Сосед

С Джексоном впервые Джебом встретился, когда вышел поздним мартовским вечером вытащить пакет с пустыми контейнерами из доставки за дверь. Но, наверное, нельзя считать, что тогда они познакомились? Потому что вышедший ровно с такой же целью из квартиры напротив Джексон успел только удивлённо ойкнуть, прикрыв свои едва не светящиеся в полумраке холла красные трусы мусорным пакетом, и резко захлопнуть дверь обратно. Спустя неловкую паузу, когда дверь заново открылась, наружу показалась уже только рука с алой ниткой браслета на широком запястье. Рука неаккуратно бухнула на пол мусорный пакет одновременно с произнесённым невнятным «Сорри» и тут же застенчиво скрылась в квартире. Джебом озадаченно поразглядывал пакет с логотипом «Органик Фуд» на боку и смиренно принял тот факт, что у него наконец появился новый сосед. Квартиру напротив Джебом любил едва ли не больше той, в которой жил сам последние лет пять, и желал ей всего только самого лучшего. Поэтому разгуливающая в одних трусах персона доверия не вызывала, но возбуждала неподдельный интерес, который обычно рождается у тех, кто давно существует по схеме дом-работа-дом и не имеет других развлечений, кроме как разглядывать утром в лифте соседей и их мусорные пакеты, выдумывая для себя разные аспекты чужих наполненных жизнью жизней. Если не считать то смущающее недоразумение за знакомство, то за него точно можно принять ту встречу, в которую снова проспавший и ужасно опаздывающий к первому уроку Джебом влетел в почти захлопнувшийся лифт и придавил собой ничего дурного не ожидающего от апрельского тёплого утра Джексона. Тот каждый день в одно и то же время ходил на пробежку или в тренажерный зал неподалеку и никогда ещё не бывал вот так сбит с ног и раздавлен. Донельзя сконфуженный своим положением Джебом тогда тоже успел пробурчать только «Извините», и пулей вылетел из недоконца ещё распахнувшего двери лифта, распрощавшись с надеждой произвести хорошее первое (второе?) впечатление и с отвалившимся с пиджака именным бейджем. Начавшийся таким образом понедельник, конечно же, продолжился всеми возможными неприятностями (начиная столкновением с завучем в школьном коридоре после начала его урока и заканчивая опрокинувшимся стаканом кофе в столовой). Поэтому, когда ближе к полуночи к нему постучали, он не ждал уже ничего хорошего. Это раньше из-за стука в дверь у него сладко ёкало где-то в желудке от предвкушения счастливой встречи, но вот уже год никто не мог вызвать у него этого томления. Стоящий перед только что открытой дверью Джексон снова был вопиюще не одет. Из-за чего вместо того, чтобы запомнить нового соседа в лицо, Джебом сперва запомнил его в татуировку в виде перевернутого иероглифа на плече и эталонное количество кубиков на плоском животе. Неодетость Джексону безусловно шла, но, учитывая нехилый сквозняк на этаже, была неоправданна и небезопасна. — Приветик, учитель Им, — низко и хрипло (явно не из-за простуды, а из-за высокого уровня тестостерона) произнёс Джексон и протянул похеренный Джебомом утром бейдж. — Ты обронил. В лифте. Джебом, кое-как отклеивший свой взгляд от максимально бессмысленной надписи «Кукис», набитой у Джексона на рёбрах, промямлил что-то вроде «Спасибо вам» и церемонно — с поклоном — принял не очень уж и нужный бейдж. У него, на самом деле, их штук пять болтается во всех сумках и рабочих столах, потому что он постоянно их терял и делал у секретаря новые. — А я — Джексон Ван из Китая, — представился Джексон, так и не дождавшись от Джебома вполне логичного и закономерного вопроса. — Твой новый сосед. Он, лучась доброжелательностью, протянул ладонь для рукопожатия. Не то чтобы Джебом любил трогать кого-либо, но, ослеплённый излучаемым сиянием, руку всё же пожал. Она была крепкой и жизнеутверждающе тёплой, вполне соответствующей всему Джексону целиком. Не очень высокий и излишне мускулистый (на вкус Джебома, конечно), он тоже выглядел крепким и производил впечатление оптимистически настроенного человека. Даже тёмные круги под глазами и пробившаяся к вечеру щетина на щеках и подбородке этого впечатления не портили, а скорее добавляли шарма и загадочности. — Им Джебом, — тупо сказал Джебом и тут же неловко добавил, спрятав свою ладонь в карман шорт, — но вы это и так прочли уже на моём бейдже… — И ты учитель, — широко улыбнулся Джексон, тоже убрав руки в карманы ещё ниже сползших штанов. — Чему учишь? Его фамильярная манера общения напрягала, но, с другой стороны, что ещё ожидать от иностранца? Хотя, стоило признать, корейский его был более чем сносный, а акцент, с которым Джексон изъяснялся, мало походил на китайский — скорее на американский, что тоже добавляло его носителю флёр таинственности. — Корейскому, — зачем-то ответил Джебом, хотя точно не планировал посвящать Джексона в детали своей жизни, которую друзья его считали достойной старой девы, а не молодого человека в расцвете сил. — Среднее звено. — Тинейджеры, да? Джебом кивнул, поборов желание скривиться: за месяц работы в новой школе эти недомерки выпили у него литры крови. Он и не думал, что будет скучать по своей возне с малышами, которыми занимался сразу после выпуска из университета, но классная комната, набитая перевозбуждёнными из-за бушующих гормонов подростками, всё чаще приводила его в отчаяние. — Не завидую я им, — вдруг огорошил его Джексон после того, как окинул Джебома с ног до головы придирчивым взглядом. — Тяжело учиться, когда препод такой молодой и симпатичный. — Мне тридцать, — опешив от подобной наглости, пробормотал Джебом. Щёки его тут же вспыхнули от возмущения. — И... — То есть — двадцать девять? — перебил его Джексон, подозрительно прищурившись. — В каком году ты родился? — В девяносто четвёртом, — Джебом вздёрнул повыше подбородок, — в начале января. — Так это выходит — двадцать восемь! — Тридцать, — голосом, не терпящим возражения, отрезал Джебом. — В Корее считается — тридцать. Вы, должно быть, просто не в курсе, потому что только недавно приехали. Джексон никак не стал комментировать продолжительность своего пребывания в стране Утренней Свежести, в которой считают возраст исключительно идиотским способом, а только хмыкнул, привалившись голым плечом к косяку: — Выглядишь едва на двадцать, а ворчишь — как дряхлый дед. И, прежде чем Джебом успел отреагировать на такое возмутительное нахальство, сделал решительный шаг назад к своей квартире со словами: — Бай-бай. Приятно было с тобой познакомиться. И закрыл за собой дверь, оставив Джебома испытывать праведное негодование в одиночестве. Это негодование терзало его всю ночь, заставляя ворочаться с боку на бок и придумывать остроумные ответы на возможные вопросы, что ественным образом привело к тому, что утром Джебом поднялся с постели ещё больше невыспавшимся, чем накануне. Все его пять возлюбленных кошек, тоже невыспавшиеся из-за его перекатываний с одного края матраса на другой, даже не дали себя приласкать, что вконец испортило Джебому настроение перед работой, которая тоже ничерта не радовала. В таком режиме он просуществовал до самой пятницы, а уже в пятницу, лишенный возможности выплеснуть своё негодование на, непосредственно, вызвавший это самое негодование объект (в силу отсутствия этого объекта в зоне видимости), Джебом, в кои-то веки, написал в старый чат и созвал своих верных друзей под предлогом пропустить по стаканчику. Знавшие его не первый год друзья, конечно, понимали, что, на самом деле, Джебом собирается им на что-то жаловаться, потому что только этого ради он обычно про них и вспоминал, но виду не подали и все как один согласились. После переезда в Сеул Джебом жил бобылем (если не считать его кошек), и друзья в любое время готовы были подставить ему плечо и стопку крепкого соджу. — А потом он обозвал меня ворчливым дряхлым дедом! — Воскликнул Джебом и взмахнул рукой, с зажатой в ней надкусанной куриной ножкой. Во все стороны полетели капли соуса, а оторвавшийся кусочек панировки даже запутался в буйно растущей бороде сидящего напротив Санхёна. Во хмелю Джебом всегда становился разговорчивее, чувствительнее и ещё больше неуклюжим. Некоторые девушки (преимущественно старше него на пару-тройку лет) находили это исключительно очаровательным, а самого Джебома — премиленьким. Джебом с такой оценкой был категорически не согласен, но поделать ничего не мог, кроме как не напиваться в обществе прекрасной половины человечества, близость к которой и в состоянии трезвом, если уж быть совсем честным, превращала его моментально в робкого юнца. В пору бурной юности ему, конечно, случалось волочиться за прехорошенькими девицами, но с возрастом это происходило всё реже, потому что стресс в его жизни увеличивался прямо пропорционально прожитым годам, и испытывать душевные метания ещё и из-за женщины Джебом уже физически не вывозил. Вот то ли дело сосед… — Невежа… — буркнул он напоследок и умолк, смутившись из-за раскиданной по всему столу его стараниями курицы. — Но, хён, ты и правда всегда ворчишь так, будто тебе вот-вот стукнет семьдесят, — хихикнул Хёнджуни и, напоровшись на тяжёлый джебомов взгляд, сразу же подлил из бутылки в опустевшие рюмки. Ким Хёнджун был самым младшим в их компании, да ещё и выросшим в Канаде, так что абсолютно ничего не знал о жизни тридцатилетних корейцев. — Прости-прости, конечно, ты прав. Этот твой Джексон — настоящее хамло. — Он не мой, — автоматом огрызнулся Джебом и опрокинул в себя очередную стопку. Соджу обжёг горло и ещё немного подогрел и так бурлящую четвёртые сутки от возмущения кровь. — Не твой — вот ты и бесишься, — хохотнул тупо всегда быстро пьянеющий Сонхён и сразу же ойкнул, потому что в тот же момент под столом был в воспитательных целях атакован вычёсывающим из своей бороды куски попавшей туда курицы Санхёном. — А вообще, почему ты игнорируешь тот факт, что он назвал тебя сперва молодым и симпатичным? Сонхёну было двадцать девять, но он тоже после университета работал в государственной начальной школе, а там, как известно, год за два идёт. И поэтому, в целом, он тоже имел право голоса в этом обсуждении. — И вернул тебе бейдж. Кажется, он неплохой парень, — поддакнул ему Хёнджуни. — А говорил он с тобой неформально просто от того, что не в курсе всех тонкостей. Он же иностранец! Сонхён с Хёнджуни повернулись к Санхёну в поисках одобрения. Санхён был бородат, почти женат и пользовался авторитетом у Джебома, потому что был ему надёжным хёном ещё в те времена, когда оба носили короткие штанишки. — Джебома, — протянул Санхён после затянувшейся паузы, — признайся хотя бы себе: ты так взъелся на мужика исключительно из-за сердечной тоски по своему бывшему соседу. Сонхён снова рассмеялся, а Джебом с душераздирающим вздохом растекся по столу и крепко загрустил. Пак Джинён был не просто бывшим соседом, а объектом искреннего восхищения и благоговения, коего не удостаивалась ранее ни одна из женщин (из-за чего Джебом был не раз высмеян друзьями). Эту удивительную историю о родстве душ эти говнюки (друзья) между собой называли никак иначе как «Книжный роман». Началась она пять лет назад, когда Джебом закончил университет и после продолжительных поисков всё-таки устроился учителем начальных классов в одну из сеульских школ. Школа эта была у чёрта на рогах, и поэтому Джебому пришлось с сожалением покинуть отчий дом и переехать вместе со всем своим скарбом поближе к работе. А в день, когда он впервые переступил порог своей первой в жизни самостоятельно арендованной квартиры, ему суждено было встретить его. Пак Джинён тоже был вчерашним студентом и тоже буквально только что переехал в квартиру напротив. Он был обладателем густого низкого голоса, сомнительного чувства юмора и кожаного строгого портфеля. Пак Джинён носил самые уродливые в мире кардиганы, наглухо застегивал идеально выглаженные рубашки и почтительно звал Джебома — «Хён». А ещё, когда они встречались с ним в лифте по утрам, у него всегда была с собой книга под мышкой. Однажды, после взаимного обмена любезностями, Джинён протянул Джебому потрёпанный томик Осаму Дадзая со словами «Хён, тебе обязательно нужно её прочесть». Тем же вечером Джебом, перебрав всю свою домашнюю библиотеку и переборов природную застенчивость, принёс ему в ответ свой любимый роман Мураками. И с того трогательного момента они начали обмениваться книгами. Джинён читал потрясающие вещи. И сам по себе был потрясающим. На полях прочитанных им книг часто можно было найти его комментарии. Просто отдельные слова, выведенные ужасным (и оттого делающим Джинёна ещё больше очаровательным) почерком. «Прекрасно». «Так и есть». Иногда страницы возвращённых фолиантов чуть волнились, и Джебом понимал, что Джинён над ними плакал, и сердце его щемило от особенной нежности. И это был только их секрет. Только их история. Это продолжалось очень долго. Грудь Джебома всё больше распирало изнутри что-то большое и тёплое, чего никогда раньше с ним не случалось, и, в конце концов, в один из тёмных ноябрьских вечеров, выпив лишку и краснея как маков цвет, он выболтал своим вечным собутыльникам всё как есть. Друзья, выслушав его хмельные изъяснения про чужие впечатляющие уши и пушистые свитера, хлопнули его поочередно по плечу и, то ли в шутку, то ли всерьёз, диагностировали у него любовную лихорадку. И ночью, сговорившись, сгрузили пьяного в стельку Джебома прямо под дверью его любовного интереса. Возможно, они понадеялись таким образом форсировать события, но Пак Джинён в ту ночь гостил у своей матушки в Пусане, и вся их затея обернулась для Джебома застуженной поясницей и поясом из собачьей шерсти, который он вынужден был носить всю следующую зиму. А весной идеальный Пак Джинён не продлил договор аренды и очень быстро съехал, оставив Джебому на прощание половину своих книг и вдребезги разбитое сердце. Весь следующий год квартира напротив пустовала, поддерживая иллюзию того, что её закрытая дверь вот-вот распахнётся, и Джинён, одетый в самый чудовищный в мире кардиган, передаст, держа бережно — словно драгоценность, прочитанную им накануне книгу. А теперь, с появлением Джексона, иллюзия эта рассеялась как утренний туман, явив Джебому его беспросветное одиночество. Санхён, как и всегда, был прав: Джебом тосковал. Но уже не столько по самому Джинёну, сколько по ощущению уважения и той взаимности, которая возникала между ними всякий раз, когда они перебрасывались несколькими фразами, проезжая семь этажей вниз вместе почти каждое утро. Они были едины в своей пылкой любви к печатному слову и оттого чувствовали явную склонность друг к другу. Джебом прикрыл глаза и снова тяжело вздохнул, потревожив дыханием бумажные салфетки на столе. Он был благодарен судьбе за то, что с ним это случилось, и нисколько не верил, что однажды испытает что-то подобное вновь. *** Изливший друзьям душу Джебом всю следующую неделю спал как убитый и вставал с утра почти вовремя, благодаря чему ни разу за пять дней не опоздал на занятия к своим многочисленным кровопийцам. Соседа своего он больше не встречал ни перед работой, ни после в силу того, что тот выходил на тренировки в то время, когда в школе Джебома звенел звонок к началу урока, и возвращался домой только в час, когда сам Джебом уже читал в постели, готовый вот-вот отправиться в царство Морфея. Он только слышал иногда, как Джексон неосторожно хлопал входной дверью из-за гуляющих на их этаже сквозняков, и, если бы не эти звуки и пакет из доставки готовой еды, регулярно появляющийся рядом с чужим порогом, решил бы, что никакого нового соседа у него нет и вовсе. Но сосед, конечно, был. И явил свой заспанный и похмельный лик после обеда в субботу, когда Джебом, зачитавшийся накануне опять до зари, только-только начал отскрёбывать себя от матраса. (Джебом был знатным засоней и в выходные всегда спал столько, сколько позволяли ему его кошки). В этот раз ради разнообразия Джексон был одет и в штаны, и в футболку, прикрывающую большую часть его раскиданных по телу цветных картинок. Лицо его было небрито и помято, а глаза, обрамлённые тёмными ресницами, полны какой-то затаённой грусти, которую, впрочем, Джексон быстро сморгнул, стоило Джебому (исключительно из вежливости) ему улыбнуться. — Приветик-извини-что-разбудил, — слишком бодро для человека, похожего на только что восставшего из могилы зомби, выпалил Джексон и обдал Джебома запахом жуткого перегара. — Ты один? Не помешал? — Я всегда один, — зачем-то брякнул Джебом и, смутившись не то своей неуместной искренности, не то одиночества, добавил, — и вы меня не разбудили, я уже почти встал. Доброе утро. — Отлично-я-тоже-один, — с весельем в голосе продолжил тараторить Джексон и снова Джебома удивил. — Запиши мой номер телефона. Меня часто не бывает, а вдруг в квартире что-то случится… От его болтовни не соображающая по утрам голова шла кругом, а от источаемого им запаха перегара немного подташнивало, поэтому, исключительно желая от Джексона поскорее отделаться, Джебом всучил ему криво оторванный лист от своего брошенного в прихожей рабочего ежедневника и обгрызанный немного карандаш, на которые Джексон посмотрел так, будто не знал, как ими пользоваться. — Надёжнее будет забить номер сразу в телефон. Ты же потеряешь. Сто процентов. Проглотив очередную обидную грубость, Джебом смиренно сходил за оставленным у подушки телефоном и под внимательным надзором создал новый контакт в своей скудной телефонной книге. Номера телефона Джинёна, к слову, у него никогда не было, и сама идея обменяться с ним контактами отчего-то никогда не приходила Джебому в голову. Джинён всегда сам появлялся в самый подходящий момент и оставался рядом ровно столько, сколько было нужно. И это в нём тоже было потрясающе. — А теперь позвони мне. — Зачем это? — Чтобы убедиться, что ты правильно записал, — нетерпеливо прохрипел Джексон и, вот же проныра, сам ткнул на кнопку вызова. У него в кармане зазвонил телефон и тут же заглох, потому что вышедший из оцепенения Джебом нажал на отбой. Джексон, казалось, был вполне удовлетворён произошедшим. — Вот и чудно. Увидимся ещё. Он резко развернулся на пятках и ушёл, а Джебом остался стоять с открытой настежь дверью. Он чувствовал какой-то подвох, но недостаток кофеина в крови значительно тормозил мыслительные процессы в его организме по утрам, и та самая очевидная мысль от него ускользала. А потом у него коротко брякнул телефон, и Джебом, только что вдохнувший кофейный аромат, поднимающийся от старенькой турки, с кристальной ясностью понял, что жизнь его с этого момента бесповоротно изменится. Джексон звонил. Днём и поздней ночью, в будни и выходные. Он всегда начинал говорить моментально и без каких-либо приветствий, будто продолжая неоконченный ранее разговор, который на самом деле мог произойти дней десять назад. Часто на фоне гремела музыка и кто-то смеялся, и Джебом в такие минуты подсознательно ожидал, что Джексон вот-вот попросит его забрать из какого-нибудь ночного клуба в Итэвоне, потому что сам он пьян настолько, что не в состоянии даже ползти. Но тот только слёзно умолял встретить курьера в своё отсутствие или проверить, закрыл ли он входную дверь, чего с ним на самом деле никогда не приключалось (и приключиться не могло из-за автоматического замка). Сам Джебом вынужден был позвонить ему лишь однажды, когда в его квартире случился потоп из-за неожиданно почившей стиральной машины соседей сверху. Джексон в это время находился на другом конце земного шара и, кажется, спал, из-за чего с натёкшей лужей в его ванной пришлось разбираться Джебому сразу после того, как получил от дверного замка пароль в сообщении. Никогда не доводилось Джебому переступать порог чужого жилища: с Джинёном они всегда вели свои задушевные беседы исключительно в холле или в лифте, глубоко уважая личное пространство друг друга. Поэтому, когда дверь открылась, он испытал что-то сродни трепету, который возникает обычно при входе в священное место. Квартира была точно такой же, как и у самого Джебома — обычная «однушка» открытого типа в 25 квадратов, только с зеркальной планировкой, дорогой мебелью и каким-то чудом втиснутой небольшой ванной вместо душевой кабины в санузле. Рядом с ванной кучей были навалены жёлтые резиновые уточки, и это, пожалуй, было единственной “личной” деталью в этом храме. Квартира казалась стерильной и оттого нежилой, напоминающей больше гостиничный номер, а не дом, о котором думаешь с теплотой в сердце, находясь на чужбине. Джебому без причины вдруг взгрустнулось, и после, когда все последствия потопа были ликвидированы, а фото покрывшейся тёмными потёками стены в ванной — отправлено управдому, он написал Джексону в сообщении «Когда вы вернётесь?». *** С тех пор, как Джебом вынужден был покинуть дом родителей и начать своё отдельное от них самостоятельное существование, каждую осень — незадолго до Чусока — он сталкивался с проблемой устройства всех его очаровательных возлюбленных кошек на время своего отсутствия. Кошек было пять, что делало проблему действительно масштабной и при определенных вариантах её решения — достаточно накладной. Он не мог забрать их всех с собой, как делал во времена, когда кошка была одна, и не мог перевезти их в гостиницу, как делал годом ранее, потому что сердце разрывалось от тревоги, а его детки после такого предательства имели привычку уничтожать с особым цинизмом его любимые ботинки один за другим. Поэтому одним солнечным сентябрьским утром Джебом, обнявшись с десятикилограммовой упаковкой наполнителя для кошачьего туалета, ехал в лифте и вздыхал, терзаемый моральной дилеммой и тяжестью пакета. У самой стенки урчащего лифта топтался как раз закончивший свою пробежку Джексон. Он был в мокрой насквозь белой майке и в благостном расположении духа, что ему, вынужденно признал Джебом, было очень к лицу. — Сколько же у тебя кошек? — спросил удивлённо Джексон где-то между пятым этажом и шестым. — Или это сразу годовой запас? — Пять, — пропыхтел Джебом и подтолкнул коленом сползший пакет повыше. — Оптом — дешевле. — Завёл кошек — оптом? — хихикнул Джексон глупо и пропихнул Джебома с наполнителем сквозь только что открывшиеся двери лифта. — Необычный подход. Я думал, кошек, как и любовниц, заводят только по любви. Джебом раздражённо зыркнул на него поверх шуршащего пакета и попятился в сторону своей квартиры. Очевидно, он заводил всех своих кошек исключительно по любви и не единовременно. Только двух из пяти он взял сразу парой, потому что оставить одного из котят на улице под дождём было бы чем-то несправедливым и жестоким. — Это шутка была, — прервал его внутричерепные ворчания Джексон и шагнул ближе, чтобы в следующий момент споро подхватить упаковку наполнителя. — Я подержу, а ты открывай дверь. От него сильно несло потом и каким-то терпким парфюмом, а его горячая рука упиралась теперь Джебому как раз в живот, что было не совсем удобно. И вообще не приятно, потому что ему по-прежнему не нравилось, когда его вот так без спросу касались. Из-за этого он расстался со своей ношей молниеносно и без каких-либо сожалений и быстро набрал пароль от квартиры, перепутав сперва пару цифр. На звук открывшейся двери, к досаде Джебома, выбежало почти всё его хвостатое семейство, чем привело стоящего на пороге Джексона в неописуемый восторг. — Кьют! — Взвизгнул он на всю девятиэтажку фальцетом и сбросил удерживаемый пакет прямо Джебому на ногу. — Ой, прости… — Кьют, — буркнул Джебом, глядя на то, как Джексон нарушает все возможные нормы вежливости и, растянувшись у порога, бесцеремонно тискает его самого общительного кота, всегда готового родину продать за поглаживание по толстому пузу. — Только на праздники оставить не с кем. — Со мной оставь, — без долгих раздумий произнёс Джексон и сподобился встать с пола. На его спортивных штанах остались следы светлой кошачьей шерсти, за которые Джебому сразу же стало стыдно. — Я никуда не поеду. Его предложение так возмутило Джебома, что он чуть не лопнул на месте от переполнявших его эмоций. — Как могу я оставить моих деток с каким-то незнакомцем! Джексон почти не изменился в лице, и только губы его слегка побелели. Так бывает, когда удар обрушивается внезапно, и человек не успевает сообразить, что на самом деле произошло. — Мы знакомы полгода, — сказал он с изумлением и обидой в голосе спустя долгую паузу. — Какой же я тебе незнакомец. Это было правдой и неправдой одновременно. Они были знакомы с весны, но в действительности Джебом совсем его не знал. Несмотря на всю болтливость и дружелюбие, Джексон так и остался для него просто парнем, живущим по соседству и заказывающим ужин из ресторана органической еды. Все их короткие разговоры всегда были о чём-то абстрактном типа погоды и курса доллара либо сводились к самому Джебому с его вечными мелкими неприятностями. О Джексоне Джексон никогда не говорил и не оставлял подсказок на полях книг, как любил делать это Джинён в пору их соседства. При всей своей общительности Джексон, на самом деле, не был открытым. И теперь, смотря в его растерянное и недоумевающее лицо, Джебому стало ясно, что и для самого Джексона это тоже стало неожиданной новостью. — Я… — Неловко начал Джебом, не зная, впрочем, чем закончить. Язык у него будто отнялся. — Я даже не знаю, сколько вам лет. — Мы одногодки, — словно нехотя признался Джексон и взъерошил ладонью свои волосы, не так давно выкрашенные им в светло-русый оттенок. — Март девяносто четвёртого. — Так вы!.. Ты! — Джебом подавился воздухом от потрясения и закашлялся. — Я тебя старше! Ты должен был сказать! — Ты не спрашивал, и мне показалось, мы и так отлично ладим, разве нет? — Но мы же с тобой не друзья! Он сразу узнал, что Джексон обиделся. По тому, как залегла глубокая складка меж его широких бровей, как поджались капризно губы, как напряглись плечи. Он провёл языком по внутренней стороне щеки и раздражённо цыкнул, и это было так по-настоящему и искренне, так знакомо, что Джебом задержал дыхание и не смел выдохнуть, пока Джексон не ушёл, хлопнув дверью. Джексон покинул его, а Джебом, так и не смея двинуться с места, понял, что чудовищно ошибся и обманулся. Будь Джексон для него обычным незнакомцем, ему бы не хотелось от стыда за случившуюся перебранку размозжить свою голову о стену. И он, возможно, так бы и сделал, не приди ему новое сообщение. «Мой тип личности — ESFP. А твой?». *** Был прекрасный сентябрьский день, щебетали птицы, вокруг, лаская взор, расстилались земли родительской фермы, и настроение у Джебома было самое игривое; он чувствовал себя юным, и серьезные мысли не шли ему на ум. На сердце его было легко и радостно, из-за чего то и дело он начинал напевать то одну, то другую глупую песенку, приводящую сидящего рядом в беседке угрюмого Санхёна в ворчливые настроения. У Санхёна накануне Чусока с его почти женой случился грандиозный разлад, вследствие коего все праздники они решили провести порознь. И как и всякий человек, с которым приключилось несчастье, он был нетерпим к счастию чужому. — Сияешь как медный таз, — бурчал он над засыпанным рисовой мукой столом. В этом году Санхёну выпала честь лепить пирожки к семейному застолью, и это обстоятельство тоже не добавляло ему воодушевления. — Ты что, себе ещё одну кошку завёл? — Любовь он себе новую завёл, — наябедничал из-за его спины Хёнджуни и тут же получил по лбу куском теста. (Семья Хёнджуни была в Канаде, и все праздники, с тех пор как он вернулся на свою историческую родину в поисках славы, проводил у Джебома дома, где считался чуть ли не самым любимым сыном). — Ауч! За что?! — За то, что лезешь без спросу, когда старшие разговаривают, — гаркнул на него Санхён и тоже вдруг получил по лбу кочерыжкой от маменьки Джебома, заметившей из окна кухни, что её младшенький был бесправно обижен. — Ну тётушка! — Не трать тесто почём зря! — Крикнула она ему и озорно подмигнула отомщенному Хёнджуни. — А Джебом, между прочим, может и влюбился! Всё строчит что-то в свой телефон и ничегошеньки не ест. Совсем исхудал. Джебом, не отрываясь от телефона, закатил глаза. По мнению матери он никогда ничего не ел, а если и ел, то не то, не так и не в нужном количестве. Но каждый раз, когда возвращался от неё в Сеул после выходных, неизменно привозил с собой не только ящик домашнего кимчи, но и пару-тройку лишних килограммов, от которых с годами всё тяжелее было избавляться. — Вздор! Ничего я не влюбился… — Буркнул он, продолжая набирать сообщение. Сообщение было важным и требовало максимального внимания. — И количество кошек у меня не изменилось. — Джебом нажал кнопку «Отправить» и тяжело вздохнул. — И все они остались дома. — Письма свои кошкам строчишь? — Улыбнулся Санхён и снова взялся за скалку. Руки у него были сильными (за что он и был выбран маменькой сегодня главным по пирожкам), и колобки теста в два счёта превращались в лепёшки. — И как? Отвечают? — Отвечают. Джебом повернул телефон экраном к Санхёну, чтобы тот посмотрел на несколько последних сообщений с текстом «Мы позавтракали», «Мы поиграли», «Мы раскидали наполнитель», и широко улыбнулся, наблюдая за тем, как вытягивается его бородатое лицо. Это действительно было презабавным зрелищем. А потом телефон зажужжал ещё раз. — Ничего себе!.. — Присвистнул Санхён и быстро отвёл взгляд. — Спрячь, пока матушка твоя не увидела, каких кошек ты дома держишь. Не то её удар хватит. Последнее сообщение «Мы соскучились» сопровождалось фото, на котором все пять его возлюбленных кошек возлележали либо рядом, либо прямо на Джексоне, опять забывшем о существовании майки. Выглядело это, безусловно, «Вери кьют», как предпочитал говорить сам Джексон, но неоднозначно, и ситуация определённо требовала разъяснений. Джебом даже готов их был дать, но почему-то резко вспотел весь с ног до макушки и смог сказать только: — Это собака. А потом, осознав, что сказал немного не то, что следовало, конечно же, быстро исправился: — По восточному календарю. Этот и другие бесполезные факты о себе поведал ему сотней сообщений сам Джексон сразу после того, как Джебом нанёс ему обиду. У него была богатая на приключения биография, которую Джебом прочёл с не меньшим увлечением, чем читал романы, от которых ломилась его книжная полка. В некоторые истории было просто невозможно поверить, и Джебом (не рассказывая склонному оскорбляться от каждого пустяка Джексону) искал их подтверждение в Сети. Так он узнал, что по соседству с ним поселился самый настоящий золотой медалист юношеской Олимпиады, а ныне — один из участников международной танцевальной команды, по которой Джебом сходил с ума в свои семнадцать. В середине августа у них открылась первая сеульская школа танцев для детей, находящаяся как раз в тридцати минутах езды от дома на автобусе, и это обстоятельство дало много ответов на так и незаданные Джебомом вопросы. Уже спустя неделю Джебом знал о Джексоне так много, что почти без лишних переживаний мог позволить своим обожаемым кошкам провести с ним время наедине. Даже то обстоятельство, что свой единственный цветок, который с особой нежностью в буквах Джексон звал Бобом, он сгубил по забывчивости, не сильно Джебома взволновало, но давало повод писать ему, как минимум, дважды в день следующие три дня, что Джебом проведёт у родителей под боком. — Земля вызывает Джебома, — помахал ему перепачканной в муке ладонью перед глазами встревоженный Санхён. — Где ты подобрал эту... собаку? — Нигде я его не подбирал, он мой сосед, — вынырнул из своей глубокой задумчивости Джебом и бухнул телефон экраном вниз. — Присматривает сейчас за кошками дома. — Ты что, оставил своих деток на того самого соседа? — Хёнджуни перегнулся через опасно скрипнувшие перила беседки. На лбу его так и осталось белое пятно от брошенного Санхёном снаряда. — Ты же не так давно его поносил на чём свет стоит! — То было весной, — Джебом, смутившись, потёр перепачканной в муке рукой нос. — Всё течёт, и ничто не остаётся на месте. Он, конечно, герой не моего романа, но.... Кошкам, кажется, нравится. Санхён, скорчив мину, какую делал всегда, силясь не смеяться, пробасил: — Кажется, не только кошкам твоим он нравится. — Да ну скажешь тоже… — Вот то ли дело идеальный Пак Джинён! — Хихикнул Хёнджуни и заранее нырнул за столбик беседки, беспокоясь о сохранности своей бестолковой головы. — Да, хён? — Нисколечки он мне не нравится! — Закипел Джебом, краснея до самых корней волос от праведного негодования. — Ходит постоянно неодетым, грубо разговаривает, да и вообще… Что «И вообще» Джебом так сходу придумать не смог, потому что почти любой недостаток Джексона компенсировался каким-нибудь неоспоримым его достоинством, коим не мог похвастаться сам Джебом, полный изъянов своих по самую маковку и оттого не имевший прав на осуждение чужих. Ни один из них не был идеальным, и, возможно, это и стало причиной возникшей — пусть и не так быстро — душевной близости между ними. Но помимо всех других заметных недостатков Джексона, был у него ещё один, не сразу ставший для Джебома очевидным. *** Джексон постоянно куда-то внезапно пропадал, а потом так же неожиданно возвращался — уставшим и тихим, растратившим где-то весь свой внутренний свет. Сталкиваясь иногда в лифте с ним, груженым небольшим зелёным чемоданом, Джебом менял многословное приветствие на кивок головой и молчал все семь этажей, потому что ему самому в таких настроениях хотелось бы ехать в тишине. Когда в середине декабря Джексон опять в одну ночь исчез, не написав об этом ни строчки (что с ним случалось и ранее), Джебом и не подумал переживать. В конце года человек его профессии и таланта обязан был быть сильно занятым и востребованным. У самого Джебома в конце года тоже всегда хватало школьных забот, и в полной мере пропажу ощутил он лишь в тот момент, когда накануне отъезда к родне по случаю своего дня рождения ему снова не с кем было оставить своё хвостатое семейство. Джексона не было, как не было и письма от него о скором возвращении. И это тревожило, но не так сильно, как перспектива уговаривать переживающего ренессанс отношений Санхёна пару дней у себя погостить. Потом в школе начались зимние каникулы, и у Джебома появилось свободное время для того, чтобы предаваться различного рода размышлениям. Чат мессенджера молчал, но и сам Джебом не писал, боясь оказаться докучливым, чем он грешил всякий раз, когда доводилось ему с кем-то хоть немного сблизиться. В отличие от Джебома, Джексон жил яркой насыщенной жизнью, и у него определённо не могло быть много свободного времени для скучного навязчивого соседа. День за днём Джебомом понемногу овладевала хандра, и ни встречи с друзьями, ни книги не в силах были уже разогнать её. В один из тех бессмысленных дней он даже позволил Санхёну забрать двух своих кошек к себе (его вновь почти жена давно положила на них глаз и всячески намекала Джебому о своей к ним привязанности при каждом удобном случае), а потом полночи не мог глаз сомкнуть, потому что постель с той стороны, где они всегда её грели своими толстыми пузами, была холодна и пуста. Зимние ночи были темными, долгими и очень холодными. Джебом грустил и замерзал, всё чаще греясь креплёным вином или старым, как он сам, виски. Но и минуты опьянения не приносили ощущения жизни, а только добавляли головной боли на утро. Джебом чах, как чах Боб (тот несчастный цветок) без внимания Джексона, пока не погиб окончательно и бесповоротно. Воспоминания о Бобе моментально привели Джебома в состояние тревожного возбуждения и буквально подбросили его на измятой постели среди ночи. После тех праздничных выходных, в которые Джексон с таким вниманием приглядывал за кошками, Джебом привёз ему от своей матушки — большой любительницы всякой флоры — цветок взамен Боба, о котором Джексон крепко грустил временами. Подаренный цветок был практически бессмертным в силу своей природы, но и ему периодично требовались любовь и ласка. Чужая квартира встретила мёртвой тишиной и затхлым воздухом. За два месяца все горизонтальные поверхности в ней прикрыл приличный слой пыли, на который чувствительный нос Джебома тут же среагировал громким чихом. Джебом вхолостую прощёлкал выключатели — света не было, Джексон, должно быть, обесточил всю квартиру разом перед тем, как надолго уехать. Осторожно, стараясь не напороться на что-нибудь в темноте, он двинулся по стылому полу к светящемуся из-за фонарей на улице окну, рядом с которым был пристроен небольшой стол, с торчащим ровно по центру цветочным горшком. Цветок вопреки опасениям был бодр и весел, все его многочисленные колючки были на месте, а круглое мясистое тельце — всё так же упруго, как и несколько месяцев назад. Джебом плеснул в горшок воды из захваченного с собой стакана и направил взгляд в окно, выходящее не во внутренний двор, как у него, а на оживлённую даже ночью улицу. Город жил сам по себе, цветок, которому Джексон так и не дал имени, и не думал отдавать Богу душу без присмотра хозяина, и только Джебом, казалось, застыл на несколько месяцев в сонном оцепенении. — А я-то думал, ты тоже будешь скучать, — произнёс тихо Джебом, обращаясь к цветку, и ткнул его пальцем в колючий бочок. — И погибнешь от одиночества. — Я скучал и вот-вот умру, — раздалось из-за спины хрипло, — честное слово. Леденея внутри, Джебом медленно обернулся. Стоящий на пороге распахнутой настежь двери Джексон казался миражом, и в его всамделишность очень сложно было поверить. — Ты даже не писал, — беспомощно произнёс Джебом вместо приветствия. Голос его звучал сипло из-за долгих дней молчания. — Я потерял телефон где-то в аэропорту ЭлЭй в первый же день, — Джексон сделал пару шагов вперёд и пристроил у кровати свой чемодан, — а потом не смог восстановить данные. Прости меня. Он нырнул куда-то за шкаф у входной двери, щелкнули тумблеры, загудел утробно холодильник и приветственно пискнула за стеной стиральная машинка, рядом с Джебомом включился напольный светильник и раскрасил оранжевым светом каждый тёмный уголок комнаты. У Джебома внутри тоже всё вспыхнуло, зашевелилось и как-то резко перевернулось, забилось заполошно и чуть больно, и он совсем не знал, что ему теперь с этим делать. Казалось, одним движением Джексон запустил поставленную на паузу жизнь. Он был непривычно одет в небрежно застёгнутое пальто и красную шапку; пах долгими перелётами, горьким кофе, чужими городами и, как и всегда после долгого путешествия, усталостью. Ему наверняка хотелось раздеться, принять ванну со всеми своими жёлтыми уточками и уснуть до следующего вечера. Но он подошёл к Джебому и крепко обнял, уткнувшись ледяным носом ему в шею. — Ты холодный, — прошептал Джебом, ошеломленный всем сразу, и несмело просунул свою горячую ладонь за ворот пальто. — И голодный, — отозвался так же тихо Джексон. В подтверждение его слов внутри него трагично заурчало. — У меня дома есть только рамён. Джексон чему-то рассмеялся глухо, и этот смех отдался приятной щекоткой где-то в животе. — Будет очень неприличным требовать от тебя приглашения на рамён до первого свидания? — Если ты сейчас умрёшь от голода, первое свидание никогда не случится. — Значит, приглашаешь? Джебом ответил просто кивком. И в ту ночь он действительно готовил на своей кухне для Джексона рамён. А следующим вечером, когда им обоим наконец удалось выспаться, они всё же сходили на первое свидание.