Думаю, Каминари прав, — говорит Шото не монотонным голосом, а вместо этого с тихим благоговением, когда он смотрит туда, куда указывает Каминари, на большую яркую луну, которая всегда выглядит слишком серой, чтобы быть идеальной. — Ты знаешь, — Серо приподнимается на локтях, — Никогда бы не подумал, что вы с Тодо увлекаетесь этим. — Это успокаивает, — говорит Изуку. — Изуку рассказал мне об этом, когда увидел, что я паникую несколько недель назад: — Шото шаркает и притягивает Изуку к себе. Изуку тает, Шото холоден, тепл и прекрасен во всем. Но они не трезвые. Их там нет. (Они могли быть в другой вселенной, где небо было зеленым, а не черным, а Изуку все время бы улыбался с теплом, а не ядом и ложью.) — Вы любите друг друга? — Каминари подползает на четвереньках к Серо и небрежно целует его в щеку: — Как мы? — Может быть, в другой жизни, — шепчет Изуку, обнимая Шото за талию. И Шото понимает, если только немного. Понимает достаточно, чтобы поцеловать Изуку в волосы: — Может быть.***
Он на вкус как огонь и лед. И он всеохватывающий, захватывающий и все такое, чего Изуку никогда не знал. Это больно. Это так больно, потому что это не навсегда. Это никогда не будет навсегда. Они растворяются в кайфе, адреналине и бессмысленных образах. Теряя себя в ощущении прикосновений друг друга, вкусов и тепла друг друга. Пузыри кожи на коже, грязные простыни и мокрые от пота тела. Они вместе, в своих собственных головах, во вселенной, где это обещание. Во вселенной, где небо зеленое. Жарко и тяжело, а Шото и Изуку смеются, улыбаются, стонут, ноют и все вместе. На ночь. Это больная шутка. Это дурацкая шутка, которую рассказывают только тогда, когда небо чёрное (а не зеленое), а луна слишком серая. Злая шутка в черной ночи, где их нет. Это глупая шутка, вселенной, где небо не зеленое.***
Это еще один аргумент. Это всегда спор за спором, вопли, вопли и невнятная речь. — Ты, блядь, убиваешь себя! — Инко кричит, голос слишком громкий, глаза слишком большие, а движения слишком медленные. Изуку швыряет свою тарелку в стену, стекло разбивается, осколки покрыли пол. — А ты что, а?! — кричит он в ответ: — Ты знаешь, что они, блядь, говорят, не так ли, Инко? — он смеется, это что-то маниакальное, расстроенное и неслыханное: — Боже… может, тебе стоит взглянуть на свое чертово отражение?! Как насчет этого? Увидь себя, увидь свое чудовище, а потом увидишь его отражение во мне и заплачь. Еще один стакан, полупустая бутылка сильно пахнущего виски, брошена прямо к голове Изуку. — Не забывай, что я родила тебя! Ты точно такой же, как, черт возьми, твой отец, чертово разочарование. — Наверное, я бы не знал. — Изуку направляется к прилавку и берет случайную бутылку того или иного, слишком трезвого и злого, и в своей голове: — Не похоже, чтобы он когда-либо был здесь. — Да и кто виноват?! — Ты, чертова сука! — Изуку — воздерживается от того, чтобы разбить бутылку только потому, что она полная, и это было бы пустой тратой денег: — Мне было пять, когда ты трахалась, думая, что никто не заметит! Думаешь, он ушел из-за меня? — он ухмыляется, и это злобно: — Он ушел, потому что ты гребаная шлюха, которая никогда не сможет понять свое дерьмо. Изуку помнит, что это туманные фрагменты и обрывки слов. Его отец не был хорошим человеком. Он работал и кричал, а иногда и бил их, причиняя вред кулаками и сильными ударами ногой, а в уголках рта стоял запах виски. Но его мать тоже неприятный человек. Вечно пахнет выпивкой и каннабисом, чужим потом и одеколоном. Брак, заключенный в Тартаре. Пока однажды его отец не приходит домой под срывающиеся стоны и отчаянные мольбы, пока маленький Изуку смотрит телевизор, не счастливый, а наивный. Отец приходит домой и больше не возвращается. Он достаточно близко, чтобы ее кулак попал прямо ему в нос. — Блядь! — Следи за своим гребаным ртом! — Инко бормочет, последствия того, что она приняла, подействовали на нее: — Я твоя мать! — О, блять, я забыл, — саркастически растягивает Изуку, откручивая крышку на бутылке и делая большой глоток. Он закончил. — Ты действительно чертовски худший, — говорит Инко, когда Изуку уходит. — Ах, ты знаешь, что, блять, говорили соседи: — Изуку поворачивается на каблуках и слащаво улыбается, весь ненормальный и дикий, с малиновыми зубами и губами из-за кровоточащего носа. — Я всегда был маменькиным сыночком.***
Он слишком далеко зашел сегодня вечером. Он может сказать это по каждому неуклюжему шагу, слишком широкой улыбке и булькающему смеху. Он слишком далеко зашел. Он ни хрена не умеет водить, но хочет чувствовать ветер, трепещущий его волосы. У него завтра школа. Завтра у него в школе, и обычно Изуку заботится, совсем немного. У них двойная трениковка с другим классом, и Изуку думает, что лучше он будет пахнуть дымом, а не спиртным, кровью, сексом и болью. Он знает, что он подозрителен. Яркие синяки на его коже — задолго до Шото, ошеломленный взгляд в его глазах, желтизна его зубов, его изможденная кожа бледная и тонкая, натянутая на трепещущие вены. Он знает, что он подозрителен. Но ему все равно. Он не хочет успеть завтра. Он не будет. Не этой ночью. — Мерцай, мерцай, звездочка, — радостно поет он. У его мамы кабриолет, а крыша отодвинута, чтобы было видно небо, улицы и толпы. Он смотрит вверх, сильнее нажимает на газ, делает еще один вздох и поет колыбельную о красивых звездах. — Говорят, алкоголики далеко не уходят! — он сворачивает, и машины громко сигналят, ругаясь, крича и крича ему, чтобы он притормозил. Изуку едет все быстрее и быстрее. — Так что пойду пить и водить! Все цвета красивые: размытые розовые и зеленые, черные и желтые. Неоновые вывески и расплывчатые буквы, которые он не может прочесть. Он смеется, смеется и кричит. Все быстрее и быстрее. — К черту всех! Все быстрее и быстрее. За его спиной громко завывали сирены. Он не видит ничего, кроме красивых цветов, ничего не чувствует, кроме крови, бегущей по ушам, и прохладного ветра на коже. — Остановитесь! — приказывает кто-то, весь странный и невнятный — милиционер в мегафон: — Во имя закона, остановитесь! — К черту все! — Изуку кричит еще громче, выпивая бутылку и отпуская руль, дико хихикая, когда машина поворачивает слишком сильно влево, а затем слишком сильно вправо. Он видит это, массу воды, большой мост. (Он не видит испуганных взглядов, обезумевших лиц и своего мигающего телефона, когда кто-то зовет его. Он не видит машин и не чувствует, как ветер обжигает его пальцы. Он не слышит, как люди кричат ему, чтобы он просто перестал.) — К черту жизнь! Все быстрее и быстрее.***
Он хочет сделать все это. Или, может быть, это то, как все выглядит так, как будто оно отражается в журчащей желтой воде. И, может быть, это то, как Изуку думает, что если он нырнет вниз головой, то в конце концов утонет.***
Айзава Шота рано замечает это. Он замечает это однажды утром, когда Изуку приходит в школу с раскрасневшейся кожей и кривой улыбкой. Он что-то замечает, но не знает что. Так он ничего не говорит. Он снова это замечает. Его глаза были слишком широко раскрыты, его слова были слишком мягкими и слишком громкими. Мысли беспорядочные, почерк неразборчивый, голос хриплый. Тем не менее, он не знает что, поэтому ничего не говорит. И тогда общежития официально расположены. И он это больше замечает. Он замечает это, когда встает, и наступает его очередь проверить свой класс, и Изуку тоже встает, посасывает кофе и болит голова, губы пересохли, а глаза покраснели. Он замечает это, когда воротник его мундира соскальзывает и синяки там темные-темные-темные. (Он думает об этой широкой, невинной улыбке и этих ярких, ярких глазах.) Он замечает это, когда Изуку уезжает из общежития на выходные и возвращается со слишком растрепанными волосами, уродливыми костяшками пальцев, которые все в синяках и с повязками на плечах и торсе. Он замечает это, когда просит о встрече с Инко Мидорией, но она всегда слишком занята, всегда работает и работает, уезжает из города, спит, устала и слишком занята. Он замечает это, когда Бакуго входит в комнату, а Изуку делает три шага назад, сжимает кулаки и трясется. (Боже, он, блять, это заметил.) Он замечает это, когда Изуку возвращается с кровью, хлещущей из его кистей — на этот раз это не была сломанная кость из-за слишком сильного удара — и выглядит он слишком уж потерянным. Айзава спрашивает, почему и кто в тот день. Он спрашивает, случится ли это снова. Изуку говорит, что он не знает, и он не знает, и что он не знает. Он все это замечает, но ничего не говорит. Пока не стало слишком поздно. (Слишком рано.) — Я думаю, что Изуку вредит себе.***
Шото Тодороки очарован Изуку. Но Изуку не человек. И поэтому он называет это увлечением. Это больше, он знает. Это больше, чем его пальцы и губы, и то, как он проводит языком по коже Шото, оставляя огненные линии, которые горят неделями. Потому что есть что-то в Изуку, чего он не понимает. То, что он ощущает, когда они на пике, которого они никогда раньше не испытывали. Кайф, который им двоим нравится, а не то, чего он жаждет или в котором отчаянно нуждается. Он думает, что Изуку тоже это чувствует на нем. (Он надеется.) Как будто он слишком далеко, в слишком прекрасном и совершенном мире. Он думает, что если бы они были звездами — вдали от всех, и вместе, и поодиночке, – тогда, думает он, их было бы больше. Тогда они были бы. Он их тоже иногда видит. (То, что заставляет его понять, что они, звезды, что они нечто большее, — не более чем сон во вселенной, где небо зеленое.)<i/> Следы на коже Изуку, которые были не его — они вызывают кипение уродливой штуки. в его желудке, что он отказывается признать, расширенные зрачки, сломанные половицы, слишком сильный запах освежителя воздуха и одеколона, совершенно неорганизованное общежитие. Он видит их, но не понимает, <i>никогда по-настоящему не понимает. И когда они целуются, касаются, обнимают и мечтают, он слишком далеко, чтобы просить, слишком влюблен — в вожделении — чтобы заботиться. А потом он получает сообщение, и все рушится, высокие и сильные волны ударяются о морские скалы и обдают его холодом. Он называет это увлечением. Но он знает, что это гораздо больше.***
— Привет. Изуку смотрит вверх. Это не его мать. — Да? — Ты был пьян, за рулем, — Тон Айзавы резкий и клинический, как у дешевого врача, принимавшего Изуку. Его мать не отвечала на звонки. Они спасли его, потому что, конечно же, спасли, вымыли и велели пить и есть. Мир сейчас уродлив, уродливый и упрямый и безжалостный и подлый. —Да. — Сначала мне позвонил Тодороки, — говорит он, когда Изуку молчит, глядя на капельницу в своем предплечье и удивляясь, почему пакет с жидкостью прозрачный, а не неоново-зеленый, оранжевый или какой нибудь красивый: —А потом меньше чем через полчаса мне звонят из полиции и говорят, что ты съехал с моста в нетрезвом виде. Твоя мать не ответила, и у тебя больше нет экстренных контактов. — Хорошо. Айзава зажимает нос. — Как давно это стало проблемой? — Что? — Изуку смотрит на него. Ему интересно, как он выглядит, слишком усталый, трезвый и здравомыслящий, чтобы улыбаться. —Ты пьешь. Ты несовершеннолетний, это незаконно. — Многие вещи незаконны. — Изуку снова отводит взгляд: — Люди не святые. — Изуку, — Айзава садится напротив него: — Я не смогу тебе помочь, если ты не будешь говорить. — Мне не нужна помощь, — немедленно ответил Изуку. — Мы обыскали твое общежитие, — говорит Айзава, и это, наконец, вызывает реакцию. Изуку напрягается, сжимая в кулаке больничные простыни. — Мы нашли большое количество алкоголя под вашими половицами, отпускаемые без рецепта таблетки, сигареты, каннабис и другие принадлежности для него. Поэтому я собираюсь спросить, как долго это продолжается? Изуку вздыхает и ложится на больничную койку, смирившись со своей участью. — С тех пор, как мне было 12. Айзава моргает, широко распахнув глаза: — 12? — 12, — подтверждает Изуку. — Я думаю. Это немного размыто. — И почему ты никогда ни к кому не обращался по этому поводу? Почему ты никогда ничего не делал по этому поводу? — Я не хотел. — И твои родители? — У меня нет отца, — Изуку улыбается в потолок. Он горький и холодный, — И моя мать познакомила меня с этим дерьмом. Оставляла его дома, пока ходила трахать мужей со счастливыми семьями и напиваться в местных барах. Бьюсь об заклад, она тонет в собственной моче и ее тошнит прямо сейчас. — Депеша уже была отправлена в ваш дом, когда она не ответила в первые несколько раз. Мы держали ее на станции, когда увидели, как она пьяна, и как неопрятен ваш дом. Значит, она тоже тонет. Воистину, какая мать, такой и сын. — Значит, ты знал. Почему ты спрашиваешь? — Подтверждение, — Айзава вытаскивает свой телефон и быстро пишет сообщение, прежде чем положить его в карман и повернуться к Изуку. — Проблемный ребенок, — Айзава обхватывает подбородок и упирается локтем в ноги: — зачем тебе это? Он хочет сделать все это. Или, может быть, это то, как все выглядит так, как будто оно отражается в журчащей желтой воде. И, может быть, это то, как Изуку думает, что если он нырнет вниз головой, то в конце концов утонет.***
— Я бы умер за всех своих друзей, я бы принял пулю за Шо, даже за тебя, черт возьми, даже за гребаную Инко, — Он складывает руки и голосом таким тяжелым, старым и измученным признается: —Но я не мог просто… умереть. Я слишком любил это — взлеты и падения, зависимость. Я жил для этого. И небо, вы бы его видели, — Он улыбается: —Чувак, это было похоже на океан, а улицы были просто одним большим пятном, и я чувствовал, что могу сделать все, что угодно, — он делает паузу и сбрасывает улыбку, но его глаза широко раскрыты и полны понимания, — Я чувствовал, что могу умереть. — Черт, — шепчет Айзава. — Мне не жаль, — тихо признается Изуку: — Я не сожалею.***
Он думает, что может все. И утонуть.