тогда
— Да ты, блять, издеваешься. Он устал. Ночная смена дрожью в руках, лопнувшими капиллярами и липким потом на ладонях. Пальцы рыщут в кармане, хочется едким дымом схлопнуть пузырьки альвеол и отравиться палючей дрянью из стакана. (хилер он так себе) Лу и бровью не ведет. Как же от нее тошно. Ей постоянно мало: топлива, выпивки, денег, незнакомцев и незнакомок в постели, социальной группы, его и Догана. Болтает недопитое в стакане, петлей наматывает на шею работу в Корпусе Содействия. (Йонасу мало воздуха) — На что тебе не хватает? На новые колеса? Давай помогу. — И мать мою будешь спонсировать? Крошка Лу щетинится, словно облезлая кошка, выброшенная на асфальт катакомбами Нью-Пари. В его горле зарождается и подыхает нервный смешок: едкая, сам виноват. — И че теперь, сколько ждать, пока Церковь на своих натравит? — Йонас… У Догана работа такая: растаскивать этих двоих по углам, маятником раскачиваться от одного к другой. (Йонас, Лу, Йонас, Лу, Йонас) — В чем-то он прав, Лу, работа опасная, мало ли что… — Умеете поддержать, ребята. Дико ждать, что Йонасу это придется по вкусу. Гнить в Центре, сбившись в кучку с теми, кого Церковь «взращивает» как коров на убой, а чистые так и ждут, когда казни сделают публичными. Тихая чистка, сколько раз их уже видел: красный крест после контроля, под руки сотрудниками Корпуса, а куда — только Единый, мать его, знает. — Полечишь, если приду? Хилер цокает языком: не устроилась еще, а уже на столе в операционной не терпится оказаться. Следовало ожидать, какой конченный нестабильный цапнет, да и воссылай молитвы за здоровье Лу. — Если только вынудят. Мадемуазель Рид буравит его глазами из чистого оникса. У нее четвертая ступень, пусть и неподтвержденная, и Йонас удивлен, как его череп до сих пор не проломился под взглядом псионички. Себя залатать будет трудно. — Обиделась? — Не дождешься.сейчас
Йонас просыпается с воспалено-больными глазами, упертыми в чужой потолок, и без одежды. Во рту агония какого-то дерьма, а под боком невесть чье тело. А теперь, месье, поднимай задницу и проваливай. Комната описывает круги, пока пальцы лихорадочно возятся по грязному полу, сердце где-то на уровне глотки, пульсирует в висках, угрожая разорвать барабанные перепонки. Твою мать. Где его шапка? На матрасе шевеление. Очередная пара угольных глаз из-под незнакомых ресниц, скупое salut с треснувших губ и скрип входной двери. Свернутый комок под одеялом в квартире — Малая, сопит с открытым ртом, обнажив на запястье клеймо. У него такое же, в этом смысле они почти родня, загнанная в рамки «социальной группы». Родственников не выбирают, своих — тоже. (Йонас слюной исходится, когда слышит, что кто-то променял бы клеймо на чистоту генов) В ду́ше в кровь расчесывает мочалкой старые шрамы (издержки жизни хилера), смывает головную боль и унизительное неумение пить. Хмыкает; врач недоделанный, серия тестов и можно будет перестать жрать синтетику. Притащить Догана и Тому с сестрой в «Утконоса». (возможно, и Лу появится) У дверей больницы краем глаза захватывает перелив служебной машины Инквизиции. Сука. Нацепив зеленый халат, хилер открывает двери прямиком в ад; пот стекает за шиворот и толпы каких-то грешников. Рокотание Церковной накачки с экранов, вой недовольных в очереди к анализатору, лязг колес по стерильному полу. — Йонас, операционная! Хилер закатывает глаза: вот тебе и служебная, вот тебе и шишка в не терпящей промедления необходимости залечить подбитую задницу. Редко незначительные ранения требуют его внимания, и каждый мускул орет в ожидании грядущего соскребывания Йонаса с линолеума гардеробной. Три стационарных стола и четыре мобильных, вонь жженой резины, а из врачей лишь два хилера, не считая Йонаса. На кушетках человекоподобные массы в почерневших обносках мышиного цвета, истеричное гудение мониторинга чсс. (Пара неоновых кривых, что выпрямляются в линию) У Лу от бедра до пупка кривой шрам, след от пули под левой ключицей и багровые дорожки на щеках. Тут и там налипли куски одежды. Кожа — россыпь лиловых вен в резком свете ламп, пергаментная полуулыбка тонкой нитью губ. (Ей опять тринадцать, Рид — несуразная девчонка, что таскается за ним с Доганом в интернате; Йонас рад ее компании настолько, что каждый раз показушно морщится) Псионичка не дышит, и хилер готов поклясться, что уверует в Единого, если тот даст ей шанс. Йонас согласен обратиться в адепта Церкви, лишь бы Лу вновь могла дырявить ему лоб аспидовым взглядом. Сентиментальное дерьмо в голове, ладони на окаменелой груди, дыши, Лу, дыши, блять. У Единого свои планы, а у хилера — инферальная боль по чернеющим венам. Ранения псионички диспропорциональны его возможностям, горло судорогой сжимает рвущийся из легких вой, узлы суставов трещат беспомощностью. Сука, как же больно. Белый кафель уборной приятно холодит кожу. Тело сотрясает новый спазм, наизнанку выворачивая содержимое желудка. Хилер корчится на коленях, голова над унитазом, кровь кипит и клокочет так, что хочется разодрать ногтями кожу. Чужая боль судорогой отдается в паху, вываливается изо рта гнилью и кровоточит под левой ключицей. (Какой же ты мудак, Единый) Йонас скалится, и смешок из груди вырывается с хлюпаньем. Хилера уводит в сторону, голова встречается с такой желанной свежестью пола. Длиннющие ноги виднеются из-под двери кабинки, Йонас хохочет, матерясь из-за отзывающейся по телу пульсации. Пальцами смазывает с лица густую жидкость цвета вишни и ничего больше не видит, только ослепительно неоновую кривую на мониторе Лу. — Полечишь, если приду? Куда я, блять, денусь.