всё течет

Фрэнк смотрел в глаза Джерарду с большой опаской, но всё равно не отводил взгляд. Нельзя больше было это затягивать. Пока казалось, что чувства отпустили, тур и всё сопуствующее вызывали трепет от соприкосновения с прошлым, от становления его настоящим на миг. Сквозящее время опьяняло, выводило во вневременную плоскость, щекотало пальцы ног, но не могло заглушить тоски, которую ощущал Фрэнк, играя на одной сцене с этим человеком, просто находясь с ним рядом. Он думал, что сумел с этим справится, но всё мнимое равнодушие держалось сейчас только на принципах — все нутро Фрэнка так же тянулось к Джерарду, к его царапающему голосу, к его сути. Он нравился Айеро любым: разрушающим себя, принимающим себя, скромным и открытым, как будто любой штрих, темный или светлый, лишь захватывал Фрэнка больше, привязывал к себе. Может казаться самонадеянным, но Фрэнк знал прекрасно, что Джерард чувствует то же — не до деталей, но векторно: его тянуло к Фрэнку, и хоть он не совершал никаких прямых действий, открытых призывов, его поведение оставляло достаточно лазеек, достаточно свободы для двусмысленного толкования. Потянись — и тебя, должно быть, примут в объятия, если хватит смелости. Им обоим было сложно противиться желаниям, но сложнее было забыть всё тяжелое и травматичное, принесенное этой связью. Падение теперь — это падение финальное, без пути назад, и оно либо вознесет, либо сломает позвонки с такого рода хрустом, который отпугнет каждого, кто верит в родственные души. Фрэнк не знал, что делать; он понимал, что Джерарду, в некотором роде, сложнее, ведь он поставил себя как человека, способного выбрать не разрушительную любовь, а себя, свою семью; гармонию, не разрушение, пусть и пылающе-яркое. Но разве он, всегда выбирающий Уэя, не заслужил такой жертвы? Айеро был мучеником так долго, что сейчас имел право на слабость. Поэтому он легко коснулся мизинца Джерарда кончиками своих пальцев; в пространстве за сценой, одинаково опасном и скрытом, это казалось уместным и правильным. Фрэнк каждой своей сценической фразой, каждой нотой вопрошал, жаждал ответа, и не мог услышать, не мог понять, что он слышит в ответ. Все тело Джерарда задрожало, это было похоже на начало рыдания, но изо рта Уэя выскользнул только тревожный вздох. Он понимал, к чему это идёт, он не мог, даже не хотел противиться своему желанию. Он так долго держался до этого касания, что когда оно разрушило все двери, Джерард испытал извращенное удовольствие, ему болезненно сильно захотелось пропасть, раствориться в подушечках пальцев, касающихся его с трагической нежностью. Сам поцелуй был вторичен, первичным была близость, умение, возможность почувствовать, дотронуться, вернуться туда, куда никогда не позволял себе прийти. Это не было похоже на их первый поцелуй или первый поцелуй в принципе, скорее на последний — пасадобль из дрожащих губ и стучащих зубов. Фрэнк взвинченно всхлипывал, впивался пальцами в щеку Джерарда, и Уэй скулил, срывался на стоны, и по его щекам текли слёзы. Он не понимал, за что лишал себя этого, за что не смог лишать себя этого дальше, почему он не позволял себе слабость, почему сейчас в этой слабости столько печали. Ему хотелось, чтобы Фрэнк никогда не рождался и никогда его не отпускал, не переставал его целовать, сжимать его пухлую щеку, смотреть на него с необъятной тоской и любовью. Эта тоска, печаль, этот плач заполнял собой все стоны, слова, все объяснения и касания. Фрэнк хотел опуститься на колени, Джерард попытался сделать это раньше, каждый хотел заполнить себя другим, извиниться, починить расколотную личность другого, каждый считал себя виноватым больше, и давящая близость прижимала к полу, друг к другу, к чужим губам и рукам. Когда Фрэнк коснулся рукой спины Джерарда, пуская по ней ток, Уэй отстранил его на секунду, соединяя две пары заплаканных глаз. Он часто плакал для облегчения, но эти слезы были похожи на плач по умершему, по неотвратимости, и Фрэнк отвечал ему тем же. Перевернутая гармония, лук и лира* — вот чем была их любовь. Пятна слез покрывали всю оставшуюся одежду, они не зашли дальше поцелуев, но губы были везде: на глазах, щеках, на шее, бедрах, ложбинке между ключицами, на разломанной душе, на их общем горе. Их любовь была язвой, не заживающей никогда, неспособной зажить, потому что любое действие или бездействие бередило её. Но Фрэнк переплел их пальцы, и на миг показалось, что разметанные на полу волосы скрывают их от всего мира, от времени, от жизни вне этих рук, вне этого голоса, вне стекающей по лицу слезы, отражающей медленно тухнущие софиты.