evol

      Дьявол пробует Галланта на вкус и чувствует сахарную приторность, корицу и молоко.       У Майкла на языке оседает сахарная вата, детство, которого не было, и будущее — которое невозможно в нынешних условиях, но возможно в целом.       Грубый, гортанный смех Отца разлетается взорванным стеклом в голове, и Майкл кривит рот, игнорируя сухость — смывать чужой вкус кажется кощунством, потерей, и он терпит, раскатывая сладость по рецепторам, боясь упустить слабый полутон легчайшего привкуса.       В Галланте есть что-то почти знакомое — что-то, что Майкл хочет забыть, но что не хочет забывать его.       Наверное, несчастливое детство и попытка компенсации. Но это и неважно, Майкл видит чужими глазами набирающий силу экстаз на красивом лице, видит комкающие простыни пальцы, видит капли пота, видит тяжело вздымающуюся грудную клетку — и хочет вырвать трепыхающееся, запертое сердце, так отчаянно стремящееся к нему с самого начала.       Кажется, это называют любовью с первого взгляда — хотя в их случае скорее похоть.       Но кто сможет с точностью до сотой доли процента утверждать, любовь или похоть — они похожи, связаны, идут рука об руку и в тоже время противоположны.       Порыв чистой души и порыв грязной плоти — Майкл никогда не мог отличить одно от другого, и сейчас, прикасаясь чужой силой к телу и душе Галланта, не понимает, что именно этот человек от него хочет. Разнузданного секса, исполнения всех постыдных задавленных фетишей, без обязательств и неловкой тишины — или же дома, обручальных колец и двух собак.       Отец не отвечает, позволяя ему самому решать, и когда Галлант стонет на высокой ноте, почти вскрикивает, стоя на четвереньках, Майклу под рёбра вонзается зависть. Это он должен трахать Галланта, выбивая стоны, помечая синяками и присваивая, так, чтобы ни о ком другом и мысли не возникало, чтобы память о прошлых любовниках блекла и казалась старой фотографией — но Отец насмешливо фырчит и не даёт даже ощутить, каково это, оставляя только запах, картинку и звуки.       Майкл хочет прервать ритуал и пойти в комнату Галланта, тут же занимая место Отца, погружаясь в податливую, растянутую задницу и двигаясь резко, отрывисто, безжалостно, заставляя умолять и клясться в покорности и верности.       Внутри зудит, тараканы бегают по желудку, а пчёлы роятся в голове — а Отец шлёпает Галланта по боку и издевательски прикасается через маску губами к взмокшему затылку.       Издевательски — для Майкла, потому что чужой запах бьёт с размаху, ломая переносицу и вдавливая кости в мозг.       Боль яркая и злая, желанно-противная, но Майкл не прекращает, он смотрит и не знает, чего ожидает, что Отец отвергнет кандидатуру Галланта или одобрит. Что хуже, есть ведь и другие, но они и вполовину не настолько притягательные, разбитые и подходящие — словно неожиданно оказалось, что у Майкла не достаёт кусочка, а Галлант и есть этот кусочек, проклятый паршивец, из-за которого всё грозится рухнуть.       Отец ворчит, но несерьёзно, игриво, шутя, не поощряя драматизм и человечность, а Майклу смешно — не поощряет человечность, занимаясь сексом с человеком, надо же.       Электричество протыкает иглами нервные узлы, впрыскивает туман в глаза — в колыбели ладоней кровавое яблоко, идеальное, крупное, сочное и сладкое на вид, но к зубам липнет воск и смеётся уже он.       Кто бы мог подумать.       Пока Отец забавляется, Майкл горит — Смертные Грехи дворовой сворой обгладывают кости, зависть-алчность-похоть-гордыня-гнев, и по кругу, и по кругу, колесо крутится, перемалывая его, и он теряется в потребности вышвырнуть Отца в Ад и забрать то, что принадлежит ему.       Но Отец не закончил, Отец проверяет не только Галланта, но и Майкла, и это нелепо — то, считается билетом в один конец на разные круги поглощает его, сына Сатаны, с ледяным равнодушием и неотвратимостью смерти.       Майкл чувствует кровь и жар, чувствует сахар и соль, чувствует пульс и удовольствие — Майкл чувствует, и это сводит с ума.       Наверное, следует избавиться от Галланта, едва подвернётся возможность, как можно быстрее, погрузить в пучину Греха, отправить во владения Отца, туда, где его посадят под замок, прикуют цепями и не отпустят, пока Майкл не пожелает — это было бы прекрасно.       В Аду правит Отец, и никто не тронет Галланта — а когда Майкл придёт с ключом, то Галлант станет на колени, откроет рот и скажет —       я твой.       И Майкл примет, и Майкл, наконец, возьмёт всё, до последней крупицы, выпьет досуха и присвоит каждую клеточку, каждый дюйм, каждую мысль — чтобы Галлант даже вскользь не думал ни о ком, кроме Майкла, чтобы всё, что было до их встречи, рассыпалось пеплом, который Майкл перетрёт пальцами и брезгливо вытрет полотенцем.       Разве это не прекрасно?       Губы растягиваются в улыбке, а щёки неприятно ноют, но это неважная мелочь — Галлант кончает, обессилено падая на постель, а Отец исчезает, растворяясь дымчатым смехом с ароматом спелых яблок и кислоты.       Майкл знает, что нужно делать.