Your Possible Pasts

i'm made of bones of the branches, the boughs, & the brow-beating light oh, my feet are the trunks & my head is the canopy high & my fingers extend to the leaves & the eaves and the bright brightest shine, it's my shine (The Queen's Rebuke, The Decemberists)

Мать-Природа ждёт и смотрит, сидя прямо и покорно, как обвиваются вокруг неё лозы этого незнакомого места. – Вот и Вы, – говорит слепая девочка, на вид ещё даже не подросток, но на самом деле древняя, как сама Смерть (“Очаровательное создание”, – благодушно думает Мать-Природа). Девочка кладёт перед собой книгу, очень большую и очень тяжёлую. Потёртая обложка выкрашена в синий цвет и украшена чем-то напоминающим золото, но куда более древним и куда, куда более дорогим. На давно забытом языке на ней написано: “ПРОШЛЫЕ”. Мать-Природа тянется к ней тонкой, когтистой рукой, но маленькая и розовая ручка девочки останавливает её. Она вспоминает: “Прежде, чем начнёшь своё путешествие, запомни, что всё, что ты увидишь в книге – ложь. Ты узришь вещи, которые никогда не происходили в этой вселенной, вещи, которые никогда не произойдут, и вещи, которые будут происходить всегда. Мы не в ответе за отклонения в твоей временной линии, за то, что может показать тебе книга и за твои действия после того, как ты это увидишь.” Мать-Природа кивает. Она здесь не ради откровения, она пришла лишь из любопытства. – Ваше имя, мисс? – спрашивает девочка – что угодно, но не девочка. В книге нет ничего под заголовком “Мать-Природа”, как и под любым из её многочисленных древних, не произносимых боле имён. Но дух земли знает, под каким именем она записана. – Питчинер, Серафина. П – И – Т – Она останавливается – девочка уже открыла книгу на странице с её именем. Сияющее созвездие поднимается со страниц и остаётся парить в воздухе над книгой. – Можете начать. Серафина касается звезды и закрывает глаза... i. … и она бежит, бежит быстрее, чем её могут унести её крохотные ножки. Её колени путаются в ночной рубашке, её длинные тёмные волосы развеваются, и она бежит сквозь умирающий город. Тюрьма пала, слышит она, великий Генерал повержен. “Папочка”, – шепчет она. Не она ли всего год назад решила отказаться от детских прозвищ? Во вспышке подросткового бунта, свойственного всем двенадцатилетним девочкам, в несогласии с новым, постоянным назначением её отца? Но больше его нет, возможно, нет совсем, и она совсем одна. И город осаждён, все убегают, и всё это так запутанно. И она плачет, она рыдает так сильно, что не видит собственных ног, не видит обломков, которые вот-вот её раздавят, и всего через мгновение становится так, так… ii. … темно, так темно в комнате, где лежит, согнувшись пополам, Козмотис Питчинер. Он ранен, он истекает кровью. Без медицинской помощи он скоро умрёт, и ему страшно, о, ему так страшно. Она прячется в углу, маленькая фигурка существа, которое когда-то было девочкой. Её тёмные, спутанные волосы закрывают её лицо, её глаза сияют жёлтым, и ему кажется, что оно улыбается – по крайней мере, пытается. Принцессе Кошмаров тяжело даётся это выражение лица, и вместо улыбки её губы расплываются в хищном оскале. – Папочка-а, – напевает она, делая шаг к нему. Она хромает и покачивается, она едва не падает. Существо, которое некогда было его дочерью – о, его дочь, девочка, которая так скучала по отцу, что в ту ужасную ночь пробралась в тюрьму, чтобы увидеть его – идёт к нему, как марионетка на верёвочках. – Отпусти её! – кричит он, но его голос слаб, и его тело так истерзано, что он охрип от криков. Глупая девчонка, глупая, глупая девчонка. Сбежала среди ночи и попалась на первую же уловку кошмаров. – Отпусти Серафину! Принцесса Кошмаров смеётся – пытается смеяться. Тьма с каждым вздохом вытекает из её рта, из её глаз и ушей. – Серафины сейчас здесь нет. Но ты можешь поговорить со мной, – хрипло произносит оно. Оно замолкает, как будто что-то обдумывает. – Ты можешь звать меня Кромешницей. Новое имя мягко слетает с её языка. – Серафина! - кричит Козмотис. – Серафина! – повторяет оно высоким, неестественным голосом и заносит нож Доброго Генерала. – Сера- iii. – -фина, – шепчет ей Луна, и это так злит её, что где-то в Юго-Восточной Азии случается небольшое землетрясение (ни одной жертвы, но для многих день испорчен). – Не смей произносить это имя, – огрызается она. – У тебя нет права на это имя. – А у тебя нет права на этого мальчика, - шепчет Луна. Наглая ложь, они оба знают это. Джек – дитя зимы, сын Матери-Природы при жизни и теперь – в смерти. И сейчас он летит за попутным северным ветром, и его грусть и смятение так сильны, что на милю вокруг него воздух становится холоднее. – Он мой, – шепчет она небесам. – Найди себе нового Хранителя где-нибудь ещё. – Кто-то что-то сказал? – в ужасе спрашивает Джек. Он так напуган, так одинок, так потерян. – Я здесь, – говорит она. – Я Мать-Природа. – Ты видишь меня? – едва выговаривает он. – Конечно, вижу, – отвечает она мальчику. – Я твоя мать. Она поднимает взгляд на Луну. – И я защищу… iv. – … всех детей Земли, – говорит Мать-Природа ровным, торжественным тоном, – Такова моя работа как Хранителя. – Как круто! - восхищается девочка, хоть она и вряд ли поняла большинство слов, которыми дух природы только что описала свою работу. Вдруг девочка ахает: – Так значит, ты можешь сделать, чтобы цветочки росли? Серафина едва сдерживает призрак улыбки и касается первого попавшегося корня дерева. На дереве тут же вырастает лоза, покрытая прекрасными, экзотическими розовыми цветами, и девочку это приводит в восторг. И Серафине приятно порадовать девочку, особенно после того, как та узнала, что “папа уехал в долгое путешествие”. Серафина не знает, осознаёт та или нет, что скрывают слова её матери, но Хранитель всегда поймёт маленького ребёнка, папа которого… v. – … вряд ли вернётся, так что я решила отпустить эту глупость. Убедить их невозможно, но на самом деле невелика потеря. Я всегда буду здесь, выживет эта планета, какой она им привычна, или нет. Мать-Природа вздыхает и делает глоток чая. Её отец, сидящий неподалёку, пожимает плечами. – Знаешь ли, если хочешь, я всегда могу их немного припугнуть. Заставить их наконец пошевелиться. Мать-Природа улыбается. – Разве это не противоречит твоей роли Хранителя? Кромешник мрачно усмехается. – Хоть я и должен время от времени слегка пугать детей, или предупреждать их об опасностях, не всё, что я делаю, входит в обязанности Хранителя. – Конечно, – отвечает она. – Знаешь ли, я ещё помню Алый Ужас. Питч улыбается, оскаливая острые, желтеющие клыки. – Который? И его дочь смеётся и говорит: “Хорошо тогда получилось с МакКарти”, но что она говорит на самом деле, слегка наклоняясь и отводя взгляд – “Я по тебе скучала, пожалуйста, больше не покидай меня”. И он описывает некоторые из тех кошмаров, что он наслал на старого сенатора, но что он имеет в виду на самом деле своим полным энтузиазма голосом и едва заметными прикосновениями к её плечу – “Я больше никогда тебя не оставлю, мне так жаль, как только ты меня простила?” И он говорит: “Знаешь, тебе стоило бы время от времени помогать Хранителям”. И она говорит: “Какая из меня нейтральная сторона, если я буду с твоей сказочной супергеройской командой?” И он говорит: “Я люблю тебя, Серафина.” И она говорит… vi. – … Я люблю тебя, папочка. – Я тебе не отец. Серафина возвышается над ним в полный рост. Лунный свет льётся сквозь разбитый потолок, и перед ней падает длинная тень. Луноликий наблюдает. Её это не волнует. – Нет, – говорит она, тяжело вздохнув. – Полагаю, ты мне не отец. Питч плюёт на её платье чёрной жидкостью и сквозь болезненный кашель едва выговаривает: – Тебе не убить страх. Серафина опускается на колени и поддерживает отца под руки, пока он выкашливает собственные внутренности – побочный эффект яда, которым она покрыла свой клинок, неприятный, но эффективный. – Мне не убить страх, в этом ты прав, – Она наклоняет голову и касается тонкой, когтистой рукой его лица (так похожего на её, думает она, высокие скулы, выступающие надбровные дуги). – Но я могу спасти моего папу. Одним быстрым движением она рассекает его глотку и смотрит, как тьма, поглотившая сердце её отца, растекается перед… vii. … ним, и он чувствует себя одиноким как никогда. Колыбель пуста, и, полагает Козмотис Питчинер, теперь, без его дочери, она пуста надолго. – Сэр. В дверях стоит долговязый медбрат. Козмотис медленно поворачивается, и его тело ощущается в десятки раз тяжелее от давящей скорби. – Она очнулась. В больничной палате лежит его жена, такая маленькая и уставшая на фоне груды подушек. Её непослушные тёмные волосы растрёпаны, мешки под её покрасневшими глазами темнее, чем когда-либо. Такая печаль не впору её красоте, думает он. Медсёстры, почувствовав тяжесть момента, оставляют пару наедине. И как только последняя из них покидает комнату, его невеста разражается рыданиями. – Мне так жаль, – выдавливает она, и тяжёлые слёзы стекают по её раскрасневшимся щекам. – Любовь моя, это не твоя вина. Она всхлипывает и отворачивается от него. – Я думала- Я думала, даже если она родится слабой… Он садится на кровать рядом с ней. – …это будет не важно, потому что… Он берёт её за руку. – … потому что мы так сильно её любим, – договаривает она, прижимаясь к груди мужа. – Я думала об имени, – говорит она. Он не отвечает, лишь обнимает её крепче. – Я думала назвать её Серафиной. Он больше не может сдерживать слёзы. И он шепчет: – Это имя… с ним она бы была… viii. … прекрасна, говорят о ней, прекрасна и опасна, как и должна быть, она же Мать-Природа, как-никак. И у Матери-Природы есть долг, который она до этого момента несла со стойкостью. В конце концов, чтобы стать матерью, нужно потрудиться. “Это ради баланса”, – говорит она себе, падая в тёмные владения Кромешника. Она не попадается ни в одну ловушку, что он установил против таких, как она (несомненно, на случай неожиданного повторного визита молодого Хранителя, но она так сильна, что одной мыслью заставляет это место не замечать её). “Это ради баланса”, – говорит она ему, её плечи отведены назад, ноги поставлены широко. И он смотрит на неё тем же голодным взглядом, что и все другие взрослые живые существа, чувствуя что-то неотъемлемое в её природе, в её долге. “Это ради баланса”, – говорит она Луне. Она знает, что Луноликий наблюдает за ними, хоть в глубину логова Кромешника и не проникает лунный свет. Они делают это в темноте: она ощущает его клыки на своей шее, он – её руки на своём теле. Она рада угодить. Она – идеальная женственность, тёплая, плодородная. Никто бы не устоял. Не то чтобы он помнил её достаточно, чтобы устоять, ведь его, как и воспоминаний о его дочери, уже… ix. – … давно нет, я выгнала его этим утром, этого негодяя, – говорит подруга Серафины, красивая блондинка с почти прозрачной кожей, беря очередной бокал шампанского. – Астрид, у тебя бы не было этих проблем, если бы ты нашла кого-то, с кем можно остепениться! – корит её прекрасная девушка с кожей тёмной, как сама ночь, и в самом дорогом платье на вечеринке. Она отводит плечо, демонстрируя зелёные цветовые акценты. Серафина знает, что это её любимая часть – она была с ней, когда платье покупали. – Ну, Каллиопа, – раздражённо отвечает Астрид, – извини, что не у всех нас есть богатый папочка, который бы договорился о свадьбе с шикарным дворянином! Некоторые ищут свою любовь самостоятельно. Верно, Серафина? Серафина издаёт неразличимый звук – ни согласие, ни отрицание. – Вот именно! – радуется Астрид. – К слову – Фина, ты сегодня такая тихая! Не хочешь поделиться какими-нибудь горячими новостями? Каллиопа касается стройного плеча Серафины наманикюренной рукой. – У такого знаменитого звёздного пилота, как ты, не должно быть проблем с поиском мужчин, мм-м? Я слышала от одного надёжного источника, что тебя недавно видели с молоденьким рекрутом. Ничего не хочешь нам рассказать? Серафина не хочет ничего им рассказывать. Тот случай был дружеским ужином, не более, и мужчины – последнее, что сегодня занимает её мысли. У Серафины, как и у Астрид, нет богатого отца, чтобы выдать её замуж. Но в то время, как отец Астрид слишком занят, чтобы заниматься браком дочери, у Серафины проблемы совершенно другого рода. Ведь эта ночь – двухсотая годовщина смерти Козмотиса Питчинера при исполнении долга. Он погиб, спасая Золотой Век и, что куда важнее, свою дочь. И она здесь как почётный гость, но ей так… x. … страшно всего мгновение, когда в три года она падает и ударяется головой о ступени. Её похороны великолепны. Или когда она заболевает в седьмое своё лето, и после люди говорят: “Какое горе! Потерять жену, а теперь и ребёнка!” Ей десять, когда она сгорает в пожаре, или тринадцать – её тело находят в реке. Добрый Генерал возвращается с задания, и всё королевство скорбит вместе с ним. В пятнадцать лет умирает от голода холодной зимой в лагере беженцев, истекает кровью в шестнадцать, убита в семнадцать – в эти тёмные времена никто и не замечает тела на обочине. Замерзает, задыхается, увядает, раздавлена, проклята, самоубийство, убийство, детоубийство– Всё, чтобы не дать ей попасть туда, где она… xi. … начнёт всё сначала, говорит себе Фина. Новый город, новая квартира новая работа – всё будет замечательно, и она сможет навсегда забыть того тупого неудачника, который разбил ей сердце (и закрутил роман с её бывшей лучшей подругой). Она сидит на скамейке в парке, на улице холодный ноябрьский день, но солнце светит ярко, и она никогда не чувствовала себя более (человеком, смертной) живой. Завтра начнётся её подработка баристой в Старбаксе (которая заменит её старую подработку, тоже баристой в Старбаксе, просто в другом городе), и она будет искать работу, где сможет заниматься тем, что по-настоящему любит. Она послала резюме в несколько ботанических институтов и музеев, и школ, и зоопарков, и вообще куда угодно, где могли бы пригодиться её навыки и степень бакалавра. Фина мирно вздыхает, потягивается на скамейке и листает песни на своём iPod, пока не находит ту, что она действительно любит. Это старая песня Pink Floyd, которую отец часто пел ей (хотя текст, честно говоря, едва ли подходил для ребёнка). До того, как он умер в 2006. Она спрашивала его про эту песню, и он рассказал, что пел её, потому что это бесило маму (“Она фанатка Гилмора”, – говорил он с улыбкой, и Фина слышала, как из кухни мама добавляла: “The Final Cut – переоценённый соло-альбом Уотерса!”). Мысли об этом заставляют все страхи по поводу новой жизни испариться. И всё будет… xii. … мертво, и её планета мертва. Ничего не осталось в руинах эры Атома. Она – царица мёртвой ядерной пустоши. – Остались только ты и я, Луноликий, – шепчет она. Ответа нет. Хранителей не стало, Кромешника тоже, и она не удивилась бы, если бы и Луноликий решил её покинуть. Есть ещё тысячи планет, полных детей, чудес и воспоминаний, надежды, веселья, страха. Тысячи лун. В глубине почвы мёртвой планеты ещё есть организмы, живые и не потревоженные. Она не может дождаться, когда увидит, сколько всего прекрасного здесь вырастет – цветы и цвета, животные... Это займёт миллионы лет. Серафина Питчинер прождёт намного, намного меньше. xiii. Мать-Природа отступает от книги и открывает глаза. Юная суженица всё ещё здесь, терпеливо ожидает. – Ваш визит завершён? – спрашивает она. Мать-Природа кивает. Лицо девочки принимает выражение, подобное улыбке, но без чувства, стоящего за ней. – Спасибо за посещение. Пожалуйста, оставьте пожертвование у двери и помните, что мы ни в ответе ни за что, что Вы могли сейчас увидеть. Мать-Природа снова кивает, оставляет у двери несколько драгоценных камней и оказывается в лесу, где-то в США. Луна светит высоко в небе, и северный ветер говорит ей, что она в Бёрджессе, что Ледяной Джек где-то недалеко, и что духу земли лучше уйти, если она не хочет столкнуться с юным Хранителем. Мать-Природа благодарит ветер, заботливый, как и всегда, но шепчет, что останется в Бёрджессе ещё на несколько минут. За её спиной появляется тень. – Здравствуй, отец, – говорит Мать-Природа. Кромешник не отвечает. Она чувствует, что он ещё слишком слаб после столкновения с Хранителями. И, честно говоря, она не знает, помнит ли он её. – Да, – говорит она, – Так действительно лучше. Она совершенно не уверена, правда ли так думает.