любви — немерено.

      Маяковский переместил револьвер в потаённый карман дорожной сумки недрогнувшей рукой, а сверху положил несколько рубашек и брюки.       Его литературный дар — и проклятие, и вдохновение, потому как не писать он находит невозможным, а писать — нет сил. В этом и есть, наверное, беда людей талантливых — от них в основном требуют таких же талантливых произведений, всё новых и новых, а сами они по итогу остаются и догорают, как листочек в камине, в одиночку. Так и случилось — один из самых ярких поэтов СССР оказался не нужен ни стервозной Лиле, ни лицемерному окружению, ни самому себе — последнее колет больнее всего. Глупо было надеяться, что время исправит сложившуюся ситуацию и залечит бесчисленные раны. Время не лечит — оно позволяет обдумать.       Поспешные сборы не добавляют уверенности, а потому он старается складывать вещи заранее, разглаживая немногочисленные складки. Это, знаете ли, успокаивает разум и помогает собрать разбегающиеся мысли в кучу.       Взгляд бегал по оставшимся на кровати мелочам, а затем зацепился за приоткрытую штору — в окне чернеющая промозглость. Обыкновенная осень обыкновенной Москвы. Владимир устало выдохнул и застегнул упрямо неподдающуюся молнию.       Сборы были закончены, сумка оказалась на пыльном полу, и только поэт потянулся за тетрадью, как в дверь тихонько, но настойчиво постучали. Сначала показалось, что галлюцинации, но стук не прекратился.       Владимир нехотя поплёлся открывать, не распахивая дверь настежь, а создавая крохотную щель, через которую можно увидеть нежданного гостя.       — Есенин? А Вы что же тут? — еле выдавил из себя Маяковский, слегка встревоженный визитом. Друзьями они не были — так, лишь коллегами. Зачем тот явился к нему, забытому и брошенному?       — Пришёл донести до Вас информацию весьма впечатляющую, — протянул Сергей, увлечённо разглядывая однотонные стены, — Может, пустите? — наконец спохватился он.       Маяковский желанием пускать гостя не горел, лишь хмуро выглядывая через дверь, но зарождающееся желание узнать что-то, видимо, важное пересилило.       — Прошу, проходите, — он окончательно отворил дверь, отходя в сторону и пропуская Есенина. Тот прижимал к груди помятую шляпу и сам выглядел не лучше — мешки под глазами, не выглаженная рубашка и общее настроение выдавали в нём тревожность вперемешку с хронической усталостью. В этом они друг друга точно понимали, но до словесной поддержки почему-то никогда не доходило.        Сергей остановился перед зеркалом в полный рост, поправляя непослушную чёлку, и произнес почти шёпотом, вздыхая:       — Надо бы подстричься… — кашель, скрывающий неловкость, вырвался сам по себе, а после поэт продолжил в полный голос: — В комнату?       Маяковский кивнул.       Сергей оглядел просторное, но пустоватое помещение, задерживая взгляд на проклятой дорожной сумке.       — Вам уже сообщили? Или бежать собрались? А может, и вовсе в отпуск? — на последних словах он едва заметно усмехнулся.       — Вас это не касается.       — Вы правы. Однако, если всё же верным является второй озвученный мною вариант, то до чего же глупо Вы собираетесь поступить.       — Отчего же? — едко процедил Владимир, готовый уже плеваться ядом.       Брови Есенина вдруг взлетели вверх, когда он обернулся лицом к собеседнику, словно тот спросил то, что знают даже пятиклассники.       — Вы казались мне человеком честным.        — Честные люди тоже совершают ошибки.       Сергей только покачал головой и тут же поднял её, произнося:       — К делу. Нам с Вами предстоит поехать в серый Петербург — там планируют провести первый съезд советских писателей, и мы, друг мой, имеем к ним непосредственное отношение.       В глазах Владимира после сказанных слов ясно читалось отчаяние, и он даже опустился на край застеленной кровати, обращая взгляд на Сергея.        — Вы же понимаете, Вы же знаете, что я не могу?       — Знаю. И не могу тоже. Однако нам придётся.       — Нельзя ли отложить или попросту отсутствовать?       — Увы.       Диалог этот пролетел лишь в умах и остался не озвученным — может, оно и к лучшему.       Видеть сборище авторов не хотелось совершенно, они и так достаточно сильно мешали Маяковскому жить одним своим существованием.       Есенин вздохнул и приподнял уголки губ — не то в попытке показать сочувствие, не то выражая что-то личное, спрятанное глубоко. В нём вообще редко можно было разглядеть что-то достаточно ясное, чтобы возможно было обратить это в слова.       — Когда поезд? — только и бросил Владимир.       — Завтра вечером. Я заеду за Вами на такси. Будьте готовы в семь.       — Буду.       — В таком случае всего доброго и до встречи.       Маяковский привычно кивнул, поднимаясь с кровати и пожимая протянутую руку.       Он, на самом деле, понятия не имел, зачем согласился: мог прогнать прочь, мог поддаться приступу агрессии, мог остаться дома, но зачем-то выбрал душный поезд, в придачу с которым шёл надоедливый имажинист.

***

      Есенин слово сдержал и действительно заехал ровно в семь — минута в минуту, после чего они вдвоём погрузились в дребезжащую машину, хлопая дверьми. Поездка до вокзала предстояла недолгая, а потому Маяковский решил, что даже не будет пытаться завести разговор — ему тишина важнее бессмысленных и пустых диалогов.       Сергей же правила игры принял и заговорил лишь по приезде — и то был банальный рассказ о предстоящих событиях и их участниках, который поэт прослушал ради галочки.       Расположившись в купе, Маяковский расстегнул молнию на сумке и достал оттуда заранее приготовленные тетрадь и карандаш — в поездах отчего-то получалось поймать ускользающее в последнее время вдохновение, и шанс этот он ценил. Строчки рождались сами собой, и с каждой новой в мыслях липким слоем расползалась неуместная благодарность Сергею за присутствие рядом. Казалось бы, за что благодарить? Ворвался, заставил ехать. Вот только Владимир сам его пустил в квартиру и на поездку согласился тоже сам — лишь бы не оставаться одному, как сейчас стало понятно.        Есенин повесил пальто на крючок, разгладив рукава, и опустился на диванчик напротив, устраиваясь полулёжа и закидывая руку за голову.       — Как Вы думаете, товарищ пролетарий, — резко начал он, — есть ли смысл в том, что мы делаем?        — Безусловно, есть, — отозвался отвлёкшийся от записей футурист.       Не обращая, кажется, внимания на ответную реплику, Сергей продолжил:       — Вот Вы там калякаете строчки какие-то, рассчитывая, наверное, что они станут наследием русской литературы, правда?       — Вовсе нет, — соврал Владимир, желая услышать продолжение монолога.              Есенин перевёл на него мерцающий взгляд и улыбнулся так чисто, что у Маяковского дыхание перехватило — он давно уже ни у кого не видел подобного выражения на лице. Может, потому, что на своём — в зеркале — читалась лишь неминуемая пустота.       — Зря Вы так, — продолжая улыбаться, произнёс он, — у Вас есть стихи вполне недурные, только рифмой Вы пренебрегаете. В угоду чему?       — Не всем дано понять новое — Вы, кажется, застряли в далёком прошлом, когда только рифма и определяла качество.       — А разве нет?       — Нет.       Сергей вдруг отвернулся, нахмурившись, и заставил Владимира в глубине души пожалеть о своих словах — если бы не они, приподнятые уголки губ остались бы ещё на несколько минут.        На людях Есенин был человеком спокойным, но буря внутри беспокойных мыслей часто не давала покоя — вот и сейчас. Он задумался о том, насколько его огорчило такое резкое завершение разговора, а ведь хотелось пообщаться подольше, под мерный и убаюкивающий стук колёс. Редко в жизни какого бы то ни было писателя бывает хотя бы жалкое подобие тишины. И казалось бы, тишина — когда ни звука, но для Сергея тишина — когда есть на кого отвлечься и заглушить не внешнее, а внутреннее.        Одиночество душит, стягивая плетёные верёвки на шее, и Есенин знал, что, в общем-то, не беспросветно одинок — есть женщины, которые прилипают к нему, как банные листы, но все они пусты — слепая влюблённость в образ литератора. И потому он отгоняет их от себя, словно назойливых мух, желая быть нужным тому, кто нужен ему, но найти такую связь непросто, когда лампочка симпатии то вспыхивает, то перегорает с бешеной скоростью, не позволяя задержаться с человеком подольше. Случайные связи, ссоры и расставания изматывают.       Конечно, Сергей мог только догадываться, а не знать наверняка, что Владимир тоже безоговорочно одинок. Настолько, что даже не пытался уже привлечь чьё-то внимание или выкрикнуть на площади о своей глубочайшей проблеме — он кричал лишь на бумаге, срывая голос, но даже там, где, кажется, люди должны были его услышать — его не слышали. Мысленно Маяковский ответил на мерзкое «в угоду чему?», прозвучавшее несколько минут назад. Он жертвовал рифмой в угоду чувствам. Хотелось бы только, чтобы чувства эти были не отчаянием, беспросветной тоской и безнадёжностью, не горькими, убивающими и расщепляющими на атомы, а светлыми, искренними и пылающими.       — Владимир? — встревоженно прошептал Есенин, заметив стеклянный взгляд в пол.       Тот поднял безжизненные глаза, в уголках которых собралась сопротивляющаяся закону притяжения солёная жидкость.       ― Почему Вы… плачете?       Одинокая слеза и правда покатилась по щеке, но выражение лица нисколько не изменилось — всё такое же каменное.       ― Я не плачу.       ― И не нужно. Слёзы — это…       Пауза затянулась, и Маяковский уже подумал было, что сейчас прозвучит пресловутое «для слабаков», и вот тогда-то он точно сорвётся на кулаки.       Однако, вопреки ожиданиям, послышалось совсем другое.       ― Не выход, ― с тихим вздохом выпустил Есенин, — И новое начало.       ― Вы уверены, что всем нужно это новое начало? Может, лучше всё-таки старый конец?        ― Конец никогда не лучше, друг мой, ― Сергей снова вздохнул и печально улыбнулся — и ничего общего эта улыбка не имела с той, которая сияла некоторое время назад.       — Вы правы, — неожиданно даже для самого себя согласился Маяковский, неосознанно переводя взгляд на сумку с вещами.       Есенин был человеком на удивление внимательным и проницательным, а ещё, что немаловажно, он, как и собеседник, был поэтом, а потому понимал значение брошенного в сторону взгляда. Короткого, тут же вернувшегося в прежнюю точку и не смеющего вновь смещаться.       — Не стоит.       — Отчего же?       — Глупо.       — Второй уже раз за сутки слышу от Вас это слово.        — Значит, ситуация обязывает произносить его в Ваш адрес так часто.       — Могли бы подобрать другое.       — Мог бы.        — Вам должно быть всё равно.       — Должно быть, но так уж получилось, что нет.       — Не скажете, почему, я прав?       — Если бы я только знал, Владимир, если бы я только знал.       Тот взглянул на него, прищурившись, будто бы пытался найти в облике то, чего почему-то не замечал раньше, но видел всё того же тусклого и вдумчивого Есенина.        — Вы человек интересный.       — Поясните?       — В Вас есть стержень, и мыслите Вы нестандартно для нынешних-то времён.       — Мыслить нестандартно — значит, иметь свою точку зрения?       Владимир, сам не понимая, почему, рассмеялся во весь голос, покачав головой.       — Будете? — он протянул вытащенную из пачки сигарету.       Сергей ухватил её двумя пальцами и, воспламенив кончик, затянулся, разглядывая быстро мелькающую природу за окном. Почти стемнело, но можно было уловить хотя бы формы и цвета.       Он хотел спросить всё-таки, почему Маяковский вдруг начал плакать, но чувство такта не позволило озвучить любопытство, да и к чему эти бездушные разговоры? Ведь, на самом деле, они лишь занимают время и ни к чему не приводят.       Владимир то ли читал мысли, то ли был слишком похож на собеседника, потому что выдал крайне откровенную для диалога чужих людей речь:        — Знаете, сегодня у меня на редкость хорошее настроение. Ещё позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера, после Вашего визита, я убедился, что может быть ещё хуже — значит, позавчера было не так уж плохо, — он вдавил окурок в металлическую пепельницу.       — Душа у Вас нараспашку.       — Это, вы считаете, недопустимо?        — Нет, это не то слово. Это, как Вам сказать... слишком широко. Мне кажется, Вы чересчур доверяете людям. С точки зрения закона это, конечно, хорошо, но с точки зрения этики — плохо. Вы не чувствуете границ дозволенного.       Маяковский нахмурился, и в глазах его появилось выражение досады, словно он хотел крикнуть: "Не учите меня жить!"       — Если говорить проще, то кто угодно зайдёт, а Вы и выгнать не сможете.       — Кого угодно я не пускаю, — слегка раздражённо бросил Владимир. — К тому же, Вы в таком случае ничем не лучше.       — Вы знаете, что я спрошу.       — Потому что Ваша душа ещё более открытая, чем моя, только я позволяю себе подобную откровенность в разговоре один на один за закрытыми дверьми, а Вы, товарищ, издаёте её в сборниках.       Слова почему-то кольнули под рёбрами. Наверное, правда всегда больнее лжи.       Есенин счёл ненужным озвучивать факт издательства и сборников Маяковского тоже и уж тем более факт того, что тот славой обладал поболее, чем имажинист, который до неё был жаден и в её отношении крайне ревнив. Видно было, что собеседник на мирный диалог более не настроен, а ссориться не хотелось совершенно — не то время и не тот человек для подобных выходок.

***

      В Петербург прибыли под утро, по приезде заселившись в гостиницу «Англетер», — от неё до Исаакиевского собора рукой подать.       Номера располагались рядом и, как и все остальные, построены были под копирку. Односпальная пружинившая кровать с накрахмаленными простынями, деревянный стул и стол с лампой на нём, небольшой прикроватный комод, несколько картин на стенах и два громадных окна с полупрозрачными шторами поверх.       Есенин с излишней педантичностью разложил вещи в комод, а Маяковский оставил всё в сумке, не желая видеть и уж тем более выкладывать охлаждающий руки револьвер.       Завтрак прошёл молча — видимо, у каждого с ночи остались размышления, растянувшиеся до утра.       После, вместе подходя к номерам, Сергей ненавязчиво предложил:       — Не желаете прогуляться до Исаакия? Погода сегодня на удивление блестящая.       — Буду готов через пять минут, встретимся у выхода, — после этих слов Владимир удалился к себе, запирая дверь на ключ, как делал всегда.       Ему потребовалось лишь переодеть брюки, поправить помятую рубашку и накинуть пальто — осень в Петербурге обманчива, и палящее солнце совсем не означает тепло.       Пробравшись через шум, гам и толпу суетящихся в холле людей, они оказались под светлым небом, но Маяковский был прав — дул пронизывающий до косточек ветер, и город встречал ожидаемой прохладой.       Секундная мысль заставила Владимира чуть ли не застыть на месте — ему захотелось согреть Есенина, переминающегося с ноги на ногу, но тот вдруг сам развеял думы:       — Дойдём до собора и, наверное, повернём назад — не готов я к длительным прогулкам, — с этими словами он полез в карман, в котором покоились пачка сигарет и зажигалка.       Курение его не было похоже на вредную привычку — скорее на способ избавиться от накатывавшей тревожности, потому как бледные руки дрожали, и сам он выглядел потеряно. Впрочем, может быть, всё дело в холоде.         Маяковский ждал, пока кончик окрасится в оранжевый, но этого не происходило, и тогда Сергей пояснил, как маленькому мальчику:       — Это из-за ветра.       — Могу помочь?       Тот кивнул.       Руки Владимира обхватили морозные пальцы Есенина, чтобы создать защитный купол около сигареты, и поэт дёрнулся от невесомого прикосновения, пытаясь скорее расправиться с погасшим пламенем.       Владимир его не торопил.       Когда Сергей наконец затянулся, Маяковский нехотя убрал заледеневшие руки в карманы, перед этим столкнувшись взглядом с потемневшими зрачками напротив.        — А я ведь не курил раньше, — признался имажинист, сменив тему.       Они неспешно двигались в сторону собора.       — Что же послужило началом?       — Помню только, что, как только узнал о самоубийстве одного из моих друзей, не мог не закурить, — в очередной раз затянувшись, спокойно ответил Есенин.       Маяковский не стал развивать тему: не потому что не сочувствовал, а потому что не мог понять — из-за банального отсутствия таких происшествий со своими близкими. Ему, в сущности, неважен был этот друг — важно было побольше узнать о том, с кем бок о бок предстоит провести ближайшие дни.       Дойдя до Исаакия, Сергей заворожено и даже будто бы влюблённо задал явно риторический вопрос:       — Впечатляет своим величием. И монументальностью. Правда? — он обернулся.       — Вам виднее. Вы, кажется, в этом разбираетесь.       Есенин задумался.       — Нет, это не важно. Главное, что это сделано руками человека. В этом суть.        — Пусть будет так, если угодно.       — Есть у Вас сходства.       — Откроете секрет?       — У Вас тоже снаружи камень, а внутри грандиозное убранство.       Маяковский не знал, как реагировать на слишком уж откровенную для обычных коллег реплику, а потому застыл взглядом в зрачках напротив. Он уже и забыл, когда в последний раз его так искренне и открыто хвалили, и даже не мог предположить, что же он такого сделал, чтобы заслужить подобную похвалу.       «Словно с другой планеты», — подумал Владимир, глядя на то, с какой лёгкостью этот человек говорил на любые темы, даже самые сложные и острые, насущные, как будто с улыбкой на лице рассказывал о своих увлечениях. Есенин был не просто разговорчив — он был искренен в своих разговорах, и это не казалось чем-то искусственным, а было его естественностью, его сутью. Маяковский до сегодняшнего дня не видел таких людей. Они были все разные и наверняка для кого-то интересные, но такого сочетания внутренней силы и лёгкости он не находил ни в ком.        Вместо пробежавших мыслей он озвучил ощутимую проблему:       — Не знаю, как Вы, но я уже не чувствую ни рук, ни ног, — сказал он, поёживаясь и плотнее запахивая пальто.       Сергей не ответил и не сразу нашёл силы для того, чтобы тут же сдвинуться с места и начать путь в сторону гостиницы.       Он не мог заставить себя не смотреть на Владимира, который стоял так близко, что можно было протянуть руку и коснуться его. От этого становилось нестерпимо жарко, и сердце билось в груди, словно бешеное.       А ещё странным образом — быть может, впервые в жизни — было непонятно, что говорить дальше. Поэт чувствовал, как до боли знакомые слова застревают в горле, не желая его покидать.       — И правда надо бы двигаться, иначе на обед опоздаем, — еле выдавил он.

***

      После плотного приёма пищи предстояло добраться до литературного вечера, на который Маяковский вновь не имел никакого желания идти.       Что-то перевернулось в его затерянной душе после невесомых и, казалось бы, невинных касаний пальцев и несмелого флирта. Есенин подкупал органичностью этого образа и чистыми, глубокими глазами, выражавшими явную заинтересованность. Ни одна Лиля Брик не вызывала в нём похожих эмоций, сколько бы ни притрагивалась, сколько бы ни целовала и сколько бы ни признавалась в безграничной любви. Она делала это так… сухо, что хотелось только закрыться в комнате и отделаться от раздражающей навязчивости.       А тут... В груди Маяковского вдруг вспыхнул настоящий пожар, словно от одного случайного движения спички. Он не мог не признаться себе, что Сергей ему нравится. И не просто нравится, а очень нравится! И стихи, раньше казавшиеся бездарными и чёрствыми, и слегка вьющиеся белоснежные волосы, и, главное, абсолютно непостижимая способность говорить настолько точно, что нет и шанса переспорить. Ещё никогда в жизни он не испытывал такой тяги к мужчине, но одновременно с ней в душе поднималась настоящая буря, когда он представлял, что может случиться с ними, если хоть одна живая душа в этом проклятом городе узнает тайну двух величайших писателей.       В таком случае их обоих ждала бы страшная участь.       «Я не могу рисковать, — подумал он, — Я не могу рисковать».       Что-то подтолкнуло его постучаться в соседний номер, и, признаться честно, в глубине души Владимир надеялся, что в комнате никого не окажется и ему не придётся объясняться в том, чего он сам не понимает.       Дверь открылась после одного стука, будто его ждали.       — У Вас что-то случилось? — заправляя рубашку, обеспокоенно спросил Есенин — кажется, на лице напротив читалась слишком серьёзная задумчивость.       — Могу я? — Маяковский кивнул внутрь помещения.       — Проходите.       Футурист опустился на краешек кровати, бесстыдно рассматривая то, как изящно приукрашивался Сергей.       — Вы чего смотрите?       — Вас смущают мои взгляды? — спохватился Владимир, сминая покрывало рукой.       — Настолько, что хочется дать Вам в челюсть, — мягко рассмеялся поэт, — Но вы не прекращайте, — добавил чуть тише.       А Владимир и не собирался прекращать.        — И всё же — почему Вы так смотрите? — Есенин снова отвлёкся от зеркала и сквозь него с ухмылкой глянул в ответ.       — Как? — переспросил Маяковский, не понимая, почему вдруг прозвучала именно такая формулировка.       — Словно Вам есть, что сказать.       — Что же мы, Серёжа, как враги какие-то? Я понимаю, писательское поле ошибок не прощает, но Вы ведь тоже почувствовали нечто совершенно новое? Да есть же в Вас то, о чём говорят, чёрт бы Вас побрал…  — тут он запнулся, словно в первый раз вспомнил, что рядом с ним мужчина.       — Это Вы о чём? — вдруг напрягся Есенин.       — О любви, товарищ, о любви. И только о ней. О той, от которой я сам себя предостерегал и собирался отказаться навеки.        — Это опасно, Владимир. Любовь — это не только всё прекрасное, что может дать жизнь, но и всё ужасное, что в жизни случается. Я-то знаю, я был влюблён... — он вдруг замолчал. В его глазах было столько невысказанной боли, что Маяковский невольно вздрогнул.       — Я понимаю, — тихо сказал он. — И потому не рад, когда она приходит и заставляет меня чувствовать себя рабом. Но я ничего не могу поделать. Не могу и не хочу, потому что без неё моя жизнь — сплошной кошмар.        — Мы оба боимся светлого чувства, о котором пишем? — на губах почему-то появилась улыбка.       Маяковский аккуратно поднялся с постели.       — По всему получается, что так.       — Всё будет нормально, — заверил Есенин, хотя сам не был уверен в этом.       У него было предчувствие, что они застрянут здесь надолго, а это не входило в его планы, но уйти сейчас — означало предать, а допустить такого исхода никак нельзя.       Он коснулся ладони Владимира рукой, обжигая разрядами тока.       — Мы, писатели, опасаемся простого человеческого счастья, — едва слышно прошептал футурист, не сводя взгляда с переплетения пальцев.       Сергей гладил огрубевшую кожу с такой нежностью, словно и не было на свете ничего, кроме этой нежности. И Маяковский поверил наконец, что ему не показалось — в этом человеке нет ничего фальшивого, искусственного, придуманного. Он верил и надеялся, что всё это не зря, что он не ошибся.       — Есенин, Вы…       — Ну же, не противьтесь маленькому чуду, позвольте себе поддаться искре, — вопреки недавним рассуждениям о великом чувстве пробормотал поэт.       Владимир впервые так боялся заглянуть в глаза напротив, а когда решился — увидел в них потемневшую радужку и такую глубину чувств, что ещё чуть-чуть — и его бы снесло волной.        Тёплые и сухие губы столкнулись в неловком поцелуе, перебившим всё то, что было до этого самого момента.       Сергей целовал долго, тягуче и нежно. На периферии сознания билось: «Это неправильно, но так приятно!»       Происходящее сейчас стирало напрочь все бывшие в обиходе до этого момента короткие диалоги ни о чём, случайные касания и ненавязчивые обмены красноречивыми взглядами, придавая вышеперечисленному двоякий смысл.       По ощущениям прошло не меньше часа, и условный час этот был достойной наградой за те душевные страдания, с которыми день изо дня приходилось сталкиваться в последнее время. Забытое уже состояние разрослось в груди обоих — романтическое и прозрачное, как вода в горном ручейке.       От Маяковского исходил такой жар, что летние дни показались бы сейчас обжигающим щёки холодом, и Есенин едва ли не задыхался от накативших ощущений, бьющих со всех сторон.       — Серёжа… — на выдохе прошептал Маяковский и, с трудом собравшись, разлепил переплетённые руки. — Нам, кажется, давно пора…

***

      Спустя несколько лет былая влюблённость поутихла, и её заменила крепкая, устойчивая и настоящая любовь, контролируемая не тошнотворной страстью, а чувством глубочайшей привязанности.       Оттого больнее было обнаружить, вбежав в номер ставшей родной гостиницы, охладевшее уже тело любимого человека с искривлённым выражением лица и крепко затянутой верёвкой на шее.       Не уберёг. Вовремя не спохватился. Проглядел.        Записка с лежавшей поверх ручкой гласила:       «До свиданья, друг мой, до свиданья. Милый мой, ты у меня в груди. Предназначенное расставанье Обещает встречу впереди.       До свиданья, друг мой, без руки, без слова, Не грусти и не печаль бровей, — В этой жизни умирать не ново, Но и жить, конечно, не новей.»             Владимир мог понять, но делать это отказывался — присел рядом, сжимая твёрдые пальцы своими, и прошептал:       — Ну что же ты, Серёжа…       Сидя на полу, он сквозь раскрытые шторы смотрел на улицу, на вершины голых деревьев, на пустое небо, на редкие капли дождя. Было тихо, только где-то далеко урчал мотор. Маяковский не видел, что происходит за окном, но знал, что там всё спокойно. Это спокойствие его пугало — никто, кроме него, ещё не знал о смерти великого имажиниста.       Позже он напишет: «Без тебя (не без тебя «в отъезде», внутренне без тебя) я прекращаюсь. Это было всегда, это и сейчас. Я мёртв при жизни, так нет же смысла растягивать существование».       Никакого страха. Только свет и желание быть рядом. Вместе.       Наутро все узнают о самоубийстве и назовут причиной безответную любовь к очередной женщине, так и не узнав, кого на самом деле любил закрывшийся в себе Маяковский.