Вьюга

Я родился в тысяча восемьсот шестьдесят первом году, в маленьком фамильном поместье под Санкт–Петербургом. От былого богатства в этом доме остались только большой плодовый сад и роскошная библиотека, где я и провел все мое детство и отрочество, лишь изредка выбираясь на долгие прогулки в дремучий сосновый лес, который и сейчас со всех сторон обступает старинный особняк. Я рос нелюдимым: сверстники отталкивали меня своей глупостью, праздностью и посредственным жеманством, а старшие — просто не принимали всерьез. Предоставленный самому себе, я рос застенчивым и тихим. Ни мощной конституцией, ни веселым нравом, ни пригожей внешностью я не отличался, но зато был наделен живым и пытливым умом, который чаще приводил меня в библиотеки, чем на соседские приемы и балы, так что уже в юном возрасте меня увлекли науки, особенно — тайные, такие, для которых требовались не только знания и усидчивость, но и недюжинная смелость. Так моей страстью стала демонология. Бессонными ночами я просиживал над «Summa diabolica», «La Haine de Satan» и холодящей кровь «De spectris et apparitionibus», замирая и дрожа от ужаса и любопытства, и мнил себя избранным, которому открылось тайное знание. Именно этими странными увлечениями, несомненно, расстроившими мою душевную организацию и сделавшими меня чересчур восприимчивым ко всему таинственному и непонятному, я, со все слабеющей надеждой, пытаюсь объяснить те ужасающие и загадочные события, что произошли со мной в дни расцветающей молодости, навсегда оставив след в моей измученной страхом душе. Теперь, когда чудовищные воспоминания не оставляют меня даже во сне, я не могу больше молчать. Это случилось зимой, во второй половине февраля. Несмотря на близость весны, морозы стояли страшные; а день моего отъезда, к тому же, ознаменовался свирепой метелью и настоящей грозой, несвойственной, как известно, холодному времени года и приведшей в ужас суеверную прислугу и всех домашних. Но в ту далекую зиму я был молод и чертовски упрям; я решил во что бы то ни стало заполучить древнюю книгу с непроизносимым названием, которая, как я слышал, хранилась в библиотеке одного московского богослова. Моя мать — закостенелая старуха, категорически запретила мне путешествовать поездом, и я был вынужден вместе с кучером Василием отправиться в Первопрестольную на допотопных санях, запряженных тройкой понурых сереньких лошадей. Теперь во всем этом я вижу предупреждение, отголосок пережитого мною кошмара… В дороге я то и дело впадал в странное забытье, сменявшееся приступами необъяснимого страха, ощущением тяжелого взгляда на затылке. Ледяной ветер то и дело неожиданно стихал, будто наталкиваясь на невидимую преграду, и, несмотря на пронизывающий холод, я чувствовал затхлую духоту старого склепа. К вечеру утихшая было буря разбушевалась вновь, наполнив воздух колючей снежной пылью. «Никак не проехать, барин!» — сказал в конце концов Василий, из–за облепившего его снега напоминавший одушевленны й сугроб. Я знал, что старый кучер прав, но ночевать в поле было безумием. Я велел ехать дальше, в надежде встретить жилье или какого–нибудь местного обитателя, способного указать дорогу. Вскоре я и вправду увидел невдалеке несколько огоньков и даже как будто ощутил запах дыма. Метель словно утроила усилия, и вот уже лошади наши стояли по колено в снегу, беспокойно фыркая. Я велел кучеру двигаться к дому, но Василий не понял меня. «К какому такому дому?» — недоуменно спросил он. Я указал на огоньки, но старик только покачал головой и заявил, что с места не тронется, что лучше замерзнуть насмерть, чем идти незнамо куда и что это все дьявольские проделки. Я разозлился, но, понимая, что его не переубедишь, сам повел упирающегося коренника под уздцы, вперед, на слабый отблеск гостеприимного огня. Странно, но я не придал значения тому, что кучер не только не увидел огней, но и с жаром пытался убедить меня, что в здешней глуши люди никогда не селились. Я упрямо отходил все дальше от едва видневшейся дороги. Примерно через полчаса мы стояли около маленького белого — вероятно, от полностью облепившего фасад снега — домишки с соломенной крышей и слюдяными окошками, чей приветливый, теплый свет ранее привлек мое внимание. Из трубы, а вернее из отверстия в крыше, шел клубами жирный черный дым, немало меня удививший. Было что–то странное в этом аккуратном домике. Приглядевшись получше, я понял, что именно привело меня в смятение: соломенная крыша и слюдяные окна давно уже не были в ходу даже в самых отсталых деревнях, но вместе с тем дом выглядел совсем новым, будто только вчера плотник приладил резные наличники. Из прогнившего, покосившегося сарая за домом не доносилось ни звука. Дверь скрипнула, отворяясь. Я почувствовал сильный приступ удушающего страха и уже собрался развернуть лошадей, чтобы как можно быстрее вернуться на дорогу. Но, вопреки моим ожиданиям, на пороге появился не ужасный монстр из тех, что так часто посещали меня в кошмарах, а молоденькая девушка. Она выглядела настолько милой и беззащитной, и таким искренним доброжелательством сияло ее лицо, что я отбросил последние сомнения и пошел ей навстречу, приветственно махнув рукой. «Барин, вы куда?!» — в страхе закричал Василий, срываясь с козел. Я ответил, что хочу договориться с барышней о ночлеге и ужине, но старый кучер только хлопал глазами и испуганно смотрел на меня. «С какой такой барышней?» — умоляюще, как душевнобольного, спросил он, вставая передо мной и протягивая руки. Мое раздражение достигло апогея. Я грубо отодвинул его с дороги и предложил ночевать в степи, раз он предпочитает притворяться слепым и отказывается увидеть дом и его молодую обитательницу. Не успел я пройти и пары шагов, как Василий упал передо мной на колени, прямо в снег, и со слезами на глазах принялся умолять не бросать его одного. Меня удивило поведение старика. От моего предложения пройти в дом, он, тем не менее, снова отказался. Через несколько минут пререканий, в которых хозяйка дома отчего–то не участвовала, я окончательно потерял терпение и в одиночестве последовал за приветливой девушкой в сени. Закрывая за собой неожиданно тяжелую дверь, я услышал истошный крик Василия, но не обернулся. С лица девушки не сходила мягкая улыбка, но добиться от нее хоть слова мне не удалось. Только перед самыми внутренними дверьми она шепнула каким–то неземным, тихим, как весенний ветерок, голосом: «А мы давно вас ждем…», и втолкнула меня в комнату. В крошечном плохо освещенном помещении пахло кислым молоком и сырым мясом. Навстречу мне поднялась, отложив вязанье, сухонькая опрятная женщина лет пятидесяти. В темном углу, где, по моему разумению, в деревенских домах полагалось быть иконостасу, которого, однако, не наблюдалось, сидела замотанная в тряпки старуха, похожая на призрак с гравюры Торкьи. Она бросила на меня взгляд белесых глаз из–под редких бровей, и мне вновь мучительно захотелось убежать. Комната сразу же произвела на меня весьма отталкивающее впечатление. Хозяйка, заметив, вероятно, как изменилось мое лицо, уверила меня, что метель уже слабеет, и мне придется пробыть в их доме не более чем до утра. Беспокоясь, я упомянул Василия, но женщина, странно усмехнувшись, сказала, что о кучере уже позаботилась ее дочь, и предложила мне пройти в комнату для ночлега. По пути к одной из двух кривых дощатых дверей, я обернулся, чтобы рассмотреть комнату получше, и заметил нечто такое, чего не смогу забыть никогда. Из–под куска темной, замызганной парусины, застилавшей печь, высовывалась тонкая женская рука. По мертвенно–бледной коже стекала на пол струйка густой черной крови. Последним, что я успел увидеть, прежде чем рука растаяла в воздухе (а вернее воздух растаял в ней), был опаловый перстень на залитом кровью безымянном пальце… Я рванулся к двери, но сразу же понял странность своего поведения, ведь никакой руки уже не было, а трое женщин смотрели на меня с непритворным удивлением и даже страхом. «Что–то не так, барин?» — спросила меня хозяйка, и я, превозмогая отупляющий ужас, отрицательно покачал головой. В комнате женщина застелила для меня лавку и предложила кувшин воды. Меня очень удивила ее крайняя неразговорчивость, так несвойственная деревенским бабам, среди которых я вырос, да и вообще женскому полу. Ни одна из обитательниц этого дома даже не сказала мне своего имени. Как только хозяйка ушла, на меня снова навалился страх и непостижимое чувство чужого следящего взгляда. Но вскоре нечеловеческая усталость взяла свое, и я, затушив лучинку, заставил себя заснуть. Когда я очнулся от беспокойного сна, весь покрытый лихорадочной испариной, тяжело дыша, за окном было совсем светло от снежных смерчей. От духоты в жарко натопленной комнатке, а может, от дневных переживаний, я почувствовал нестерпимую жажду, но, потянувшись к кувшину дрожащей рукой, неловко задел его и, не удержав, с грохотом уронил. Кувшин, как ни странно, остался цел, но вода вся вылилась и быстро впиталась в земляной пол. Я пробормотал какое–то ругательство и в этот момент понял, что странный звук, который я принимал за шум бури, был на самом деле негромким ритмичным пением. Хотя вернее было бы назвать это литанией, мрачным антифоном — такое услышишь разве что на хавтурах, когда незваные гостьи ночь напролет тянут свои монотонные отходные над покойником. Меня пробрала дрожь, но, хоть и на непослушных ногах, я пошел дальше, ведь идти туда, где, вероятнее всего, таится смертельная опасность, повинуясь любопытству или просто по недомыслию — неотъемлемое свойство души любого человека. Именно поэтому, я, тихонько приоткрыв дверь, выглянул из комнаты. И вот что я увидел. Все три мои хозяйки расселись на полу, вокруг яркого зеленого пламени, которое, взвиваясь почти до самого потолка, затянутого, словно складками черного шелка, густым дымом, выглядело при том невыносимо холодным. Они пели, покачиваясь из стороны в сторону и иногда наклоняясь к огню, над которым бурлил закопченный котел. Только чудом, слишком занятые своим действом, они не заметили меня. Через некоторое время я обнаружил, что руки и лица женщин, попадая в свет странного огня, мгновенно изменяются, делаясь отвратительными полуистлевшими руками и лицами мертвецов, а возвращаясь в тень, вновь становятся прежними. От страха я оцепенел и не мог пошевелиться. В стороне, возле докрасна натопленной каменки, от которой доносился сильный запах жженой ткани и горелой кости, я заметил странный темный комок, более всего напоминавший длинные женские волосы, а рядом с ним тот самый опаловый перстень и такие же серьги, а еще — серебряную брошь с золотым вензелем «А.Н.». Чуть дыша от безумного, животного ужаса я попятился назад, в свою комнату, и плотно запер за собой дверь. Придвинув, как мог тихо, к двери скамью — единственное, что годилось там для подобия баррикады, я забился в самый дальний, самый глухой угол и, сжимая в потной горсти серебряный крестик, носить который раньше — подумать только — мне казалось ужасной глупостью, призванной лишь уважить суеверную мать, принялся вспоминать все обрывки молитв и псалмов, и вообще все, что вычитал когда–то в семейном катехизисе. Весь остаток невыносимо длинной зимней ночи я не сомкнул глаз, и, когда стихло наконец зловещее пение, не раз мне казалось, что из–за двери доносятся шепот и хихиканье, а по доскам будто бы скребут мелкие острые коготки. Я выбрался из страшного дома через окно, как только на пол упали первые розовые блики и, не сомневаясь, что меня будут преследовать, поспешил разыскать Василия с лошадьми. Самые страшные мои опасения оправдались. Я нашел старика за домом, он лежал на спине с разорванным горлом, крепко сжимая поводья. Только это и не дало насмерть напуганным и замерзшим лошадям сбежать. Ночной ветер карминным бархатным веером разметал кровавую пыль на сажень вокруг растерзанного тела. В панике я попытался вырвать повод из окоченевших пальцев мертвеца, но в этот самый миг тяжелая дверь зловеще заскрипела, выпуская наружу чудовищ. Я вскрикнул, чуть не падая в обморок, и как мог торопливо начал выпрягать из саней полуживую пристяжную. Покончив с этим, я посмотрел назад, на ставший почти прозрачным белый дом, на приближавшихся ко мне ужасных тварей. Они даже не шли — плыли медленно над нетронутой пеленой снега, скаля гнилые зубы в глумливых пародиях на улыбки, будто знали, что мне не уйти, и наслаждались охотой. Лошадь спотыкалась на бегу, несясь прочь, не разбирая дороги, но они все равно не могли догнать ее. Оглядываясь, я видел, как они теряют остатки человеческого облика, превращаясь, под лучами восходящего солнца, в прикрытые лохмотьями плоти скелеты. Меня нашли день спустя, без сознания, совсем окоченевшего, намертво вцепившегося в гриву истощенной лошади, которая, повинуясь инстинкту, вернулась домой. Теперь прошло уже около двух лет. Большую часть этого срока я прожил в добровольном заточении в большой комнате на верхнем этаже моего дома. Всем необходимым меня снабжает новый дворецкий, потому что я не подпускаю к себе служанок–женщин. В моей комнате четыре камина, в которых я непрерывно поддерживаю огонь, а окна я намертво забил плотными ставнями. Чтобы ни одна снежинка не могла проникнуть сюда.