Я вас любил

Московский ветер резал по щекам своим холодом. Тучи над головой нависали, словно покосившаяся крыша. Трубецкой сильней закутался в тулуп, оправил взмокшие волосы, отросшие за долгое время. Когда-то они придавали ему особого обаяния и популярности среди женщин, но сейчас лишь висели неопрятными комками. Щеки поросли щетиной, руки огрубели от тяжелой работы и мороза. Один только, кажется, огонек в душе не давал помереть спокойно. Сергей тронул поводья, лошадь зацокала по брусчатке. За шесть лет он успел настолько свыкнуться с такой жизнью, что дворянское прошлое казалось прекрасным и забытым сном, который когда-то одурманил его, но так же оставил в простой жизни. —Князья на веревке не болтаются, Сергей Петрович. Это я вам гарантирую, — Николай смотрел на него хищником, постукивая пальцами по крышке стола. —Прикажите в Сибирь? – он не смотрел на него. Сил поднять глаза просто не было. А может быть и простого желания. —Нет, почему же? - на этих словах Трубецкой напрягся. Николай сложил ногу на ногу, скрипнув стулом,подался вперед. — Таких как вы я желаю держать поблизости, при себе. Чтобы всегда иметь уверенность в вашем наказании. —Я не совсем понимаю, для чего я вам нужен... – Сергей посмотрел на императора несколько исподлобья. - вам так в радость наблюдать за чужими страданиями? —Не за чужими, князь, а за вашими. В этом принципиальная разница. Впрочем...- он зашелестел бумагами за столом, кажется, разбирая показания остальных. Сергей не успел толком разглядеть. - Вы вполне можете заслужить себе помилование, если отступитесь от своего упрямства и ответите на поставленные вопросы. В кабинете повисла натянутая тишина. Князь молчал, Романов нервно постукивал пальцами, ожидая повиновения. Но ему было уже нечего терять. Эполеты давно пали с плеч, так же как и честь офицера. Николай поднялся. По деревянному полу застучали сапоги. Они вдруг оказались в непозволительной для мужчин близости, тем более для монарха и подчиненного. Николай оглядывал его то ли с жалостью, то ли с презрением, словно князь был львом в клетке, а он сам— его дрессировщиком. Допрос был не первым, однако Сергей запомнил его именно из-за взгляда, в котором читалась что-то похожее на интерес и желание. Он и сам давно понимал, что симпатичен его высочайшей особе, и что Николай дажe просто из принципов не станет отсылать его далеко. Шершавые пальцы коснулись его подбородка, приподнимая лицо кверху. Романов имел над ним полную власть, и явно наслаждался этим. Князь терпеливо смерил его взглядом, но вскоре со вздохом проговорил: —Оставьте. Я... Предан лишь обществу, и никому более. —И господину Рылееву в частности? – он все же убрал руку, заводя их за спину. Трубецкой побледнел.-он называл ваше имя, и не раз... —Не совсем понимаю, какое отношение господин Рылеев сейчас может иметь к нашему разговору.- он выпрямился, будучи с императором почти одного роста. Романов хмыкнул, помолчал, затем снова опустился во мрак, развернулся. Заскрипели половицы каземата. —По законам петровского времени вас следовало бы высечь и сослать в места не столь отдаленные... Я несколько меняю вам приговор, однако не сказать, что смягчаю, – он быстро опустил перо в чернильницу, что-то нацарапал на бумаге, еще раз макнул, оставил витиеватые росчерки. – я вас так просто не оставлю, Сергей Петрович. Помните это. - он с силой опустил перо обратно, пиля князя напряженным взглядом. На стол брызнуло несколько пятен. Трубецкой замялся. Николай сумел сдержать слово, действительно не оставил. Ни в сырой камере Петропавловской крепости, ни в душном каземате, ни в Москве, куда его сослали на самую низшую работу— извоз. Удивительно четко за ним постоянно осуществлялся надзор, скрипели перья доносчиков за его спиной. Сергей с терпением брался за любую работу, лишь бы отвлечься от донимающих мыслей. Но один раз они все же снова пересеклись, когда император приехал в старую столицу на отпуск. Специально или по случайности так совпало— он не знал. Но ясно помнил презрение, с которым Романов оглядывал его жалкий мужицкий вид, и чувство чудовищного унижения в груди. Но в то же время потаенной гордости за то, что тогда не поддался ему. А остался верен лишь одному– Рылееву. Хилая его лошаденка вскоре забрыкалась, остановилась, роя копытом снег. Он спрыгнул с козел, равнодушно оглядел животное. —Тьфу... Подпруга уже ни к черту,- бросилось тихое замечание, и его взгляд стал блуждать по округе, ища лавку, где ее можно было бы достать подешевле. -Тц, и погода-то нынче... Договорить он не успел. Слишком знакомым показалось мелькнувшее в толпе лицо. По телу пробежала крупная дрожь. "Нет, нет... Не может он.. Или?" Сергей проморгался, протер рукой глаза, но ясно видел впереди того, кого было принято считать почившим. Он, кажется, что-то хотел узнать у того же лавочника, но не был доволен ответом, вдруг махнул рукой и развернулся. Трубецкой, не раздумывая, помчался за ускользающим силуэтом, попутно расталкивая прохожих. "Он, он, я не мог ошибиться! Он же... Боже, но как?!" —Ээ, мужичье! По сторонам гляди! —От кого так рвешься, а?! Поди опять долги платить не хотят, ты посмотри, какие пошли! —От барина бежит, дурачье! Трубецкой не слушал, только бежал за едва видным мятым цилиндром и блеклой крылаткой, которую мог различить среди тысячи. "Господи... Как же это? Что же я ему скажу?..А если и слушать не захочет?." Он несколько сбавил шаг, задумавшись. Сердце бешено билось под скомкавшейся ватой. "Нет... Нет, надо поговорить" Силуэт вскоре свернул во двор, и Сергей удачно уличил момент, чтобы проскользнуть туда почти незаметным. Еще пара широких шагов, и он тронул его за плечо, разворачивая к себе. Мужчина дернулся, с испугом уставившись на него карими бездонными глазами. Из дрожащих рук выпала трость, глухо ударившись о гололед. —Да что вы, с ума посходили?! Что вам... С.. Сергей Петрович? Голос Рылеева оказался хриплым и каким-то чужим, будто и вовсе отстраненным. —Кондратий Федорович? — виновато промолвил экс-князь, задержав ладони на чужих плечах. Ему было тридцать на момент восстания, Сергей помнил точно. Значит, сейчас должно быть... Тридцать шесть? Выглядел Рылеев гораздо старше, так видно, сказался холодный невский воздух крепости. Глаза обрамляли серые глубокие полумесяцы, в уголках уже собрались еле-видные тонкие морщины. Черные кудри, которые он так любил, так же приземисто лежали в беспорядке, прикрытым старым цилиндром. Лицо было вытянутым и до ужаса бледным, словно в лихорадке. А взгляд... потухший, словно навсегда задутая свеча. —Черт возьми, а я ведь... Вас... Вас ведь повесили! Как же вы... —Сорвался я. Вот и пришлось помиловать, - гораздо более сухо ответил поэт, отступая назад из крепкой хватки Трубецкого. Страх, отражённый на его лице, сменился холодностью. Он помедлил, переводя взгляд с земли на него и обратно, нерешительно поднял упавшую вещь и прижал к себе. Сергей несколько отступил, поправляя свалявшейся воротник, чтобы не пугать его своим внешним видом. Он был выше его по росту, но Рылеев все так же имел удивительную способность всегда быть выше над ним в плане духовном. И пусть ныне он больше походил на загнанное животное, но держался с прежним достоинством. —Прошу... Меня простить за эту спешку, я, право, не думал, что это действительно вы..— слова застревали в горле. Объяснения выходиом смятыми и ужасно глупыми, и Сергей не знал, что можно было с этим поделать. —Скажите, Боже, что с вами было, Кондратий Федорович? До нас слухи доходили... —Что со мной было, князь? А вы сами не в силах понять? —прошипел поэт, сжав зубы. Внутри закипала едкая ненависть.—Я вижу, жизнь вас все же помотала, однако ничему не научила. Он круто поворачивается на каблуках и удаляется, не скрывая раздражения. Трубецкой ускоряет шаг, снова идет за ним. —Кондратий Федорович, постойте же! —Для какой интересно цели? Опять планируете заговор, на который не придете? —Кондратий! —он снова хватает его, уже не желая отпускать. Слишком долгой и мучительной была разлука. И он не упустит хотя бы единственный шанс поговорить. Рылеев презрительно оглядывает его, но не уходит. Трубецкой вздыхает, опуская голову, мнется. —Все эти шесть лет я безустанно думал о вас, и теперь готов благодарить Бога лишь за то, что вижу сейчас вас живым... —Таким уж живым...—лениво замечает он, поджимая губу. —Кондратий Федорович... Я понимаю, что просить вашего прощения бесполезно, но..—Сергей замялся.—поверьте мне, я никогда не хотел дурного ни нашему делу, ни вам в частности. Особенно вам.— он наконец набрался смелости посмотреть прямо в глаза. —Но при этом обрекли сотни людей на каторгу, смерть и шпицрутены. Очень вы не хотели дурного, Сергей Петрович, браво! — Рылеев сложил руки на груди. Трубецкой огляделся. Двор, в который они зашли, был не слишком надежным. Он несколько приобнял его за плечи, отводя в менее людную сторону. —Вы ведь сами понимали, что восстание провалено,— Сергей приблизился к нему, сдерживая желание сократить это расстояние максимально. — мои действия вызвали бы еще большие жертвы, а наша неорганизованность– войну с правительством. Нас бы в любом случае разогнали, только через определенное время. —Вы даже не попытались предотвратить это. Даже не то, что предотвратить... Вы не попытались сделать ничего,— литератор фыркнул, отворачивая голову. —Я не решился из осторожности. —Вы не решились из вашей собственной трусости! — хрипло вскричал он, напирая на него. Сергей стоял прямо, искал в этих карих омутах хоть каплю сочувствия, но внутренне понимал, что не заслуживает и этого. –Я правильно тогда заметил! Вы, прекрасный полководец, ветеран отечественной войны, поджали хвост перед правительством, прикрываясь благими намерениями. —Военная храбрость и полное безрассудство – не одно и то же.- Трубецкой сделал решительный шаг навстречу.- сколько бы еще людей погибло, вмешавшись я со своим полком? —Лучше бы я тогда погиб, а не мучился бы все эти годы...—уже более усталым голосом ответил Рылеев.— это и для вас было бы лучше, не так ли, князь? Он выдохнул, оправляя мятый воротник тулупа. —Какой же я теперь князь? Теперь уж все кончено и с эполетами, и с званиями... —Я запомнил вас князем. Не разрушайте хотя бы этот образ в моих глазах...— он захрипел, а затем и вовсе захлебнулся в приступе подступившего кашля, и Сергей впервые заметил его худобу и впалые щеки. Колени Рылеева подкосились от слабости, но он вовремя сумел его поймать, прижимая к себе. —Кон... Кондратий, mon soleil, что с тобой? Поэт выдержал тишину в пару минут, пытаясь собрать силы. —Это... Это ничего...- он несколько сдавленно прокашлялся. Белые пальцы тут же нервно оттянули шейный платок. – Здесь ветрено больно, воздуха нет... Давай отойдем, прошу. —Куда? —Здесь подъезд, где квартируюсь... Позвольте,— он уже более смело отпрянул, направляясь к старому полусгнившему крыльцу. Трубецкой преданно шел за ним. Деревянная витиеватая лестница упиралась в облезлый потолок. Внутри пахло плесенью и ужасной влажностью. Рылеев торопился, шагая через ступеньку так, что он едва поспевал за ним. Квартира, точней совсем небольшое помещение, оказалось под самой крышей. Пожелтевшие, кажется, зеленого цвета обои, расходившиеся половицы, кованая узкая кровать, потертый стол, железная лампадка на окне. Небогато и слишком пусто. Но самое главное, что бросилось в глаза Сергею, это скопившаяся у потолка влага. —Ааа, так вы простыли...—вслух замечает он, переступая порог, на что получает серьезный ответ: —Это уже не ваше дело. Рылеев откладывает цилиндр, развязывает шейный платок, расстегивает верхнюю пуговицу и жадно дышит, словно и не замечая гостя рядом с собой. Даже закрывает глаза, давая ему непозволительное доверие. —На чем мы... Остановились? Дверь закройте, пожалуйста...Ах да! — он резко размыкает веки. В радужках глаз не остается ни единого следа минутной слабости. –Если бы все-таки вы вмешались, Сергей Петрович, то все могло бы получится. С гораздо большей вероятностью. Но вы то ли не продумали, то ли опять же побоялись такой ответственности, ведь разбрасываться словами и клятвами куда проще, чем соблюдать их на деле.—он пристально посмотрел в чужое лицо. —Не так ли? —Вы прекрасно сами помните, что в нашем обществе офицеры- всего лишь разменная карта. Вышел бы я, и мы бы, может, и победили. Но какой ценой?— Трубецкой сложил руки за спиной. Литератор отчего-то снова прикрыл глаза, горько усмехнулся, приподняв уголки рта. —А я для вас тоже был “разменной картой”? Трубецкой в изумлении поднимает брови. Рылеев вздыхает, опускаясь на стул рядом, подпирает голову рукой. —Не думайте, что я этого не понимал. Просто очень не хотел признавать, что рано или поздно вы... Сделаете то, что сделали,—в его голосе помимо сухости и укоризны начали прослеживаться отголоски боли. — роман влиятельного полковника Трубецкого и какого-то там мелкого поэта, который для вас был очередной игрой... Он молчит, не зная, какие слова подобрать. Рылеев был прав. Снова чертовски прав. —... а вы и не замечали, с каким только пылом и восхищением на вас смотрел этот дурак-литератор, с какой собачьей преданностью ждал вас, посвящал стихи и письма. Я ведь тогда, когда нас вешали, хотел было признаться на исповеди,— он смотрел пространственно-глубоким взглядом словно сквозь Трубецкого, уже в вечность.—но я не смог. Не выдал нас. Хотя следовало бы. А знаете почему, князь? Да потому что я вас любил! Сергей вздыхает, полуобрачивая голову в раздумьях, прислушиваясь к своим ощущениям. Слова, конечно, били по его самолюбию, но именно это и показывало их правильность. Все-таки не имеет он и права на прощение. Однако... Имеет право на кое-что другое. —Я...вас любил. Рылеев непонимающе хмурится. —Любовь, еще быть может, в душе моей угасла не совсем… Но пусть она вас больше не тревожит. Я не хочу печалить вас ничем. Он делал неспешные шаги, каждый раз все ближе и ближе подбираясь к нему, опасаясь, боясь, но все-таки безумно желая. —Я вас любил безмолвно, безнадежно. То робостью, то нежностью томим. Я вас любил так искренне, так нежно... Их взгляды вновь встретились. Но уже совсем без тени неприязни. —... как дай вам Бог любимым быть другим. Рылеев резко поднялся, заведя руки за спину, и отошел к окну. По прерывистому дыханию и тому, что в его адрес не прозвучало никаких едких фраз, Сергей смог догадаться, что поэт был тронут. Кондратий поднес правую руку к горлу, снова придерживая мешающую ткань. Воротник чужой рубашки некрасиво оттопырился, и Сергей смог разглядеть на его шее темно-алый след от веревки. Клеймо смертника и позорника на всю оставшуюся жизнь. —Раз уж вы изволите читать стихи... То позвольте и мне прочитать вам один из недавних... Трубецкой с интересом приготовился вникать. Рылеев обнял себя руками, устремившись в окно. —Я был готов на смерть и муку и целый мир на битву звать...Чтобы твою младую руку- безумец! Лишний раз пожать...- голос его несколько дрогнул. Тучи за окном темно сгущались, а люди мельтешили совсем внизу, между закопченными старыми домами и разбитыми подъездами.—не знав коварную измену, тебе я душу отдавал. Такой душе вы знали ль цену?– он обернулся к экс-князю, пряча подступившую к глазам влажность, помедлил, вглядываясь в него словно бы в последний раз. В сердце Трубецкого словно вдавили железную проволоку. — Вы знали, князь. Я вас не знал. Сергей не выдерживает: бросается к нему, почти зажимая у окна. —Кондратий Федорович, мне правда жаль, прошу, поверьте… Рылеев попытался натянуть прежнюю маску равнодушия, отступая назад, пока не уперся в подоконник. —Я в вашей жалости не нуждаюсь, так же как и в вашей милости! —Нуждаетесь. И это очень видно, — он сократил расстояние между ними всего до считанных сантиметров, смотря в его несчастные глаза. Литератор от безысходности вцепился ладонями в подоконник, скаля зубы. —Да что вы делаете, черт вас возьми?! —Именно то, что вам нужно,— Трубецкой загадочно улыбнулся, мягко накрыл чужие ладони своими, а после затянул Рылеева в поцелуй. Тот опешил, с силой толкаясь ладонями в его грудь, пытался отстраниться. Иногда в воздух с разной периодичностью вылетали обрывки слов. Но вскоре и они сошли на нет; Кондратий вошел во вкус, перестав сопротивляться. Ладони Сергей переползли на его талию. Он старался вложить в это короткое действие все, чего так жаждал все эти годы, но никак не мог насытиться полностью. От самого осознания, что его любовь сейчас с ним, здесь, сейчас кружило голову, а в душе разгоралось пламя жизни, пожаром съедая все прочие предрассудки. Он все-таки не ошибся в своем предположении: Рылееву так же не хватало его любви и простых ласк, с которыми он вдруг налетел. Поэт подрагивал от его поглаживаний, но явно желал их, ведь никогда не смел отстраняться. И даже старые обиды вдруг притупились, дав волю выступившим наружу чувствам. Кондратий вскоре отстранился, опуская голову на его широкое плечо. Сергей нежно обвил его руками, прижимая к себе, и чувствовал его учащенное сердцебиение. По щеке на коричневую свалявшуюся ткань опустились слезы. —Я вас ненавижу…не-на-ви-жу…— на выдохе проговорил литератор, сжимая его тулуп пальцами. —Я знаю… —Но ужасно люблю.