тот, кто помнит

Каждый называл его по-своему. Кто-то Третьим Рейхом, кто-то – Германией. А человеческое имя постепенно затерялось среди всех искореженных трупов, обломков и гильз. Оно медленно стиралось из памяти, но Людвиг знал, что это нормально. Он смотрел на обгоревшую, превращавшуюся в пепел землю, на тела, сваленные грудой в грязной яме, и невероятно отчетливо понимал, что у него больше никогда не будет имени. Каждый вкладывал в название свой собственный смысл. Отец произносил его яростно, на глубоком и резком выдохе; в такие моменты у него был необычайно пронзительный взгляд. Другие говорили тихо и испуганно, как будто слово Германия было каким-то незаконным, неправильным. Имя вслух никто не называл. Наверное, его забыл не только Людвиг. Каждый видел в нем что-то свое. Непобедимую сверхмашину или потерянную Родину. Никто не замечал того человеческого, что было глубоко внутри, под мощными железными крыльями Рейха. Поэтому Людвиг нередко тоже путался в лицах и именах, во флагах и названиях. Людвиг не мог ответить, кто он, хотя это, вероятно, самый важный вопрос, который он когда-либо себе задавал. Был ли он Германия, или Рейх, или кто-то еще. Каждый выбирал то, что ему было выгоднее, но Людвиг не знал, в чем его выгода. Он также не знал, зачем нужны все эти товарные наименования, если он сам окончательно в них потерялся. Но, честно говоря, Людвигу было все равно. Он перестал понимать себя, свои действия и слова. И уже совершенно не понимал, когда все стало так расплывчато и неопределенно, и когда он упустил тот момент, взяв Ивана под руки и оттащив его к развалинам дома. Мир на десятки километров вокруг погрузился в странную восково-серую пелену, и четкими оставались только он и Иван, наверное, слишком реальные и живые для того, чтобы не выделяться на фоне грязи и сжатости воздуха. Людвиг сидел и бездумно смотрел на свинцовое, тяжелое небо, слушая отрывистое дыхание Ивана. Наверное, он должен был попытаться убить своего врага или хотя бы ранить, насквозь, глубоко, но внутри прежняя ненависть не горела, как торфяник; она даже не тлела, а просто медленно рассыпалась в прах, рассыпалась в ничто, которым себя чувствовал Людвиг. Иван открыл глаза, мутные, искаженные молчаливой болью, с трудом повернул голову в сторону Людвига и посмотрел на него. Взгляд долгий, изучающий, но тоже лишенный ненависти или обиды. Только странная горечь в глубине, скрываемая и оттого слишком явная, чтобы не заметить. Улыбка Ивана получилась кривоватой, с каким-то болезненным оттенком, но все равно беспечной и простой, искренней. За ней не было лжи или колкости, лишь очередная попытка переступить, начать все с начала, вернуть. Потому что было, что возвращать. Людвиг вздрогнул. От такой улыбки внутри все невольно сжималось. Тошнотворное чувство, будто в груди копаются острым ножом, превращая все в кровавую кашу, месиво, и в голове стучит бешеный пульс, и металлический воздух окружает кольцом, которое не разорвать, как бы ты ни был силен. – Почему ты так поступаешь? – прокашлявшись от несуществующего дыма, спрашивает Людвиг. Ему это кажется неправильным: улыбка, желание найти ту грань, тонкую и недоступную глазам, которая свяжет дружбу и войну, не разрывая обе составляющие в клочья. Ему это кажется призрачным, невозможным. Иван слабо усмехается, морщась от боли, тяжело поднимает руку и ухватывается за запястье Людвига, резко выдохнув. Глубокая рана на предплечье опять открывается, и по грязному, землистого цвета кителю стекает кровь. – Потому что ты Людвиг… Не Третий Рейх… а Людвиг… – хрипит Иван. И в его глазах Людвиг вновь не видит никакого лукавства, ненависти. Он видит надежду и уверенность, которые отчетливо пробиваются сквозь пелену боли, сквозь слабое эхо войны и разрухи, отражающееся в фиолетовых глазах. И – самое странное – Людвиг верит ему. Потому что Иван единственный, кто помнит его человеческое имя.