***
Тупорылая кукла в золотых цацках? Или стерва-вампирша? С каждой минутой всё интереснее становилось увидеть бабу, которая захомутала такого кадра, как Белый. Хотя не — дура такого вряд ли надолго задержит в койке, а тут женился же. Полдень; по радио в магнитоле начались новости. Но как и все бабы, Ольга Евгеньевна что-то всё не спешила выходить, хотя машину просила к половине двенадцатого. — Опаздываем, Ольга Евгеньевна, — Макс постучал пальцами по рулю, сделал радио потише и вышел из машины. В мятой пачке осталась всего пара сигарет. Ларёк за углом, а из рассчёта на то, что мадам Белова и так не сильно торопится, можно успеть купить новую пачку. Правда будет не фонтан, если она всё-таки явится, а его нет. Карельский достал сигарету, прикурил и медленно выпустил дым в сторону подъезда. И в этом дыму она как сама нарисовалась: серые клубы быстро исчезали, превращались в серебристую фигурку, которая бесшумно шагала навстречу. Как ей так удавалось на каблучищах? — Максим? Она остановилась перед ним, почти натурально улыбаясь. А он как придурок смотрел в её глаза почему-то слишком долго. Потому что у неё красивые глаза. Потому что она красивая. Наконец он опомнился; выбросил сигарету в сторону, машинально отряхнул рукав кожанки и кивнул: — Ольга Евгеньевна, — и не дожидаясь ответа открыл перед ней пассажирскую дверь. — Просто Оля, Максим, — теперь она точно улыбнулась взаправду. Или просто это ему захотелось, чтобы так было? — Это к моей бабушке по отчеству. Насколько хорошо удалось изобразить подобие улыбки в ответ, Карельский не знал. Но по крайней мере постарался. Как только двери машины захлопнулись, салон наполнился её запахом. Но таким, который он не помнил больше ни у кого и нигде. Какими-то духами или чё там?.. Или просто в уже прокуренном салоне он настолько отвык ездить с кем-то, кроме братвы, что любая баба тут как глоток свежего воздуха? Радио трещало без умолку, мимо по проспекту неслись легковушки, тролейбусы, газели, а она молчала. С хера ли ей, собственно, да и о чём, сидеть базарить с ним? Но почему-то хотелось, чтоб она заговорила. А она просто смотрела в окно довольными глазами. Что её радовало, интересно? Уж точно не вид пролетавших мимо хрущёвок, луж, магазинов — такой хераборой только под чем-то проникнешься или если ты какой-то там особенный. Гуманитарий. Хотя братва говорила, что она вся из себя дофига, жизнь у неё творческая. Певица чтоль? Или типа того… На светофоре Макс заметил, что по радио тихонько играет какая-то классика и сделал погромче. Оля повернулась. Да, наверное угадал: снова та же улыбка на её губах. Но не которая была первая — которая вторая. Короткое «Не за что» пронеслось в голове, и Макс снова нажал на газ. Заговорила Оля, когда машина приехала по адресу. — Подождёшь здесь или посидишь с нами? Макс равнодушно глянул на окна кафе, пробежался взглядом по припаркованным рядом машинам. Какие-то подозрительные стоят последние две. Пробить бы не лишнее, кто там и что… — Нет, я сигарет возьму только, — отчеканил он, заглушил мотор и поспешил открыть дверь Ольге… блядь, да-да, «просто Оле». — Ты настоящий джентльмен, Максим. Она вышла, поправила воротник пальто; из руки её выскользнула сумочка — Оля ахнула, но в грязь упасть вещичка не успела — Макс моментом перехватил её на лету и протянул хозяйке. — Спасибо, — удивлённо захлопала ресницами. — Всегда пожалуйста. И снова почти беззвучно она прошла за столик, где её ждала подружка. Из-за соседнего столика поднялся какой-то жирный фраер в пиджаке и его мамзель модельного вида. Они уехали на одной из подозрительных тачек. Вторая, как успел узнать Карельский у бармена, принадлежала хозяйке кафе. Больше ничего необычного или стрёмного на глаза не попалось — он забрал пачку Союз-Аполлона, кивнул Оле и вернулся в машину. Странно, но в салоне всё ещё оставался её запах. Как будто она сидела не там, а здесь, на соседнем сиденье.***
Как будто не пил, не жрал вечность, а теперь сорвался до свежачка — пульс выламываел виски, надышаться, как перед смертью, не получалось. — Победил, Белый, — сквозь зубы выплюнул Карельский, — красава… Но это всё. В открытое окно джипа врывались хлопья снега и морозный воздух, а под кожей всё как в Аду горело. Ад скоро закончится, Оль.***
В её жизни было мало дел. Мало подруг. В какой-то момент они будто исчезли вовсе. Не то чтобы Макса капец как волновали заморочки жены Белого. Просто с каких-то пор Карельский возле неё находился чаще, чем сам Белый. Она уже даже не морщилась от запаха пороха, который часто не успевал выветриться с одежды, пока Макс мчал к ней с очередного «дела». Он перестал курить в машине. Она часто щебетала о какой-нибудь нейтральной или культурной фигне. Он купил кассету Паганини. Она угощала его свежесваренным кофе на кухне, пока он ждал, какие шмотки она выберет или соберёт Ваньку. И тогда Карельский гипнотизировал стрелки часов на стене — чтобы не сильно торопились… Чем она так привязала к себе? Когда он ей позволил это? И нахрена, главное? Ванька уснул. Пока пара пацанов проверяли периметр, остальные прикорнули кто-где. Только глухой лай собаки с дальнего коттеджа нарушал тишину и размеренное сопение мальца. Только Оля не ложилась. Стояла посреди пустой комнаты и беспомощно смотрела в забрызганное штукатуркой окно. Как будто всё ждала чего… Или кого. — Всё в норме? — Макс остановился на пороге комнаты, вглядываясь в заплаканные глаза Оли. Она как не узнала его: вздрогнула, чуть было не оступилась, но буквально тут же взяла себя в руки и быстро закивала, отворачиваясь. — Ага… Да. Да, Макс. Она плакала. Тихо, как всегда. И как всегда — одна. Сколько таких «Ага» он видел? Со счёта сбился. — Оль, — Макс подошёл ближе, тихонько положил руку ей на плечо. — Ты это… Если чё нужно, так ты скажи. И снова она только кивала в ответ, неровно дыша. — Ну, чё ты, Оль?.. Сильная. Гордая. Дурочка… — Иди сюда, — он потянул её за локоть и развернул к себе, обнимая. Карельский чего угодно ждал: что она взбрыкнёт, быковать начнёт, по щам всечёт наконец… А она притихла. Уткнулась лбом ему в грудь, сжала пальцами отвороты куртки и замерла. — Когда это кончится? — её голос прозвучал так наивно, как будто спрашивала не прожжённого мокрушника, а подружку в кафехе. Даже смешно стало. — А ты как будто не знала, за кого замуж шла? — съязвил Макс, но тут же закусил язык, памятуя о том, какой «сюрприз» ждал молодожёнов в подъезде. Она чуть дёрнулась, наверное желая высвободиться, но Макс сильнее прижал её, не позволив сделать этого. Обиделась. Вот мудила — кто за язык тянул? — Я тебе не жаловалась. — Прости. Прости меня, слышишь? — от злости на себя самого аж в глазах потемнело; тихая комната утонула в полумраке. Макс мог только слышать — как Оля дышит, как стучит её пульс. Как она ненавидит всех. И его — тоже. — Ну?.. — почти шёпотом произнёс он. — Прости… Она закивала тихонько, и Карельский ослабил хватку, чтобы в конец не придушить её. Но отпустить не мог. — Всё хорошо, — сказала уверенно, как если б это не у неё, а у него тут минуту назад три ведра соплей лилось. — Нет. — Всё хорошо, Максим. Так мне и надо. Теперь только Бог знает, когда всё закончится. Нет, Оленька. Не Бог — в жизни нет его. Потому ты, бедная, торчишь с ребёнком в жопе мира в этом недострое с кучкой матёрых упырей. Тебе б на твоей скрипке играть, Оленька, в каком-нибудь понтовом театре. Гулять с подругами, бабуленцию свою радовать не только тем, что вы с Ванькой ещё живые. Много чего… Но не пастись с отбитым отморозком там, где волки срать боятся. — Что-то не по заслугам он тебе это… как его?.. «воздал», — шепнул Карельский. — Не по плечу тебе одной такое. — Ну так я и не одна. Ты же рядом. Она подняла голову. Даже в таком полумраке Макс видел, как танцевал синий огонёк в её глазах — и он плавил наледь где-то глубоко под солнечным сплетением. Её кулаки ослабли, выпустив куртку, ладони коснулись его груди. — Тебя как свыше мне послали. Нет, глупая. Просто «послали». Да так, что назад дороги нет. А лучше б, чтоб и впереди уже не было. — Вот только послал Белый, охранять. Она мельком глянула на спящего Ваньку и улыбнулась: — Как ангел. — Ангел, — хмыкнул Макс. — ангел-хренитель. — Охрангел… Она беззвучно, на одном дыхании засмеялась, вновь опустила голову ему на грудь и затихла. Успокоилась. Значит, ещё немного — и отойдёт. И нельзя её удерживать. Обнял бы, сдавил бы так, чтоб рёбра хрустнули к херам — не отпустил бы никогда, будь его воля. Только бы больше не смотреть, как она давится слезами по пустым углам и мутным окнам. Хотелось, чтобы она знала это. Это и то, что ему не жалко даже собственной жизни, если придётся, — тоже. Макс наклонил голову чуть ниже и осторожно коснулся губами её виска. Не взбрыкнула. Не вздрогнула. Не вырвалась. — Оль… Что я могу сделать? А? — Ничего, — выдохнула она в сторону. — Совсем чтоль прям ничего? Чего хочешь… — Хочу жизнь. Нормальную. Чтобы это всё закончилось. Чтоб ничего из этого не было больше. Понимаешь? Её глаза снова метнули искру в его чёрную душу. И искры этой оказалось с избытком. — Чтоб всё закончилась, Максим, — еле слышно повторила она. — Чтобы жить нормальной жизнью. Сможешь такое сделать? Стояла б она так с ним, если б знала, какое он делал в своей жизни? Точно нет. Пусть и дальше не знает. Пусть с языка ни слова не сорвётся — ей не нужен пустой базар и обещания красивые. Ей нужно, чтобы всё закончилось. — Вот… Ни один человек не сможет… — ответила она сама себе. Человек не сможет, Оля. А я смогу.***
Смог. Силуэт боксёрской груши мрачным надгробием мозолил глаза. Главное — ты жива. У тебя теперь будет другая жизнь. Имя другое. Где-то далеко, в какой-нибудь банановой республике. Ты больше не будешь вздрагивать от собственной тени. Вздрогнешь только, как вспомнишь «ангела» своего… которому одни рога и копыта, блядь, достались. Не должок перед оборотнем в погонах душу жёг. А твоя боль. Сперва только и ждал, чтоб словить шальную пулю, а потом понял: нельзя тебя оставить — одну, среди мразей. И теперь — видишь? — ты свободна. Только мне достало сил всё закончить. Иначе никто бы не смог. Никак иначе, Оленька… Только вот ты уже спасибо не скажешь. Ярость ослепила. Но больше ничего не осталось. Бить — со всей силы. Отчаянно. Бить до изнеможения, чтобы заглохло и нахер сдохло всё, что болит, ломает, грызёт и воет под рёбрами. А сил как назло много! Нож раз за разом врезался в грушу, за какие-то мгновения превратив её в труху. На зубах скрипел песок. Но будь это даже злоебучий гранитный памятник — и в него бы вгрызся как собака бешеная, и его бы в пыль стёр. Макс помнил: голос, лицо, прикосновения… — которых больше не будет. Никогда. Пуля — дура, а штык — молодец, ни разу не подвёл. И сейчас надо только сильнее прижать лезвие, вспороть сонную — и для меня тоже всё закончится. Должно закончиться. Иначе твои, Оля, головняки не прекратятся. Макс до сих пор чувствовал её запах. Здесь. В этом гадюшнике. В этой бетонной могиле. И пальцы на рукоятке ослабли перед охреневшим желанием увидеться снова. Не сейчас, не завтра. Не через год. Просто когда-нибудь… ...в какой-нибудь другой жизни, Оль.