***
- Дорогой, прошу тебя, успокойся, - шептала Мэри, беспокойно гладя мужа по светлым волнам непослушных волос. - Милый, ну не сердись... - Он надоел мне! - Выкрикнул мужчина, стукнув кулаком по тому, что подвернулось под руку - несчастный и абсолютно неготовый к такому антикварный столик обиженно заскрипел. - Я не собираюсь больше терпеть этот концлагерь, который он развёл здесь! Мэри только украдкой покачала головой, потягивая мужу стакан с тёмной жидкостью и горько вздыхая. И сколько это может продолжаться? Горький опыт говорил, что точно больше двух месяцев. Разумеется, всё детство ей, как порядочной и воспитанной наследнице, говорили о том, что мужчина, не считая слуг, - хозяин в доме, а она - лишь красивое дополнение к деньгам, но что делать, если мужчин в доме двое и они ссорятся, не переставая? Держать оборону и нейтралитет? Мэри держала. Во многом ей помогал Ровд, который, видимо, привык к такой позиции: он абсолютно спокойно диктовал дикие и странные для девушки правила, не меняясь в лице и не показывая ни единой эмоции. Мэри искренне старалась подчиняться этим «законам джунглей» и угождать всем: и Густаву, и его вернувшемуся из долгого отъезда отцу, но, признаться, сил уже не хватало. Девушка не знала, что говорить, как себя вести, терялась, а от постоянных криков болела голова. Выхода она не видела и надеялась на то, что вскоре всё уладится. Однако, надежды не оправдывались раз за разом, а постоянный водоворот густых, душных событий утомлял. Ещё и беременность Мэри, о которой стало известно совсем недавно, подливала масла в огонь: в принципе, никто не возражал, но сам факт постоянно всплывал в домашней ругани, а сама девушка попросту не знала, как относиться к этому и что делать. Это больно, да. Но Густаву было больнее и Мэри это понимала. - Всё будет хорошо, дорогой... - ловкие нежные пальцы перебирали густые волосы, непослушно вьющиеся на концах. Девушка чувствовала, что её муж слегка дрожит - то ли от злого бессилия, то ли от какого-то намного более глубокого горького чувства. - Надо просто потерпеть, всё будет хорошо. Вечер. Мэри, обхватив худые коленки руками, сидит на кровати, слегка покачиваясь и сухо, без слёз, всхлипывая. Да, неприлично, да и мало ли Ровд войдёт, но сейчас как-то наплевать. Она плачет? Девушка, кажется, и сама не знала. Просто было очень темно и тихо, Густав всё не приходил, а Ровд был слишком занят сегодня и не мог уделить Мэри пару минут, как обычно, и побеседовать с ней о чем-нибудь приятном. Конечно, можно пойти к нему в кухню, но это так... Невежливо. Вульгарно. Неправильно. Мало ли, что подумают. Какой же странный этот этикет - к родственной, считай, душе в кухню зайти нельзя, потому что, видете ли, правила. Да и вообще, как-то всё стало сложно: ещё недавно она была простой девушкой, гордостью родителей, училась чему-то, просыпалась и засыпала в одиночестве, жила в холодном, но родном и хотя бы знакомом ей небольшом мирке. А сейчас... Всё слишком резко поменялось, а она, кажется, не была готова к таким переменам; что делать, как себя вести? Этому не учили в школе, про это не рассказывали, к этому не готовили. И, главное, нет ни единого человека, с которым можно было бы поговорить по душам - с Густавом сложно обсуждать столь сложную тему, а к его матери Мэри боялась даже подойти: холодная, равнодушная женщина игнорировала, кажется, всё, что хоть в какой-то степени получалось игнорировать: начиная невесткой и заканчивая собственным мужем. Она была настолько неприступной, что Мэри каждый раз застывала и будто бы немела, едва завидя пожар её огненно-рыжих волос, собранных в строгую причёску. Разве что Ровду расскажешь что-нибудь, но он тоже всё-таки мужчина. Дома была хотя бы мама... Плакать не хотелось. В сердце застыла тупая, горькая тоска, камнем тянущая вниз. Девушка чувствовала себя зверьком, отнятым у родной семьи и отданным в чужие руки - непонятно, страшно и больно. Разумеется, Густав и Ровд скрашивали её пребывание здесь, да и она почти привыкла, но... Сейчас просто хочется посидеть и погрустить, можно же? Из-за двери раздались отдалённые звуки спора. Нет, нельзя. Встав с кровати, Мэри оправила простое платье глубокого синего тона и, тихонько приоткрыв дверь, выскользнула в полутемный коридор. - Ты обыкновенное ничтожество, ничего не умеющее и без меня ничего внушительного не представляющее, - спокойный, равнодушный и непроницаемый голос звучал отстранённо, будто его обладатель не имел к ситуации ни малейшего отношения. - Ты не смеешь так говорить! - Голос Густава был настолько яростным, что Мэри даже испугалась. - Не смеешь, чёрт возьми! Не смеешь! - Отчего же? - В очередной раз свернув, девушка увидела наконец спорящих. Оба мужчины стояли в полутемной зале, освещенной только светом яркого огня камина. «Комната с камином» - так Мэри называла про себя эту комнату. Но только про себя. Густав стоял, сжав кулаки; его жёлтые волосы растрепались, а лицо, освещённое кровью огня, исказила то ли злоба, то ли бессильное отчаяние. Его отец, напротив, замер, даже не глядя на сына - его губы застыли в ненормальной и натянутой улыбке. Мэри тихонько зажала руками рот и отошла в тень - что делать? К кому бежать? Если дошло до таких криков... Вдруг подерутся? Ровда позвать? Или кого? Снова раздавшийся голос Густава не дал его супруге сделать ни шагу. - Ты меня достал! - Обстановка напряглась настолько, что можно было потрогать эту тупую, страшную угрозу. Мэри хотела было броситься к мужу, но не смогла - что она вообще могла? Хотела окликнуть мужа - не послушался голос; позвать его отца - мозг отказался вспоминать знакомое имя. Всё оцепенело, застыло, замерло в напряжённом ожидании. Звон... - Хорошо, - резкий шаг вперёд. Мэри ничего не понимала: отчего Густав так испуганно отпрянул назад, зачем его отец схватил его за руки. Не понимала, и смотрела во все глаза, боясь что-нибудь пропустить. - Отпусти! Отпусти меня, чёртов психопат! Не смей меня трогать! Не прикасайся, не смей! - Этот крик, близкий к абсолютной истерике зазвучал так громко, что Мэри зажала уши. Густав вывернулся из рук отца, прижавшись к стене и глядя на него взглядом затравленного зверя. - Ещё раз ты хоть одним пальцем прикоснешься ко мне, сволочь, я из тебя кишки вытрясу! - Мне плевать на то, что ты там бормочешь. Пока ты живёшь здесь, ты будешь делать то, что скажу я, - видимо, Густава сильно разозлили эти слова. Но его отца это ни капли не смутило: подойдя к сыну, он вновь схватил его за тонкую, стянутую шрамами кисть; схватил явно так, чтобы причинить боль. Тут в воздухе что-то сорвалось. Рука Густава медленно, будто в тяжёлом забытье, полезла в карман. Время замедлилось так, словно времени никогда и не было. В огня камина огнём, кровью блеснул револьвер. - Я предупреждал, - этот слишком спокойный и холодный голос гулом отразился от стен. Выстрел, звон. Глухой стук. Багровая кровь, тёмная, словно из самого сердца. - Ровд! Убери тут, - ещё дымящийся ствол снова отправляется в карман. - Не хочу портить ковёр. Мэри зажала себе рот руками, чтобы не закричать; лишь хриплое дыхание со свистом вылетало из горла. Мыслей в голове не было - не было ничего, совсем ничего, что могло бы помочь сориентироваться в этом кошмаре. Ни единой связной фразы в голове - только бред. Потемнело в глазах. Резкая боль в голове. Темнота.***
А дальше события замелькали, словно карусель страшных, чудовищных картинок. Суд, разбирательство. Оправдание. Уход Густава на службу, рождение Лидии, бесконечные дни ожидания. Постоянные волнения и расспросы дочки о том, где папа. А Мэри не знала, где он и вернётся ли. Тоска и страх, постоянный страх, и эти холодные слова Ровда, повторяемые часами: «Вы можете на это повлиять? Нет? Тогда успокойтесь». Наконец-то пролетевшие два года бесконечного ожидания и страха. Возвращение. И тем же вечером - первая болезненная пощёчина непонятно за что. Ну хотя бы с дочкой Густав поладил - она сразу потянулась к нему, да и сам мужчина взял её на руки, придирчиво рассматривая детское личико, окружённое светлыми кудряшками волос. Но это был... Не Густав. Это Мэри чувствовала точно, но - не могла сказать почему. Слишком холодный, жёсткий, бесчувственный. Не такой. И она просто не знала обо всём, что происходило с ним в эти долгие годы разлуки. Вторая беременность. Постоянные крики и ссоры и... Лидия тоже отдалилась от матери, стремясь походить на отца. Рождение Себастьяна, постоянные побои и наконец - первый удар линейкой, по чужой кисти, но обжигающий, слово огонь. Истерика. Тупая ярость в глазах и детский плач - в тот день всё смешалось и возможно именно тогда Мэри проиграла драгоценную битву за самое дорогое - за любовь к своим детям, за любовь её детей к ней. Постоянные детские слёзы. Она не могла защитить сына, не могла защитить себя - не могла ничего. И вот уже она сама сидит в кухне у Ровда и жалуется на этот непрекращающийся кошмар, а он молча занимается своими делами, но - всё-всё понимает, несомненно. Отчуждение, боль. И вот в один день вместо того, чтобы броситься на шею мужу и заплакать, сама Мэри равнодушно смотрела на то, как её единственного сына бьёт его родной отец и не могла заставить себя защищать его. Вся любовь ушла глубоко внутрь, и эти детские слёзы, покалывая изболевшееся сердце, не вызывали привычного приступа боли. Себастьяну тогда было шесть. И лишь спустя десять лет, долгих, холодных и слепых, Мэри, заперевшись в спальне, бесконечно жалея обо вс[м, рыдала, впервые принимая на собственное сердце то, что всё это время терпел её сын, любимый, единственный, самый дорогой. Её самые родные люди, её дети... Как она могла допустить такое? Как могла позволить тронуть самое сокровенное, самое ценное? Она не знала ответа... Постоянно подстраиваясь под мужа, она не видела себя. Кажется, она ничего не видела...