Дыши.

      Зимнее белое солнце еще высоко висело в небе. Был день, занятия в школе закончились. Вилле даже не заметил, как вышел из здания. Какое-то время он стоял на пороге, подставляя лицо ветру, потом запахнул пальто и закутался в мягкий клетчатый шарф. Он спустился по ступеням и пошел, не разбирая дороги, через парк. Сухая желтая трава была сплошь усеяна облетевшей листвой, но кое-где из-под неё проглядывала свежая зеленая. Она торопилась жить, все еще не веря в то, что сейчас уже середина зимы.       Вилле дошел до причала. Откидывая носком ботинка ворохи вездесущих прошлогодних листьев, обильно покрывавших деревянный настил, он прошел до самого конца и встал на краю. Озеро было пустынно и безмолвно, хаотично покрыто небольшими островками тонкого льда. Узкие пластиковые лодочки больше не скользили по нему. Они были надежно заперты под замки и оставлены дожидаться начала нового сезона. Легкое, мимолетное воспоминание о неуверенно раскачивающемся в лодке Симоне именно там, где сейчас проплывал длинный лист камыша, всего лишь черкануло по сознанию и тут же погасло.       Шумно разрезая крыльями воздух над озером, пронеслась стая уток. Их вожак, зычно гаркнув, подал знак к снижению. Птицы пошли вниз, грузно шлепаясь об воду, поднимая вокруг себя брызги. Они суматошно закружились на одном месте, крякая друг на друга, будто переругиваясь, но потом успокоились и расплылись в разные стороны, рассекая упругими грудками озерную гладь. Время от времени каждая из них окуналась под воду с головой, оставляя на поверхности только яркие оранжевые лапки и треугольник хвоста.       Вилле проводил их взглядом, развернулся и пошел по утоптанной тропе вдоль озера. Ему было... никак. Внутри все закаменело. Весь прошедший месяц он слишком много думал. И сейчас на это не осталось сил. Мозг просто отключился сам собой. Мудро устроенный организм сработал, защищая от стресса, давая настрадавшемуся Вилле передышку.       Когда Вильгельм вернулся в школу после каникул, он обнаружил себя повзрослевшим лет на десять. Наверно, это произошло гораздо раньше, еще дома. Он всегда любил зиму и Рождество. Но сейчас впервые он не ощутил сжимающееся в радостном предчувствии сердце, сказочное волшебство праздника. Теперь он твердо знал, что чудес не существует. А то, что он когда-то ошибочно принимал за чудо, вдруг оказалось всего лишь случайностью, стечением обстоятельств.        Вилле навсегда простился с затянувшимся периодом беззаботного детства и вступил в новую пору своего взросления. То, что в его жизни ничего больше не будет даваться легко и каждый день - это преодоление себя, он понял, переступив вновь порог Хиллерска.        Вильгельм не решался разговаривать с Симоном и даже боялся подходить к нему. Поначалу, украдкой наблюдая за ним в классе или случайно сталкиваясь взглядами за общим столом на обеде, он пытался считать с его лица хоть что-то. Но тот был закрыт, и Вилле оставил это бесполезное занятие. Сам Симон тоже держал дистанцию, и Вильгельм не понимал, кто из них первым должен сделать шаг навстречу и нужно ли вообще все это Симону. Теперь, спустя время, свое признание Вилле воспринимал как ничтожную, жалкую попытку загладить свою вину. А то, что в сердце любимого человека он предатель и изгой, в страхе заставляло кровь стыть в жилах. Неизвестность и неопределенность, а также одновременное ясное понимание, что все безвозвратно потеряно и кончено, скручивало, как в стальных тисках, душу до невыносимой боли. И Вилле не нашел никакого другого выхода, как только замкнуться в себе. Он стал искать уединения, ощущая, что только это ему необходимо.        Все попытки друзей и одноклассников хоть как-то расшевелить его, он пресек на корню, отказываясь даже выходить в общую гостиную, где традиционно в свободное время собирались ученики, чтобы вволю побалагурить. Каждый вечер Вилле закрывался у себя в комнате и просто сидел, заткнув уши наушниками с музыкой, чтобы не слышать звуков извне.       Но хуже всего было ночью. Первую неделю Вилле не мог уснуть совсем. Незримое присутствие в его постели Симона не давало покоя. Теплое тяжелое одеяло создавало эффект веса чужого тела на нем, поверхности простыней воспринимались на ощупь как гладкая кожа Симона. Вилле тер до боли губы, лицо и тело, стараясь избавиться от ощущения фантомных поцелуев и прикосновений. Все это больше походило на болезненный бред. И это был не банальный зов плоти. Это был крик души. Нет, вопль. О невозвратимой потере, ошибке, которую нельзя исправить, вине, которую не искупить, времени, которое невозможно повернуть вспять, чтобы прожить жизнь по-другому.       Как-то, не выдержав очередной пытки, он вскочил посреди ночи и зажег весь свет. Стоя посреди комнаты, он долго смотрел на разворошенную постель, как будто увидел призрака. Решение родилось внезапно. Он схватил одеяло, подушку и перекинул на соседнюю кровать. Яростно распахнув дверцы шкафа, он стал выбрасывать из него одежду, швыряя на постель, в которой только что лежал. Свалил на неё все учебники и тетради, туда же полетели сброшенные с полки книги и все, что только попадалось под руку, пока она полностью не скрылась под грудой вещей. Но и этого ему показалось мало. Не обращая внимания на ночной час, он в бешенном порыве сдвинул стол и стулья, окончательно отгородив от себя ненавистную кровать, как будто она была виновницей всех его бед.       Как ни странно, на новом месте ему удалось быстро заснуть. Ночные видения отступили, и Вилле сосредоточил свою жизнь в другой половине комнаты. А эта странная баррикада так и осталась, и он каждый день выуживал из нее одежду и школьные принадлежности. Вилле понимал, что своим одиночеством он сводит себя с ума, но упорно продолжал скитаться после школы один, возвращаясь к себе только в сумерках.       Вильгельм свернул с тропинки и углубился в лес. Здесь, скрывшись за стволами многовековых деревьев, он чувствовал себя гораздо спокойнее, чем на открытом просторе озера. Ветер злобно налетал на кроны деревьев, раскачивал и мотал в разные стороны, будто принуждал их сдвинуться, но те лишь протяжно стонали и гнулись, продолжая уверенно и твердо стоять на одном месте, сбрасывая вниз последнюю листву и хвою. Но ветер не сдавался и, усилив напор, рвался в бой с новой силой. Деревья, в едином порыве вскинув вверх уродливые, скрюченные ветви-руки, гнали его прочь, пока он не отступал и, потеряв силу, затихал.       Вилле брел по лесу без цели, не выбирая направления, пока ноги сами собой не вынесли его к заброшенному складу, который давно облюбовали ученики Хиллерска. Старшеклассники починили в нем проводку, превратив необитаемый домик в маленький оазис свободы вдали от строго контроля преподавателей. Это было место неофициальных встреч и веселых школьных вечеринок. Сейчас здесь было так тихо, что нельзя было и предположить, что иногда жизнь тут бьет ключом. Шумные тусовки не проводились уже давно. После скандального происшествия всем как-то было не до веселья.       Вилле не стал заходить внутрь. Он просто постоял, бездумно созерцая здание, и двинулся обратно. Его взгляд упал на небольшой каменистый уступ в изгороде, тот самый, где он когда-то сидел с Симоном. Вилле остановился рядом, смотря на это неровное, заросшее травой возвышение так, как будто у него к нему были личные вопросы, но он не мог их сформулировать.       Он опустился на самый край так, как тогда. Пустое место Симона сейчас было засыпано желтыми мягкими ворсинками лиственницы. Вилле собрал их в кучку, растер между пальцев и поднес к носу, вдыхая чуть смолянистый хвойный запах дерева и лесной свежести. Он глубоко вздохнул. Симон…        Окончательно расчистив ладонью выступ, он лег, вытянувшись во весь рост и заложив руки за голову. Как давно они сидели здесь вместе, кажется, прошло несколько миллионов световых лет. Или это было только вчера? Он опять вздохнул и закрыл глаза. Под опущенными веками сразу вспыхнули яркие круги от упавших на лицо бликов солнца.       Вилле даже не мог предположить, что любить так больно. В его представлении любовь всегда была радостью и счастьем, трепетом и восторгом, поднимающимся до облаков. Это летний дождь, радуга в небе; это нежные руки и сладкие губы. Это сердце, которое заходится в эйфории даже ночью. Да, все это было! Но кто знал, что обратная сторона этого чувства, это невыносимая тоска, отчаяние, страдание, груз, который становится все тяжелее день ото дня. Он бы хотел вырвать любовь из себя, порвать в клочья и разметать в разные стороны. Но не мог. Она уже есть, она пустила в нем корни. Как неизлечимая болезнь, от которой еще не придумали лекарства, когда остается только терпеть и жить с нею.       Да, Вилле думал о самоубийстве. Такое приходит в голову раз в жизни, наверное, почти каждому человеку, а многим даже и не раз. Но у Вилле это была только мысль. Он точно знал, что никогда этого не сделает. Скорее это было желание исчезнуть на время в небытие, но так, чтобы незримо присутствовать в жизни близких, увидеть их реакцию, когда они поймут, что его больше нет. Дать им осознать свои ошибки, а потом появиться и зажить заново, но уже по-другому.       Вилле хотел жить несмотря ни на что. Пусть так мучительно, покрываясь шрамами, но жить. И чувствовать. Вот как сейчас. Вдох, и холодный воздух щекочет ноздри, наполняет легкие, поднимает грудную клетку. А потом теплый, живой выдох. Ловить слухом лесные звуки, шелест, треск, гомон невидимых птиц, чьи-то шаги. Пусть шаги. Вилле даже не открыл глаз. Охрана. Она давно привыкла к закидонам взбалмошного принца. И выследив его сейчас в лесу, ждет, держась на расстоянии, когда он закончит предаваться подростковой меланхолии, чтобы, также не приближаясь и не теряя из виду, проводить его до комнаты и счастливо закрыть за ним дверь.       На его лицо неожиданно упала тень. Кто-то подошел совсем близко, загораживая собой солнце. Вилле неохотно открыл глаза. Симон…       Как ни странно, но внутри у Вилле даже ничего не встрепенулось, не заиграли скрипки счастья, сердце не застучало сильнее. Он просто продолжал лежать, глядя на возникшего из ниоткуда Симона. А тот тоже молча, без эмоций смотрел на него, спрятав руки в карманы и опустив плечи. Они долго взглядами изучали друг друга, и Вилле думал, как Симон изменился. Он вытянулся и похудел, скулы и подбородок заострились, из глаз исчезла задорная детская искорка. Ей на смену пришла глубокая, невыразимая печаль человека, пережившего трагедию. Это сделало внешность Симона гораздо старше. Они оба за этот месяц выросли и повзрослели, как будто прожили целую вечность.        Вилле поднялся, освобождая место, и Симон присел рядом. Шло время, а они, так и не проронив ни слова, смотрели перед собой, как два абсолютно незнакомых человека, которые случайно пересеклись на остановке в ожидании автобуса. Обоим было страшно поднять глаза друг на друга, Вилле боялся увидеть в них то, что добьет его окончательно. Тишина давила на барабанные перепонки, молчание натянулось как струна и порвалось. - Привет. Как ты? – и Вилле не узнал своего дрогнувшего голоса, как будто он ему не принадлежал. - Привет. Хорошо. А ты? - Нормально.       С большим трудом, делая усилие над собой, они наконец-то повернулись. Они смотрели и не узнавали друг друга. Оба были искалечены и изранены. Им предстояло теперь научиться заново жить с этим, заново открывать себя, заново знакомиться.        Вдох. Выдох. И препятствие. - Прости, Вилле, не хотел тебя потревожить. - Ты не мешаешь.       И опять повисло молчание. Никакие слова не могли выразить то, что творилось в душах обоих. Прошла целая вечность, прежде чем Симон снова спросил: - Вилле, тебе плохо? - Хуже, чем плохо. - Мне тоже.        У Вилле в горле собрался ком слез, но он глубоко вдохнул и проглотил его, не дав влаге выступить на глазах. - Симон, я могу что-то для тебя сделать? Как-то утешить?       Вдох. Выдох. И пропасть. - Сложно сказать. Мне просто больно. - Прости, что стал этому причиной. Мне нет оправданий.        Вдох. Выдох. И расстояние. - Они мне не нужны. Все уже случилось, - и Симон снова опустил в землю тронутые печалью глаза.       Вилле набрал в грудь побольше воздуха, собрался с духом и задал самый главный сейчас для него вопрос. - Симон, ответь мне только, если я все исправлю, у меня есть шанс стать частью твоей жизни?       Вдох. Выдох. И глубина. - Пока я не знаю, как впустить тебя. Мне нужно время. - Это да или нет?       Симон сделал паузу и, подняв голову в небо, долго молчал. Вилле бил внутренний мандраж. В висках метрономом стучала кровь. Он, как на эшафоте, ждал приговора: смерть или помилование.        Наконец-то Симон выдохнул и перевел взгляд на Вильгельма. - Это значит да.       Вилле чуть не распался на части, не веря своим ушам. - Симон, я обещаю…       Вдох. Выдох. И отстранение. - Не надо обещаний. - Ты прав, не надо. Это только пустые слова. Их больше не будет. - Сам-то в это веришь? - Верю! – голос Вилле прозвучал громко и твердо, лесное эхо подхватило его, повторило несколько раз, и снова все затихло.       Не решительно, стараясь не разрушить момент, Вилле показал глазами на руку Симона, лежащую на колене: - Можно?       Тот кивнул. Трепетно и почти невесомо он опустил на нее ладонь и провел подушечками пальцев между пальчиков Симона, и он так же легко сжал их, улыбнувшись краешком рта.        Во всем свете для Вилле не было большей награды, чем это дозволенное прикосновение. Его нельзя было продлить долго, и Вильгельм нехотя убрал руку. Симон тоже скользнул ладонью по бедру и спрятал ее в кармане куртки. - Мне нужно идти. Вилле, ты остаешься? - Нет, тоже пойду.       И оба опять погрузились в молчание, пока не вышли к озеру и направились к зданию школы. За ними на расстоянии двинулась охрана, дожидающаяся их у кромки воды. - Как ты оказался в лесу, Симон? – этот вопрос вдруг неожиданно сам собой всплыл в голове Вилле. - Даже не знаю. У меня появилось такое странное чувство, что я обязательно должен прийти на это место. Во чтобы то ни стало, вот прямо сейчас. Кстати, твои телохранители все время шли за мной. Видимо они тебя потеряли и были уверенны, что я приведу их к тебе. Странная история, правда? - Да, странная. А может быть и нет. – серьезно ответил Вилле. Невидимые эмоциональные нити все еще связывали их обоих.       Они остановились на пороге Хиллерска. - Ладно, я поеду домой. – Симон пожал плечами. - Пока.       Но сам почему-то медлил. Вильгельм, понимая, что тот сейчас уйдет и мучительно не желая его отпускать, хотя задержать хоть на пару секунд, взял его за руку. - Симон? – больше Вилле не знал, что сказать, только с мольбой заглянул в глаза. - Мне нужно время. – повторил он, но руки не забрал. - Хорошо.       Вилле выпустил его ладонь, опустил голову, постоял, потом, не оглядываясь, взбежал по ступеням и скрылся в дверях школы. ***       Спать Вилле не ложился, хотя давно пора было это сделать. Он знал, что просто не уснет. Сегодня они с Симоном на крохотных полшага стали ближе друг к другу. Горячая искорка надежды стала согревать его застывшее сердце. Пусть тому нужно время, он будет ждать столько, сколько нужно, сколько скажет. И если Симон дал ему шанс, он обязательно все исправит.       Отныне и навсегда все решения он будет принимать сам. Он не позволит манипулировать собой, подстраиваться, поступать так, как удобно другим, живя не своей жизнью. Все игры закончились. За Симона он будет бороться со всем миром. До крови. До смерти. Симон - вот его выбор. И пусть хоть кто-нибудь посмеет сказать, что это неправильно, не соответствует нормам, вопреки традициям. Им придется принять это и уйти с дороги. Никакие условия, направленные на «благо» принца, он не примет. Запускать руки в свою личную жизнь и расставлять там все по своим местам категорически запрещено. Он никогда больше не станет оправдываться перед всеми, сгорая со стыда и путаясь в словах. Его «да» будет только да, «нет» - только нет. Теперь и навсегда его ответом на все будет: «Я сам так решил». Это война, и на кону его жизнь и любовь. И он не проиграет ни одной схватки. Он выйдет только победителем. И больше никак.       Телефон разрезал темноту яркой вспышкой полученного сообщения. Оно было от Симона. «Не могу уснуть. Как ты?» «Хорошо. Тоже не сплю.» «Я взял велосипед и приехал. Хочу побыть с тобой. Я у школы.» «Тебе же нужно время!» «Беру свои слова назад.» Этот ответ заставил Вилле улыбнуться. «Заходи.» «А охрана? Может окно?» «Больше никаких окон. Ты войдешь и выйдешь через дверь, как все нормальные люди.» «Ладно.»        Вилле поднялся, широко распахнул дверь комнаты и вышел в коридор. Там все еще стояла Малин. - Добрый вечер, кронпринц. - Так, Мален, - голосом, не вызывающим никаких сомнений, начал Вилле, - сейчас ко мне придет мой молодой человек. - И он нарочито выделил слово «мой». - Вы обязаны пропустить его, не чиня никаких препятствий. А также и впредь впускать ко мне каждого, кто захочет меня видеть. Вы подчиняетесь королеве, но сейчас вы служите мне. И это мой приказ. Если вас что-то не устраивает, можете попросить перевод в другое место или взять расчет. Это понятно? - Я поняла Вас. - Мален молча проглотила этот монолог, и ни одна эмоция не проявилась на ее лице. - Отлично.       Он взял подошедшего Симона за плечи, провел в комнату и захлопнул дверь.       Симон зашел и тут же заметил груду мебели в углу. - Вилле, у тебя перестановка? Это что за баррикады? Собрался держать оборону что ли? - Да, я собрался держать оборону, - уверенно ответил Вилле, заметив, как Симон недалеко ушел от истины. Скрестив на груди руки, он остановился посреди комнаты. - Ну хорошо. Симон бросил свою куртку в общую кучу разбросанных вещей, подошел вплотную к Вилле, расцепил его руки и, зажав своими, опустил. Соприкоснувшись лбами, оба застыли. Они так долго сохраняли молчание, что безошибочно научились понимать друг друга без слов, по глазам, по дыханию. Вилле уже знал, что сделает дальше. Ему это было просто необходимо, все что он чувствовал сейчас, он мог выразить только так. Он опустился на колени и посмотрел на Симона снизу вверх. - Прости меня!       Он вложил в эту фразу все пережитое отчаяние и надежду. Да, иногда и короли падают ниц перед своими подданными. Особенно, когда этот подданный вся жизнь. Симон положил руки на плечи принцу. - Я простил тебя, Вильгельм. Разве может быть иначе? - Спасибо.       Вилле почувствовал, как огромное горе, которое он таскал в себе каждый день, рушится, и становится легко. Он выдохнул, и его тело расслабилось. Симон помог ему подняться и усадил на кровать. Как оглушенный, не отрывая глаз, Вилле смотрел на Симона. Какую огромную силу порой имеют человеческие слова. Они способны нанести незаживающие раны, изуродовать и убить, похуже острого лезвия и пули. Но и могут также легко окрылить, подарить надежду, вернуть к жизни и воскресить. Именно так Вилле ощущал себя – воскресшим, рожденным заново.       Это было для него слишком много. Так много, что грозило хлынуть через край, взорваться, вылиться не прошенными слезами, неаккуратными действиями. Вилле сдерживал себя изо всех сил, не зная, имеет ли он право прикоснуться к Симону, чтобы не разрушить хрупкое, с таким трудом восстановившееся равновесие между ними.       Симон первый потянулся к губам Вилле и, только коснувшись их, отстранился. И губы Вильгельма тут же болезненно заныли, требуя еще. Но Симон и не думал останавливаться. Это был только первый аккорд, за которым последовали более глубокие и чувственные, пока мир вокруг Вилле не потерял очертания и стены комнаты не обратились в сплошные потоки водопада, льющегося откуда-то сверху. Все звуки исчезли, а все что осталось - это только их дрожащие вдохи и выдохи.       Симон бережно опустил Вильгельма на постель. Так восхитительно и страстно он еще себя никогда не вел и Вилле отвечал яростно и горячо, ощущая на себе такую необходимую тяжесть тела любимого. Оба поцелуями вытягивали души друг у друга, сплетая их в единое целое.       На несколько секунд Вилле отрезвел, когда рука Симона сползла вниз и стала, приспустив белье, пробираться к горящему паху. Не будет ли это сейчас уже чересчур, уместно ли переходить к чему-то большему. Эта откровенность пугала. - О боже, Симон, не надо, - умоляя выдохнул он, когда тот сжал его налитую плоть. Но разве можно сопротивляться, когда слишком истосковался по ласкам любимого. - Нет, не останавливайся.       Вильгельм отпустил себя и, растворяясь в ощущениях, закрыл глаза. Тело дрожало, изгибаясь от предвкушения. Быть рядом, принадлежать любимому, дышать, вдыхать, впитывать и тонуть! - Открой глаза, Вилле! – шепнул Симон. И он распахнул их, глядя в темные омуты расширенных зрачков Симона. - Я люблю тебя.       Эти слова взорвали Вилле и следующий миг его унесло за грань. Все смешалось в одно: удовольствие, нежность, невыплаканные слезы и благодарность. Благодарность за то, что этот человек выбрал его объектом своих чувств, что он простил, что тоже любит. Вилле ощутил себя легким, как перышко, и в тоже время получил неимоверный всплеск внутренних сил.       Не отдавая себе больше отчета, теряя разум, руки Вильгельма начали проворно вытягивать тело Симона из одежды. Он хотел сейчас видеть его именно так. Обнаженного, живого, настоящего, откровенного, красивого. Симон не возражал. Оба больше не испытывали неловкости и стыда. Они взрослые люди. И да, они занимаются любовью так, как хотят, так, как считают нужным и не обязаны никому за это отчитываться. Когда-нибудь они пойдут дальше, познавая и открывая все дозволенные грани удовольствия, приближаясь к этому шаг за шагом. А пока и того, что было, им хватало с головой.       Вилле опустился на тело любимого, как на свою личную планету. Планету по имени Симон Эриксон. Он покрывал его своей любовью. Гладил, сжимал, разгонял тепло. Целовал везде, где было можно и даже там, где было нельзя, спускаясь губами к вздрагивающему животу. Вилле улетал за грани реальности от запаха Симона, его приглушенных стонов, нетерпеливых движений, жара. Он шептал насколько тот ему дорог и как сильны его чувства до тех пор, пока тело Симона не забилось под ним, до мурашек пробирая Вильгельма звуками наступившей разрядки.       Они, переплетясь руками и ногами, еще долго целовались, размыкая губы только, чтобы снова излиться признаниями, которые так и рвались потоком наружу.       Разгоряченные тела стали остывать, Вилле вдруг обнаружил, что все еще одет, а Симон уже слегка продрог в прохладном воздухе комнаты. Он укутал своего любимого в одеяло, разделся и лег рядом.       Они еще нежились и ласкали друг друга до самого рассвета, пока глаза не начали закрываться сами собой, и они, согревая друг друга, стали проваливаться в сон. Симон уснул первым, а Вилле с замиранием сердца следил за его теплым, ровным дыханием и, убаюканный им, наконец-то и сам забылся спокойным и комфортным сном.       Оба сегодня открыли новую книгу своей жизни. Книгу, где каждая глава теперь будет начинаться со слов «Я люблю тебя». Где нет место лжи и предательству, где они больше не будут пропадать поодиночке, пристыженные воплями многоголосой толпы.       Они совершали ошибки, но и находили огромные душевные силы, чтобы прощать. Вилле сделал правильные выводы, он твердо усвоил урок. Он больше не имел права оступиться. Слишком дорогой ценой достался ему Симон, но он готов отдать в разы больше, только бы всегда любить и дышать вместе.       Дыши, Симон. Я рядом. Я без тебя ничто. Я дышу тобой.