Корсет на чердаке

      — Ты точно этого хочешь?       От звука её голоса частенько перехватывало горло. Вот и в тот раз, поэтому ответить не получилось. Оставалось надеяться, что кивок она расценит достаточным выражением согласия.       — Без обезболивания? Хотя бы местно? Это же лютая боль, я не понимаю.       Снова ответом покачивание головой, теперь отрицательное. Как же ей объяснить, что её руки, прикосновения — лучшее обезболивание. Что всё, исходящее от неё, — благо, даже боль. Особенно боль. Впрочем, ей объяснений не понадобилось. Достаточно беглого взгляда — по собачьи преданного, предвкушающего, мутнеющего от подступающего, неотвратимо накатывающего.       — Что ж, хорошо. Это твоё решение.       Их чердаку уже несколько лет. Она живёт в этом доме на последнем этаже. Она не просто узнала о возможности выкупить часть нежилого помещения под крышей. Изучила всё, связанное с подвешиванием и пирсингом. Даже на курсы ходила, кажется. Это при её-то занятости! Трудно поверить в её заверения об отсутствии любви или хотя бы привязанности, но невозможно ставить её слова под сомнение. Не говоря уж о том, что её настойчивое отрицание, отстранённость, видимая и чувствующаяся, возводила в степень абсолюта их отношения.       Отношение как к пациенту, пусть и одному из самых сложных, без эмоционального задействования, привносило такую душевную боль, о какой можно было только мечтать. Она позволила увлечься собой до одержимости, до состояния впадения в транс при одном упоминании. При звуках голоса в телефоне, даже при значке сообщения. Сама оставалась отстранённо доброжелательной, как врач с пациентом, ни больше ни меньше. Она приказала лежать спокойно, не суетиться и не генерить понапрасну. Так и выразилась.       — Лежи, заживай. Мне совершенно параллельны твои пышные приёмы. Мне надо, чтобы… тише, не дёргайся! Так, ну всё, отлично. Мне, говорю, надо, чтобы моя работа была не зря проделана. Так что лежим попой кверху, — здесь лёгкий шлепок по означенной части тела и непроизвольно вырвавшийся стон. — И занимаемся важным: заживляем раны и растим волосы.       Оставалось послушно исполнять приказ. Скоро она придёт. Она пообещала. Обустраиваться здесь и в одиночестве было волнующе. С ней ощущение волшебства вышло на новый уровень. Поначалу в запылённом помещении стояла раскладушка, пара складных стульев да походный, тоже складной, столик. Как они затаскивали раскладушку в тесное отверстие по максимально неудобной лестнице — отдельная история, наполненная смехом, матерками шёпотом, падением — к счастью, не с лестницы, а на пол чердака. Впервые и единственный раз она оказалась в объятиях. И поцелуй был первым и единственным за все годы жизни на чердаке. Она дала себя поцеловать, и даже отвечала довольно страстно, но после положила на губы палец:       — Никогда больше даже не пытайся. Это понятно?       Оставалось кивнуть и подчиниться. Голос у неё строгий, за время работы в должности главного врача выработаны командные нотки. Негромкие, не подразумевающие возражений и отказов. Пронзительной дрожью каждый звук впивается в кожу. До помутнения рассудка вызывает желание поклоняться. Они познакомились при обходе:       — Что у нас тут?       — Молчит. Anamnesis vitae собрать не представляется возможным. Похоже на аутоагрессию. Самоповреждения здесь и здесь.       Она тогда увидела тугой сгусток безысходной боли на больничной койке. Уткнувшийся носом в стену, укутанный одеялом, как последним бастионом, безучастный ко всему окружающему. Склонилась ниже, взяла безвольную руку, рассмотрела шрамы. По нескольким пробежалась пальцами. Не легко и воздушно, как принято описывать в любовных романах, — уверенно, жёстко, оценивая состояние рубцовой ткани. Так прикасаются хирурги. Заострила внимание на самом свежем, нажала особенно сильно. До лёгкого вскрика, влаги под веками.       — Да нет. На самоповреждения не похоже. Илья Васильевич, после обхода с медкартой зайдите ко мне в кабинет.       Её слушаются все. В этой больнице лечатся такие люди, что страшно называть имена, не говоря уж о фамилиях. Бывают конфликты с именитыми пациентами, уладить которые не удаётся ни ведущим врачам, ни заведующим отделениями. Тогда она выходит из кабинета. Ни стука каблуков — она ходит в мягкой удобной обуви, на небольшой платформе, так как постоянно на ногах, ни развевающихся пол халата — белоснежные халаты на ней всегда плотно застёгнуты. Чистые, с неброской синей окантовкой, не вызывающие ни игривых, ни фривольных мыслей. Человек в рабочей одежде, не более.       Она вообще внешне не поражает воображение. Она ростом меньше многих своих подчинённых, даже женщин. Она — единственная из женщин-врачей в больнице с короткой стрижкой. А ещё она носит очки. Она выглядит женщиной-врачом, каких рисуют на картинках в детских книжках: благообразная, строгий, но добрый взгляд. Речь правильно поставлена, голос… Голос — главное её оружие. Она всегда говорит негромко. Тихо настолько, что всем: и врачам, и медсёстрам, и даже разгневанным или напуганным пациентам — к ней приходится прислушиваться. Вслушиваясь, пациенты успокаиваются, признают право врачей командовать. Она действует как укротитель в клетке со свирепыми животными — спокойно и уверенно. И дикие именитые признают её главной.       Именно голос заставил отвернуться от стены, повернуться к ней. Поднять взгляд и увидеть в первый раз. У неё немного неправильный прикус, поэтому верхняя губа немного выдаётся вперёд, словно она капризная обиженная девочка. Искривление носовой перегородки и стаж курения с возраст многих медсестричек больницы, если не больше, поэтому она говорит неожиданно хрипло и низко, немного в нос. И гласные слегка растягивает — не так, как пародируют коренных жителей Столицы, а как избалованный ребёнок. Глаза у неё больше карего, чем зелёного цвета, глубокие и тёмные.       В день их первой встречи она немного наклонила голову — от этого верхняя губа ещё чуть выдалась вперёд, подняла брови (брови она выщипывает в тонкую правильную дугу — ей идёт), посмотрела над очками:       — Вы позволите вас осмотреть?       Очки у неё в строгой оправе и всегда на цепочке, с такими, дутыми немного звеньями в начале. И она, пожалуй, единственная, у кого не появляется трогательной, от которой внутри дрожит, беспомощности во взгляде, из тех, кто носит очки постоянно, когда она очки снимает. У неё маленькие руки. И пальцы маленькие. Не длинные и не тонкие — и не надо. Мягкие очень. Врачи следят за руками, ведь они трогают людей. Она их потирает (растирает), чтобы согреть перед прикосновением — профессиональная привычка.       — Только вам.       Лечащий врач Илья Васильевич поражён — первая реакция за несколько дней. Она улыбнулась:       — Мне? А чем вас Илья Васильевич обидел? Что ж, давайте я осмотрю. — И снова негромко в сторону. — Медкарту в тринадцатую смотровую. И приготовьте там всё.       Она распрямилась, развернулась, потеряла интерес. Покинула палату во главе процессии. Унесла с собой безразличие и боль, до сего дня лежащие в той палате. Вместо них заполнила собой всё существо до кончиков пальцев. В тринадцатой смотровой её пришлось ждать, коротая время с безликой красавицей-медсестрой. Она вошла в смотровую, и жизнь обрела смысл, краски. Даже медсестра стала более явной… и лишней.       — Ты можешь быть свободна. Я справлюсь сама. Что ж, раздевайтесь, ложитесь. М-г-м, неудачный пирсинг?       Ей невозможно было не рассказать всё. Через нежелание, против воли, чувствуя невыносимое унижение, отвечать на вопросы, признаваться в многочисленных извращениях. Она указывала на шрам и ждала отчёт о его получении. Выслушивала, не проявляя ни сочувствия, ни презрения. Самое унизительное признание:       — Меня выгнали. Жить мне негде, идти некуда.       Выслушала так же равнодушно-спокойно. Не в первый осмотр. В последующие встречи. В своих бесконечных делах она находила время на крошечное ничтожество. Под её контролем, её усилиями дело шло на поправку. Приближалось время выписки, нарастала паника. Она и это поняла. Заставила словами выразить плачевные перспективы. Взяла подбородок маленькими пальцами, подняла голову, заставила посмотреть в глаза. Сняла очки, но в глазах — никакой беззащитности. Напротив, от лёгкого прищура взгляд более цепкий, жёсткий.       — Наигрались? Надоела, значит, игрушка? Что ж, дай подумать…       Она вытягивала губы трубочкой, задумывалась. Говорила, что домой привести не может — это не бродячую собаку с улицы подобрать. Отпускала подбородок — от этого сразу сиротело всё лицо. Ему становилось неуютно и холодно. Хотелось упасть на пол, подползти ближе, ткнуться носом в колени. Вдыхать запах и надеяться, что не оттолкнёт, а может, в задумчивости запустит пальцы в волосы. Однако это — слишком большая вольность. Пока в черепной коробке гуляли такие мысли, она нашла решение:       — Чердак! Это, конечно, временно, потом что-нибудь придумаем. Ты против чердака не возражаешь?       Тогда невесть откуда взялась решимость высказать главное желание. Она негромко засмеялась, выпуская дым в воздух:       — Ко мне в подчинение? Тебе придётся встать в очередь.

***

      Она придумала уникальное решение. Не просто кольца для пирсинга, не временные крюки для подвешивания. Тоннели под кожей, похожие на люверсы для шнурков, только шире и длиннее, слегка изогнутые. Надрезы и глубокое погружение, исключающие миграцию и выталкивание.       — Если не будет отторжения, то всё в порядке. Ты получишь исполнение своих желаний.       Сама предложила, когда поняла, что решимость превратить в корсет многострадальную спину не поддаётся никаким уговорам. Рассматривала последствия предыдущих попыток, трогала пальцами старые шрамы.       — У тебя на спине живого места нет. Сплошь рубцовая ткань. Что ж, хочешь, я попробую? Давненько, конечно, я не брала в руки скальпель. Знаешь, главный врач скорее администратор, чем доктор. Но когда-то у меня получалось неплохо. Есть у меня кое-какие идеи, но может не получится.       — Ничего страшного. Вы же сами сказали: моя спина похожа на карту мира. Шрамом больше, шрамом меньше.       Страшно было даже мечтать. Счастьем было увидеть лишний раз, а тут вдруг такое предложение! Невозможно было поверить, как чуть ранее в приглашение поселиться на чердаке. У неё своя жизнь. Работа, семья, встречи, свидания. Существо, обитающее на чердаке — её тайна. Быть её тайной — величайшее наслаждение. В ожидании наводить порядок. Она приходит не каждый день. Постепенно выкупленное ею пространство над её квартирой преображалось. Сначала здесь стало просто чисто. Им повезло: небольшое смотровое окно в этой части. Открытые балки двускатной крыши. Красиво и стильно. Она хвалила, поднявшись в очередной раз, за наведённый порядок: вымытое окно, разобранный бардак. Мусор поначалу выносила сама — агарофобия. Однако позже всё же настояла на ночных прогулках:       — Тебе нужен свежий воздух. Твоим мышцам нужна работа. Хотя бы ненадолго, вокруг дома. Это приказ, если хочешь. Мне, надеюсь, не придётся проверять его исполнение?       Нечаянная радость — её прикосновения. Она снова поднимает голову за подбородок, заставляет на себя посмотреть. Сама смотрит. Её не пугают ни шрамы, ни заточенные зубы. Скорее злят:       — За что же тебя так изуродовали?       Прихоть предыдущего хозяина. Стоматологи в больнице по её указанию чем-то покрыли остатки зубов, чтобы замедлить разрушение дентина без эмали. Смотреть на неё невыносимо, как на полуденное солнце. В больнице она провела пару осмотров и приказала покориться Илье Васильевичу. Приходила в палату нечасто, мимолётно, но, видимо, заметила, а может, Илья Васильевич доложил что-то заинтересовавшее. Это было неважно. Тринадцатая смотровая стала местом тайных встреч. Ничего такого: осмотры, разговоры. Открытое окно:       — Не сдавай меня, ладно? Курить в зданиях больницы строжайше запрещено моим собственным приказом. А сотрудникам — на всей территории. Но иногда жутко хочется.       — Вы можете сказать, что это я…       — Так и сделаю, если застукают, не сомневайся. Ты у нас признанный асоциальный элемент со склонностью к деструктивным действиям. К тебе уже заходил психиатр? Конечно, заходил, зачем я спрашиваю. Понаставил тебе кучу диагнозов.       Тринадцатая смотровая стала лучшим местом на свете. Там-то она и предложила поселиться на чердаке над её квартирой. В её доме. Сначала она говорила о чердаке, как о временном пристанище, на весну и лето. Там не было отопления, воды и света. Совершенно непригодные условия для жизни.       Частное чердачное пространство постепенно было обставлено: вместо раскладушки — небольшая кровать. Стол, полукресло. Биотуалет и душевая кабинка. Телевизор, интернет в недорогом ноутбуке. Она оказалась заботливой хозяйкой. Нет, с большой буквы. Провела на чердак электричество, воду. С канализацией, конечно, ничего не вышло, однако в остальном получилось шикарное жилище. Лучшее из когда-либо виденных.       Но всё это потом. Первым появился небольшой операционный столик. Скальпель, перевязочные материалы. Те самые тоннели-люверсы, сделанные на заказ. Первые надрезы по живому на коже. Сначала два, симметрично слева и справа. Она ушла, вставив тоннели, стих звук шагов. Пришлось встать, сменить бельё, скрывая следы многочисленных оргазмов. Надрезы, продвижение люверсов под кожей. Её голос, уверенная рука. На третьем ряду она купила зеркало в полный рост. Можно было встать спиной и разглядывать собственное преображение. Особая строгость в голосе:       — Шнуровка, а тем более подвес — только после полного заживления. Это понятно?       Порыв упасть на колени. Не сдержан. Её смех и приказ лежать пузом вниз и ничего не делать. Боль обработки ран. Она — не прирождённый доминант. Ей не нравится приказывать, подчинять. Для неё это привычная, рутинная часть работы. Она даже не замечает, и это нечаянное безразличие особенно сильно сводит с ума. Унизительное положение полуживотного, полностью зависимого от неё создания. Усовершенствование. Первая шнуровка через три месяца подарком на день рождения. По шесть тоннелей с каждой стороны позвоночника. Стягивание до боли.       — Да ты кончаешь? Какая прелесть! Давай затяну потуже. Нравится? Моя ж ты радость.       Она спокойна и контролирует все проявления всех эмоций. Широкой лентой крест-накрест плетением корсета стягивает кожу. Блаженно-больно. Второе зеркало напротив первого. Можно видеть корсетную шнуровку. Бант снизу. Бант сверху. Разноцветные ленты. Кожаные шнурки или тонкие металлические цепи. Позже — крюки и сложная система подвеса. Боль наслаждения. Она делает вид, что уходит. Она наблюдает приход сабспейса. Помогает найти выход. Не брезгует обществом — наоборот, иногда поднимается на чердак посидеть просто так, поболтать. С её точки зрения, они скорее друзья, чем любовники. Не возражает против просьбы пробить подобные тоннели на руках и бёдрах. Им не нужны посторонние. Она — хирург. Она сама может. Корсет на спине, корсетным пирсингом скованы руки и ноги. Она немного наклоняет голову вбок:       — Тебя правда с этого прёт? Охренеть.       Ещё одна их общая маленькая тайна — никто ни в больнице, ни дома не слышал от неё таких выражений. Она спокойно может причинить боль без вреда для организма и наблюдать за последствиями. Нет, её не заводит, но мысль о причинении боли другому человеку не пугает. Она — хирург. У неё к боли другое отношение. Ей приходится сознательно причинять боль, чтобы помочь пациенту. Вот что она делает на чердаке, туже стягивая корсет.       Лечь на пол, прижать ухо к полу. В такие моменты появляется лёгкое сожаление, что она не ходит на каблуках. Можно было бы услышать приглушённый разделяющими их перекрытиями звук её перемещений, следовать за ней. Но слышно только тишину, поэтому просто лежать, непонятно на что надеясь. Иногда, чаще ночами, звуки снизу всё же доносятся. Её наслаждения. У неё есть любовник, возможно, несколько. Они не разговаривают на эту тему.       Представить вид на себя сверху: плотно прижавшееся к полу обнажённое тело. На спине, от углов лопаток до крестцового отдела, вдоль позвоночника с обеих сторон тоннели под шнуровку или крюки. Под её наблюдением идеально зажившие, симметричные. Вчера она пришла с широкой лентой фиолетового цвета.       — Смысл твоей жизни быть моим домашним животным? Сомнительная цель, конечно. Да и удовольствие… Ну не знаю. Впрочем, хочешь — живи тут. Я не возражаю. Прокормить тебя у меня средств хватит. С тобой забавно.       Лента — подарок её зверьку. Она несла её во внутреннем кармане. Лента впитала запах её духов. Она до неё дотрагивалась! На концах у ленты — твёрдые штуки, как у обычных шнурков. Как же они называются? Если повезёт, она заглянет на чердак сегодня. Заставит лечь на живот или встать к лесу передом. Её выражение. Будет игривое настроение — сама сядет и прикажет встать на колени к ней спиной. Проведёт по тоннелям под кожей пальцами. Она довольна своей работой. Запустит в первый тоннель ленту:       — Что ты чувствуешь?       Внимательно выслушивает ответ. Она не скрывает, что её интерес академического свойства. Смеётся, что благодаря их знакомству, она станет единственным в мире хирургом-психиатром. Она пишет работу по своему новому домашнему животному, пока в стол, но кто знает. Второй тоннель. Аккуратный перекрест. Третий, четвёртый. Ещё и ещё. Лёгкое натяжение. Трудно сдержать стон.       — Тебе больно? Ослабить?       — Нет, сильнее.       — Дудки. Хватит. Сейчас завяжу тебе бантик. Ну вот, как в лучших домах Лондона и Парижу. Тебя можно в высший свет выпускать. Иди, посмотри в зеркало. Она нашла возможность пристроить в больницу на работу. Удалённо: сидеть на чердаке и оформлять медкарты. Небольшая зарплата почти целиком уходит на подарки для неё, поэтому она покупает еду и одежду. В одежде на спине специальные отверстия или застёжки. Она смеётся:       — Тебя здесь всё равно только я вижу. Ты можешь носить рубашки задом наперёд.       Такое тоже бывает. Иногда хватает смелости улыбнуться ей в ответ. Несколько лет жизни на чердаке, над своим объектом поклонения. Несколько лет человеческого обращения, исполнения желаний, воплощение фантазий. Она сотворила чудо. Чудо в корсете на чердаке.