Беседы с Голлумом

Средиземье — славное местечко. Думаю, не существует человека, который, посмотрев Властелин Колец, не пришёл бы в восторг и не пожелал побывать в Средиземье хотя бы один разочек. Но кроме величественных людей, обворожительных эльфов, бородатых гномов и других существ, словно сошедших со страниц милой сказки, там обитают и другие. Они не всегда приятные и симпатичные. Чего только те прыщавые орки стоят? Но мы поговорим не об орках, яростных изуродованных прислужниках Тёмного. И не о назгулах, безвольных немых соглядатаях. Фанфик пойдёт вокруг жалкого существа, влачащего судьбину свою многими десятилетиями. Мы поговорим о Голлуме… В пещере было тихо. Одни лишь сиротливые тяжёлые капли воды срывались с низконадвисающих сводов и падали в глубокое озеро. Выходил всплеск, который гулким эхом разносился по многометровому замкнутому пространству, затихая и дублируясь во много раз. И от этого казалось, что неподалёку раздаются чьи-то шаги. По обточенным водой камням карабкался он. Он цеплялся за валуны своими длинными гибкими пальцами, которые за надобностью превращались в цепкие и крючковатые. В пещере было темным темно, хоть глаз выколи. Он освещал себе путь огромными зелёноватыми глазами-плошками. Он, проживший в атмосфере замкнутости, недружелюбия и злобы, уже давно привык обходиться без света. Временами существо замирало, вжимаясь худощавым телом в холодные горные породы, и прислушивалось. Но тут никого не было. Все великие были наверху, занимались важными делами и решали проблемы мира. А невеликие даже не ведали о его существовании. Голлум моргнул, и увидел гладкий большой камень. С одной стороны он был окружён стеной острых, как зубы, валунов, а с другой выходил к озерцу. Бывший хоббит счёл его самым подходящим местом для того, дабы сделать перерыв. Смеагол опустился на найденное прибежище и потёр свои большие, студеные и уставшие ступни. Он был голоден, но рыба, которой в этих местах было обильно много, уже в край опротивела. Она словно вылазила из горла обратно, и процесс этот сопровождался рвотными позывами и отвратным сосанием под ложечкой. Голлуму хотелось чего-то мягенького, тёпленького и сочного. Может, поймать кролика? Но Смеагол уже слишком устал, чтобы ещё куда-то соваться. Он бы давно повернул назад, к любимым горам, где можно в любое время суток отловить гоблинёнка и устроить рыбалку на лодочке. Повернул бы. Если бы не оно. — Моя прелес-с-сть! — жалобно взвыл Голлум, и в груди защемило от душевых мук. — Моя прелес-с-с-сть! Он не помнит, когда, но помнит, что их разлучили. Его и его прелесть отняли друг у друга. И это сделал Бэггинс! Гнусный ненавистный Бэггинс! Странник всегда пытался вести себя тихо и замкнуто. Но сейчас он был уверен, что тут никого нет. Да и прежняя рана, бередевшеяся время от времени сейчас болела особенно сильно. — Гол-л-лум! — раздалось жуткое, несносное бульканье, изходившее из самого нутра. — Гол-л-л-лум! Ненавистный, обманщик! Он отнял её у нас! Отнял нашу прелесть! Прелес-с-с-сть! Жуткие завывания и вопли продолжились бы в стократном размере, если бы сзади не раздался осторожный голос: — Прелесть? Сердце замерло на несколько секунд, а по голому сероватому телу пробежала неприятная дрожь. Голлум схватился, отскочил и затравленно огляделся по сторонам. Между каменными зубьями он заприметил маленькую девочку. Существо отчаянно походило на хоббита, однако определённо им не являлось. Она была худой и довольно высокой для своего возраста. А может, лицо у неё было слишком юным и свежим? Оно было оттенка слоновой кости и усеяно рыжеватыми аккуратными веснушками, а на правой щёчке виднелась красноватая точка. Щёки были пухлыми и алыми. Родинки тоже присутствовали, перекинувшись с лица на руки, ноги и шею. Голову покрывали кудрявые каштаново-золотистые волосы до плеч. Оттенок глаз был неясным. Либо Смеагорлу так чудилось, либо у ребёнка действительно были очи, меняющие свой оттенок. Жёлтая обводка зрачков иногда расширялась, делясь окрасом с зеленоватой радужкой. Иногда происходило наоборот, и тогда зёнки незнакомки походили на зелёный виноград с просвещающимися в нём косточками. Иногда они становились голубовато-бирюзовыми, как тёплое море на закате. А иногда серыми, как зыбкие дождевые тучки. Малышка не являлась эльфом или гномом. Она была простой, но очень любопытной смертной. Увы, убийцы провёл слишком много времени под землёй, чтобы помнить море, тучи песок и виноград. Он ядовито зашипел и ловко запрыгал по камням, стараясь избавиться от незваной и нежеланной гостьи. Та отставать не собиралась. — Хэй! — раздался звонкий девичий голосочек, разразившийся ветвистым эхом. — Хэй-эй, стой!!! И русоволосая побежала следом. Это у неё выходило и в половину не так хорошо и быстро, это охотник за кольцом отметил сразу и с удовольствием. Нетренированные ножки соскальзывали с острых камней, разбивая и счёсывая розовые коленки в кровь. Но она не сдавалась. И одной её кудрявой макушке было известны планы насчёт забытого, непримечательного существа. — Стой же! — потребовала она, останавливаясь и властно повышая голос. — Тебе приказываю стоять! Голлум остановился и огляделся. Между ними было метра три или четыре, да и их эта чудачка не могла бы преодолеть быстро или незаметно. Настигнуть Смеагорла раньше, чем он это обнаружит, тоже было невозможно. И тот решил остановиться, хотя бы для того, чтобы узнав обстоятельство дел. Голлум ненавидел детей. Потому что они были юными и свежими, а он старым, худощавым и истощённым. Голлум ненавидел детей. Они были беззаботными и счастливыми, а он — зависимым и отягощённым вечным бременем убийств на усталой совести. Скоро совести не стало. Она захлебнулась в вязкой чёрной желчи, что источала его гнилая душа. Но легче от этого тоже не стало. Голлум ненавидел детей. Они спали в тепле и всегда ели досыта, в то время как он ночевал пластом на холодных твёрдых камнях и питался впроголодь. Голлум ненавидел детей. И ненависть была взаимной. Каждый ребёнок из тех, кого он встречал, боялся его крючковатых пальцев, больших белесых глаз и испорченных четырёх зубов во рту. И Смеагол перестал слоняться около детей. Он возненавидел их и убежал в горы. Но этот ребёнок не боялся. Он стоял, как вкопанный, и во все глаза глядел на сгорбленное, страдающее существо. В глазах проскальзывало любопытство и почти восхищение. Этот пристальный открытый взгляд постепенно выводил зависящего от прелести из себя. — Чего она смотрит, моя прелес-с-с-сть? — спросил Смеагорл самого себя, пыляя в заблудившуюся малютку недружелюбными ненависными взглядами. С каждой секундой они напитывались напряжением, словно тяжёлым свинцом. А зелёноглазая, казалось, впритык не замечала опасных звоночков. Она заложила руки за спину и слегка подалась корпусом вперёд. — Ничего, — весело и как ни в чём небывало ответила странная девочка. — Просто хотелось рассмотреть тебя получше. Смекнув, что фразу стоит закончить как-то подобающе, чадо добавило: — Ты красивый. Оба понимали, что это неправда. Просто Дорати воспитывали в атмосфере вежливости и уважения, и она не хотела расстраивать этого загадочного обитателя подгорных пещер. Да и выглядел он необычно. А малая любила всё необычное так же, как всё красивое. От этого, словно оскорбления, полузверь зашипел и скорчился, обнажая под выцвевшей сероватой кожей ряд острых позвонков. Он возненавидел эту веснушчатую так же, как и остальных живых существ подобных ей. — А как тебя зовут? — совершенно невинно задала вопрос малышка, и её глаза стали бирюзовыми-бирюзовыми. Смеагол распрямился и вытянул шею. Если бы в этих необычных многоцветных очах он увидел насмешку или презрение, то сразу бросился бы, чтобы перегрызть горло. Но в морских омутах не было и намёка на подобные чувства. Загадочное чадо глядело по-детски наивно и прямо, и это вывело Голлума из себя ещё больше. Из беззубого рта раздалось угрожающее шипение и булькотение. — Тшик? — воспитанница эльфов по простоте душевной сплела неясные звуки в слово и решила, что это и есть имя незнакомца. — Необычное имя. Да и ты сам очень необычный. Обязательно рассказала бы о тебе Мэри и Пиппину! Воодушевлённая и окрылённая своей же идеей, русоволосая улыбнулась, явив миру прелестную ямочку около губ. А потом положила ладони на свои яркие щёки. Внимание злобного низкорослика сразу приковалось к ним. — Ну, эх, — человеческий детёныш сразу как-то утратил свою живость и слегка сник. — Они как всегда скажут, что я всё выдумала! Смеагорла ни капли не интересовали какие-то там Мэри и Пиппин. Он осторожно подался вперёд, будто бы готовясь к смертельному броску. — Да там же кровь-с-с молоком, моя прелес-с-с-сть! — бормотал он, цепляясь длинными пальцами с потрескавшимися фалангами за острые каменья. — Мяс-с-сца не отведаемс-с-с, нет, с-с-слишком кос-с-стлявая… Но кровушки-с-с… Горячей кровушки, моя прелесть? — Кровушки? — беззаботно повторила кудрявая. Хищник замер. Он совершенно забыл, что у этой особы ушки на макушке, а вдобавок тут классное эхо гуляет. Голлум решил, что сейчас потребуется нестись в погоню. Но собеседница лишь засмеялась и спародировала чужую манеру общения. — Тшик хочет кровуш-ш-шки, моя прелесть? Веснушчатая лишь беззаботно пожала плечами, её песочные глаза вспыхнули дружелюбием и заинтересованностью. Она вытянула вперёд белую худенькую ручку и подкатила рукавчик своей бежевой льняной сорочки. Сквозь тонкую светлую кожу просвечивались паутинки фиолетовых, синеватых и изумрудных вен. — Если тебе нужна моя кровь, дорогой Тшик, можешь попить, — предложила розовощёкая дружелюбно и вежливо. — Только не выпивай всё, пожалуйста. Мама говорила, что если из меня вытечет вся кровь, то я умру. Такого поворота событий не предполагал даже изощрённый хитрый убийца. Сероватое существо замерло на месте, ожидая обнаружить ловушку или западню. Но заблудшей страннице было не больше десяти лет. Она была добра, простовата и наивна. И именно это сбивало с толку. Стоило рабу кольца сделать шаг навстречу своему угощению, как тот сразу же фыркнул, по-собачьи заскулил и отпрянул. Судя по частому шлёпанью босых ступней и двух зелёных точках, новый знакомый отошёл на метра два. Но из-за громкого эха можно было расслышать каждое его слово. — Заразас-с-с, — шипел Смеагорл, клацая уцелевшими гнилыми зубами и облизывая бесцветные сухие потрескавшиеся губы. — Они пахнит гадким Бэггинс-с-сом и мерзс-с-с-скими эльфами! Тьфу! Кхе! Голлум принял её за своего кровного врага из-за запаха свежего степного ветра, запутавшегося в кудрях. Из-за брусничных тонких губ. Из-за ясных блестящих очей, в которых читались сочувствие и отвага, честность и доброта. Из-за запаха гречневого мёда и ржаного хлеба, исходящего из тела. И из-за одежды, пропахшейся лесными грибами и прелыми листьями. Оставленный и одичавший Смеагорл забыл обо всех этих ароматах, озябши и потерявшись во времени под сырой землёй. И лишь эти двое — Бэггинс и она — явили их ему опять, так неожиданно и по-новому. Это напомнило мелкому преступнику о том, что когда-то у него было, и что никогда более не повториться. Эти воспоминания породили злобу и ещё большую ненависть. — Увы, я не Бэггинс, — разочарованно развела руками надоедливая гостья. — Меня зовут Туилиндэ, но это имя скучное и не нравится мне. Поэтому я просто Дорати. Хотя очень не против быть одним из Бэггинсом, если бы могла. Если не считать Отто и Любелию Саквиль-Бэггинсов. Я бы сказала, что я их ненавижу, но моя мама считает, что мы не должны ненавидеть никого, кроме Дьявола. Поэтому я их просто не люблю. Но Родди и дядюшка Бильбо Бэггинсы — мои любимые! Они умные, гостеприимные и весёлые, и мы друзья. С ними всегда так интересно! Девочка говорила и говорила, а глаза её сияли голубоватым огнём. Она и её попутчик всегда были на разных волнах. Дорати никогда не жила под землёй, вдали от света, а лысый изуродованный хоббит совсем позабыл, что значит «быть другим». Поэтому мотивы и задумы друг-друга были им совершенно неясны и туманны. Но то, что о наглых ворах прелести отзываются так дружелюбно, мило и красочно, заставила презираемую душу испытать ещё большие мучения. Стало ещё горше. Он не был уверен, который из них двоих украл его золотце, но русоволоска любила их двоих. Не в силах это терпеть, горное существо забулькало и зашипело, встало на карачки и направилась к объекту ненависти. Он желал свернуть ей шею, а потом съесть Туилиндэ вместе с её счастьем, её Бэггинсами и её воспоминаниями. Голлум почти добрался до ничего не подозревающего существа, что, казалось, смотрело даже не на него. Она сквозила глазами дальнюю темноту, и на лице был восторг. Всего за секунду до её смерти пещеру огласил громогласный вопль: — Дорати!!! Этот звук словно пригвоздил раба кольца к камню. Он взвизгнул и замер, будто мёртвый. А русоволосая кудряшка отвлеклась от своих грёз и повернула голову на звук. Вмиг из головы этой веснушчатой вылетел и Смеагорл, и всё остальное. Она виновато хихикнула и сказала, обращаясь сама к себе: — Ой, да это же за мной! Она заскакала по валунам совсем иначе, легко и быстро, подобно горной козе. А Голлум так и не сумел подняться и потрястись за ней. Неведомая сила удерживала его на месте, на этом холодном остром камне, иссыхающего от досады и злобы. Оставалось лишь вслушиваться в отдаляющиеся голоса, счастливый девичий: — Мухоморчи-и-и-ик, я тут! И глуховатый старческий, читающий нотации. Вскоре они совсем затихли. Так от Голлума увернулась его лёгкая добыча с веснушками и странными глазами. И он гневался. Ему пришлось шариться по продолговатой пещере, искать обглоданные иссохшиеся кости погибших путников и глодать их, аки пёс. А бедная маленькая Дорати так никогда и не узнала, от какой опасности сохранил её Гэндальф Серый. Она шла по горной тропинке, удерживая его за длинный рукав серого балахона и что-то напевала, совсем не слушая мрачные нотации. В конце-концов магу самому надоел его монолог. Он тяжело вздохнул, нырнув мозолистой старческой рукой в глубокий карман и выудил свою деревянную старую трубку. — Одни неприятности от тебя, — пожаловался волшебник. Спутница не обиделась. Она мило засмеялась и крепко обняла старца. — Знаешь, дедушка Гэндальф, — рассказывала она. — А у меня новый друг появился. Его зовут Тшик.